ветского  "узника
совести" - нобелевского лауреата Андрея Дмитриевича Сахарова.
     Чтобы  психологически подготовить  Политбюро, Горбачев с немалой  долей
актерства разыграл этот сюжет так, будто Сахаров чуть ли не "отсиживается" в
Горьком, в  то время когда "вся страна пришла в движение". "Хватит  ему  там
сидеть  без дела! Пусть  Марчук (тогдашний президент Академии наук. -  А.Г.)
съездит к нему и скажет,  чтобы возвращался. Квартира, дача,  машина - все в
Москве сохранено. И пусть Марчук скажет, что советовался в ЦК".
     После того как ПБ, поморщившись, проглотило это  заявление, возвещавшее
начало  демонтажа  уже  не сталинского,  а андроповского наследия,  Горбачев
счел, что дальнейшая дорога разминирована, и решил, не прячась за спину, сам
сделать этот сенсационный политический жест.
     16 декабря 1986 года немногословные люди в  гражданской одежде, но явно
с военной выправкой, не спрашивая разрешения жильца одной хорошо  охраняемой
квартиры  в Горьком, установили  в ней телефон. По  нему позвонил Горбачев и
предложил  "ссыльному" академику вернуться в Москву к своим профессиональным
занятиям и к "служению Отечеству". Для соблюдения  приличий (как их понимало
партийное  начальство)  было   "выпущено"   никого  не  обманувшее  короткое
сообщение  ТАСС,  в   котором  говорилось:  "Академик  Сахаров  обратился  к
советскому руководству  с просьбой разрешить ему  возвращение  из Горького в
Москву. В результате рассмотрения этой просьбы компетентными  организациями,
включая Академию наук СССР и  административные органы, было принято  решение
удовлетворить  эту  просьбу.  Одновременно Президиум Верховного Совета  СССР
принял  решение  о  помиловании гражданки Боннэр.  Таким  образом, им  обоим
предоставлена  возможность  вернуться  в Москву, а А.Д.Сахарову - и  активно
включиться в академическую жизнь, теперь -  на московском  направлении (?! -
А.Г.)  деятельности  АН  СССР.  Утром 23  декабря  А.Д.Сахаров и  Е.Г.Боннэр
поездом прибыли в Москву".
     Возвращение  в  Москву  после  семилетней  ссылки  всемирно  известного
ученого  и  правозащитника  стало  первым  политическим  сигналом  Горбачева
Западу,  подтверждающим серьезность  его  намерений  в  деле  демократизации
режима. До сих пор к  его декларациям  по  этому поводу там относились как к
очередной, лишь более  изощренной  пропагандистской  кампании. Внутри страны
сенсационные сдвиги в отношении властей  к "диссидентам", еще совсем недавно
воспринимавшимся  как  опасные  государственные   преступники,  должны  были
подтвердить объявленное с  высоких трибун движение  в сторону уже  не только
"социалистического", а нормального  правового государства. Его сущность  для
доходчивости  Горбачев выразил  в  броской,  хотя  и  упрощенной  формуле  -
"Разрешено все,  что  не запрещено законом".  Если учесть, что  значительная
часть законов  предыдущей эпохи  находилась в  процессе  пересмотра,  а само
соблюдение  законов,  будь  то  властями  или  населением,  никогда  не было
национальной  российской традицией, легко понять,  что  от нового  правового
государства повеяло бакунинским анархизмом.
     Постепенно  начали  облетать  "социалистические"  обертки  и  с  других
запущенных  перестройкой  в  оборот   политических  понятий,  включая  самое
взрывоопасное - плюрализм. Когда же в январе 1987 года на Пленуме ЦК в своем
докладе  Горбачев  объявил о  предстоящей  глубокой политической  реформе  и
произнес  роковые  слова  -  "избирательная  система  не  может  не быть  ею
затронута", -  мраморный  зал заседаний верхушки  партии, с ленинских времен
единолично  правившей  страной,  как  будто  наполнился  запахом  ладана,  а
некоторым членам ЦК показалось, что они находятся внутри Мавзолея.

     Дополнительным  аргументом  в  пользу  того,  чтобы  сосредоточиться на
политической   реформе,   отодвинув   на  второй   план   остальные  аспекты
перестройки,  стали проблемы с экономической реформой. Несмотря на то  что в
своем докладе на XXVII съезде он назвал радикальную  реформу экономики среди
приоритетов перестройки, дело в этой сфере практически не двигалось. Правда,
к лету 1987  года был  подготовлен проект такой реформы,  а  в июле для  его
одобрения  созван  специальный  Пленум   ЦК.  По  замыслу  Горбачева,  после
"политического"  январского  Пленума,  расчистившего  путь к  демократизации
общественной жизни, настала очередь демократизировать экономику. Надо было и
в этой области разрушить  монополию бюрократии, на этот раз хозяйственной, и
переходить   от   административных    методов    управления   экономикой   к
"товарно-денежным"  (слово  "рынок"  даже  с  эпитетом   "социалистический",
по-прежнему вызывало аллергию у участников пленума).
     В конце концов, после  "трудной" многочасовой дискуссии с Н.Рыжковым на
сталинской даче в  Волынском  премьер  уступил,  и  пленум дал зеленый  свет
началу перестройки в экономике.  Однако на практике экономическая реформа не
заработала, поскольку, по версии Горбачева, "Николай Иванович спустил все на
тормозах". В действительности же дрогнуло все политическое руководство. Едва
правительство   заикнулось,   что   цены    на   хлеб   и   макароны   будут
"скорректированы",  пусть  даже  с   выплатой   компенсаций  населению,  как
поднявшийся  ропот  тогда  еще  не знакомых с  императивами  рынка советских
граждан  заставил высшее  руководство,  а  прежде  всего  самого  Горбачева,
отступить.
     Пенять  было не  на  кого. Разбуженное в  соответствии  с его сценарием
общество  начало  подавать голос  и  другие  признаки жизни. Оказалось,  что
политическая  реформа  не  только  усадила страну перед  телевизорами, но и,
построив ее  в  пикеты,  вывела  на рельсы  перед локомотивом  экономической
реформы,  пока   еще  разводившим   пары.  Прижатый   к  стене  собственными
аргументами, Горбачев спасовал перед "творчеством масс" и публично пообещал,
что впредь никакого  повышения  цен "без совета с народом предприниматься не
будет". После такого обещания о движении к рынку можно было на время забыть.
Тем самым отодвигалась перспектива  расширения  социальной базы горбачевской
революции за счет формирования класса новых предпринимателей и собственников
в городе и на селе. Сетуя  об "отложенных" преобразованиях в деревне, Михаил
Сергеевич   задним   числом  сокрушается:   "Надо   было  взрывать   колхозы
экономически. Начать активнее строить там дороги, смелее раздавать земельные
участки для обработки.  Я думал запустить туда такой вирус, как аренда - и в
земледелии,  и в  животноводстве. Ведь начали  было, и дело пошло. Надо было
идти  до  конца,  поощрять  средний  класс". А  раз  "до  конца"  не  пошли,
послаблениями в прежде суровом законодательстве и дозированными льготами для
кооператоров   смогли   воспользоваться  только  вышедшие   на   белый  свет
"теневики", ставшие зародышем "новой русской" буржуазии.
     Поскольку из-за саботажа управленцев  и недостаточной  "сознательности"
общества, отказавшегося  "демократически"  проголосовать  за  повышение цен,
экономическая  реформа  оказалась  заблокированной,  у  Горбачева  оставался
единственный способ  двигать  перестройку дальше -  наращивать  политическое
наступление. Для Н.Рыжкова,  у которого, естественно, другая версия событий,
нет  сомнений,  что именно  "безумное  политическое  ускорение" смело  в тот
период шансы на серьезную поэтапную реформу экономики...

     К концу 1987  года Горбачева  поглотили заботы,  связанные  с 70-летним
юбилеем  Октябрьской  революции и подготовкой  доклада,  посвященного  этому
событию. Провозгласив  перестройку  "своей" революцией,  он  теперь уже  был
вынужден примерять масштабы пока еще задуманных преобразований к Октябрю,  а
значит,  вопреки собственным начальным  намерениям,  "бросить  вызов" своему
кумиру - Ленину. Разумеется, в юбилейном докладе  даже намека на это быть не
могло. Генсек  лишь окончательно отмежевался от  Сталина и,  как бы  отвечая
своим дедам, не верившим, что вождь имел отношение к их страданиям, поставил
все точки над "i",  заявив:  "Сталин знал". Главной  новацией  доклада  была
официальная реабилитация Н.Бухарина,  воспринятая партийными догматиками  (в
то  время  в  эту  категорию  помимо Е.Лигачева  входил  и  Б.Ельцин,  также
считавший,  что  с подобного  рода  деликатными сюжетами  не  надо  "слишком
торопиться")  как  преждевременная,  а   радикализировавшимся   общественным
мнением как недостаточная и робкая. В  результате доклад не удовлетворил  ни
радикалов,  ни  консерваторов и, может быть,  поэтому до  сей поры  остается
предметом  гордости  "центриста" Горбачева:  "Главное,  что  я не  закрыл, а
открыл дискуссию".
     К этому моменту он внутренне созрел для того, чтобы освободиться уже не
только  от Сталина, но и от  остальных своих предшественников - "улучшателей
большевизма" -  Хрущева  и Андропова,  и, пока еще подспудно, самого Ильича.
"Зазор"  между   Сталиным  и   Лениным,   в   котором   вместе   с   другими
"шестидесятниками"  он   рассчитывал  найти   формулу  идеального,   так   и
несостоявшегося    Октября,   был   дотошно   исследован,   многократно    и
безрезультатно опробован на  практике и оказался  бесплоден. Теперь Горбачев
мог с  чистой  совестью  человека, обшарившего все сусеки оставленной  ему в
наследство  Системы, ополчиться на "плакальщиков" по  поводу его отступлений
от  социализма  и  обозвать  их  воинствующими   демагогами,  догматиками  и
"теоретиками отставания".
     "К 1988 году, - писал он в журнальной статье, подводя десятилетний итог
перестройки, - мы осознали, что  без  реформирования самой системы не сможем
обеспечить  успешное  проведение реформ (с  этого момента можно  говорить  о
втором  содержательном этапе  перестройки.  Он  базировался  уже  на  других
идеологических  позициях, в основе  которых лежала идея социал-демократии)".
Понятие  "мы"  к  этому времени  тоже становилось  другим. Рыжков  и Лигачев
оставались в нем все более номинально, а с октября 1987 года из горбачевской
обоймы  выпал и еще один  патрон, которым он особенно и не дорожил, посчитав
за "холостой", - Борис Ельцин. Небрежно отмахнувшись от его обид, изложенных
в просьбе  об отставке, Горбачев пробудил  дремавший внутри  Ельцина ядерный
реактор  неудовлетворенного самолюбия, которое  после унизительной экзекуции
на  пленумах  сначала  ЦК,  а  потом  Московского  горкома  начал  принимать
политическую форму.
     Период  эйфорического  единения  постбрежневского  руководства   вокруг
проекта неясных перемен и  личности нового генсека заканчивался.  Начиналась
пора жесткого  столкновения уже не только различных характеров и амбиций, но
и интересов, и ее исход, как в любой борьбе антагонистических тенденций, был
непредсказуем.  Сам Горбачев, устроив, как примерный  сын, достойные поминки
по Октябрю, теперь должен был думать  о самостоятельном устройстве жизни. Он
продолжал  считать себя марксистом, но уже только в тех  рамках,  которые  в
свое время обозначил для себя  основательно  изученный им  Ленин:  "Марксист
должен  учитывать  живую  жизнь,  точные  факторы  действительности,   а  не
продолжать  цепляться  за теорию  вчерашнего  дня"*. Пожалуй, только в  этом
смысле он оставался, как сам считал, верным ленинцем. Однако, приняв решение
выйти за рамки ленинской модели социализма, партии "нового типа" и концепции
однопартийного государства,  он  начал  выходить  из  "кокона"  реформатора,
превращаясь в кого-то, кого еще до сих пор не было - Горбачева.

 * ГЛАВА 5. ГЕНСЕК ЗЕМНОГО ШАРА *



ЛИШЬ БЫ НЕ БЫЛО ВОЙНЫ

     Как  любая  уважающая  себя  революция,  Перестройка   не  могла  долго
оставаться заключенной  в  границах одного государства. И хотя  горбачевский
Апрель не грозил, подобно ленинскому Октябрю, раздуть "на горе всем буржуям"
мировой пожар,  о  "планетарном"  значении Перестройки  заговорили в  Кремле
достаточно скоро. Летом 1986 года на одном из заседаний Политбюро Горбачев с
явным  удовольствием  процитировал  Войцеха  Ярузельского,  сказавшего,  что
"призрак  XXVII съезда бродит по капиталистическому миру". По  мере того как
собственные  политические  амбиции  Горбачева   в  реформировании  советской
системы перерастали намерения "простого  лудильщика", его проект  должен был
неизбежно  приобрести  "всемирно-историческое" звучание.  На первоначальном,
"разгонном" этапе  Горбачеву  в этом  активно  подыгрывал  А.Яковлев,  автор
основных  формулировок международного раздела  доклада  на  XXVII  съезде, в
котором лидер советских коммунистов впервые после  1917  года заговорил не о
непримиримой борьбе "двух миров", а о мире едином и "взаимозависимом".
     Мировая  история  в  результате  этого  превращалась  из  рассчитанного
историческим  материализмом  и   точного,  как  железнодорожное  расписание,
графика смены формаций в неразрывный  и общий процесс.  Правда, отдавая дань
ритуалам   того    периода   и,   надо   полагать,   тогдашним   собственным
"шестидесятническим" корням, еще не перейдя полностью в новую веру, Горбачев
и Яковлев  продолжали  выводить  гуманистический  ориентир  и  универсальную
ценность  Перестройки   из   "истинного  марксизма".   К  примеру,   как  ни
парадоксально это  прозвучит  сегодня, осенью  1986 года, в разгар  работ по
ликвидации чернобыльской аварии, Яковлев объяснял в одном из своих публичных
выступлений:  "Именно мы, марксисты,  обязаны разработать стратегию спасения
человечества от экологической катастрофы".
     Вера  в  изначальный  гуманизм  истинного,  не  замутненного прикладной
политической  конъюнктурой   марксизма,  как  аромат  духов  в  герметически
закупоренном   флаконе,   хранилась   десятилетиями  в  сознании  нескольких
поколений  интеллигентов,  выращенных  в  советской  "реторте". Даже  такой,
абсолютно  свободный от  политических соблазнов и внутренне бескомпромиссный
поэт, как Давид Самойлов, вспоминая об интеллектуальной атмосфере, в которой
жили  фрондировавшие  студенты-ифлитовцы  40-х  и  даже  начала 50-х  годов,
говорит об объединявшей  многих из  них вере  в мировую миссию "откровенного
марксизма".   Люди,  менее  романтически   и   идеалистически   настроенные,
умудренные  жестоким опытом практического воплощения  марксизма в  советской
истории,  давали свое, более  приземленное  объяснение  желанию  инициаторов
перестройки  взмыть  в разреженную  атмосферу мировой  политики (и истории).
Наблюдавший  с  близкого  расстояния  за  несколькими  поколениями советских
лидеров А.А.Громыко так снисходительно и ревниво комментировал в  разговорах
со своим  сыном  тягу Горбачева к выходам в  "политический космос": "Когда у
руководителей  начинают накапливаться нерешенные домашние проблемы, они, как
правило, переключают внимание на внешнюю политику".
     Тем не менее разворот генсека почти сразу же в сторону внешней политики
был связан не со стремлением "спастись" в  ней от накапливавшихся внутренних
проблем (будущее рисовалось ему  и его коллегам  еще исключительно в розовом
цвете)  и даже не  с прорезавшимся на короткое время мессианством, принявшим
форму  катехизиса  нового  политического  мышления,  а   был  вызван  вполне
приземленным практическим интересом. Еще в андроповские и черненковские годы
на  этапе  своей "стажировки"  для будущей  роли  генсека  Горбачев, а также
солидарные с ним Лигачев и  Рыжков пришли к выводу,  что советская экономика
буквально придавлена глыбой военно-промышленного комплекса.
     Реальных цифр расходов на ВПК они, будучи  в то время во втором эшелоне
власти, разумеется, не знали.  Как потом признавался Михаил  Сергеевич, даже
переместившись  на  высшие посты, они, к своему  изумлению, обнаружили,  что
подлинные суммы затрат не были  известны  и  высшему руководству. Во-первых,
"оборонку", пронизавшую своими метастазами большую часть  экономики  страны,
было  просто невозможно  полностью "обсчитать", не  говоря уже  о  том,  что
многие расходы, растворенные в разных  статьях бюджета,  руководство армии и
ВПК прятало от партийного начальства не менее старательно, чем от классового
врага. Во-вторых, потому, что, передоверив в последние годы вожжи управления
государством "тройке" Устинова, Андропова и Громыко, бесспорным "коренником"
в которой был  министр обороны, Леонид Ильич уже  давно  не  задавал на этот
счет лишних вопросов.
     Новому руководству приходилось опираться  на приблизительные данные, но
даже они ошеломляли. То, что не меньше 70 процентов экономики в той или иной
форме  работало  на  нужды  армии  и  ВПК  и  составляло часть национального
продукта, который, выражаясь словами К.Маркса, страна  "выбрасывала в воду",
неизбежно  должно было заставить  реформаторов прекратить этот экономический
абсурд. "Танков  нашлепали  больше,  чем  людей",  -  сетовал  на  заседании
Политбюро  Горбачев,  и   ему  активно  ассистировали  Рыжков  с  Лигачевым.
Единственный остававшийся в Политбюро член прежней "тройки" Громыко, пытаясь
в очередной раз подстроиться под бодрый марш нового начальства, делал робкие
попытки выступить  со своей mea  culpa*:  "Соревновались с американцами, как
спортсмены. Считали, что чем больше сделаем ракет, тем безопаснее будем себя
чувствовать.  Это   было   неразумно".   Выглядел   он   в  роли   кающегося
неубедительно.
     Понятно, почему  в  листке  блокнота, который  Горбачев как-то  показал
А.Черняеву, среди  строчек  внешнеполитических  приоритетов,  относящихся  к
весне  1985  года,  на  первом  месте  значилось   -   "покончить  с  гонкой
вооружений",  а  за  этим  следовало  -  "уйти  из  Афганистана",  "наладить
отношения  с  США  и  Китаем".  Обуздание  ВПК   выглядело  в  глазах  новой
кремлевской  команды не  только  срочной  экономической,  но и  политической
задачей:  именно таким  образом можно было  оттеснить с  влиятельных позиций
последователей   Устинова,   по-хозяйски   расположившихся   внутри   ЦК   и
правительства, - генералов и  лоббистов  оборонного  комплекса. Путь к этому
лежал через устранение главной  причины, оправдывавшей  их привилегированный
статус, - противостояния с Западом.
     Справедливо  оценивая  роковую   роль  гонки  вооружений  в   уродливом
искривлении  и,  в   конечном  счете,  в  фактическом  разрушении  советской
экономики,  Горбачев  в отличие от  своих предшественников, будучи человеком
иного   поколения,   либо  не  осознавал,   либо  отказывался   верить,  что
существовавший  вариант  социализма, как  это  ни парадоксально, нуждался во
внешней  угрозе. Тезис о  "враждебном  окружении" страны  Советов со  времен
Гражданской  войны  исправно  служил  одним  из  самых  эффективных  рычагов
управления Советским государством.
     "Или мы проведем индустриализацию в кратчайшие  сроки, или нас сомнут",
-  предостерегал Сталин. И  миллионы людей,  жертвуя  сегодняшним днем  ради
спасения нового строя, как репинские бурлаки, впрягались в постромки сначала
индустриализации, а потом "строек коммунизма", и  с энтузиазмом аплодировали
смертным приговорам "вредителям" и  "вражеским  шпионам".  "Лишь  бы не было
войны",  -  молитвенно твердили  солдатские вдовы  Великой  Отечественной  и
оставшиеся  без отцов поколения советских людей,  не  замечая, что  тянут за
собой уже не плуги послевоенного восстановления, а неподъемную ощетинившуюся
ракетами бронированную колесницу сверхдержавы.
     Однако  не будем упрощать. В послевоенные годы Запад и особенно  США  и
американские  президенты -  начиная  с  Трумэна,  взорвавшего  над Хиросимой
атомную   бомбу  для  устрашения  Сталина,  и  кончая  Рейганом,  объявившим
"крестовый  поход" против  советской "империи зла" и  пообещавшим (в шутку!)
побомбить ее  города,  -  активно способствовали развитию этой  национальной
паранойи.  У  американцев  были  для  этого  собственные  внутриполитические
мотивы.  С криком  "Русские идут!" не только выпрыгивал  из  окна  Пентагона
обезумевший