угому, удастся
ввести  в  рациональные  рамки.  Отголоски  этих  же настроений  уловил  его
помощник, общаясь в эти дни по телефону и с Раисой Максимовной.
     Оставался тем не  менее у  Генсека ЦК КПСС  один серьезный долг уже  не
перед  своей  партией,  а перед  всей  страной.  В  ситуации,  когда  новый,
избранный на основе подлинных выборов и  в  силу этого легитимный  парламент
готовился реально  взять в  руки верховную  власть,  было необходимо,  чтобы
правившая  до  сих  пор  партия  желательно  добровольно  и  тем  более  без
вооруженного  сопротивления уступила  ее народным избранникам.  Никто, кроме
Горбачева, подготовившего эту операцию и остававшегося  номинально Верховным
Главнокомандующим потерпевшей историческое поражение партийной армии, не мог
подать ей официального сигнала к отступлению. Тот  факт, что он одновременно
подписывал и принимал капитуляцию, несколько упрощал дело. Однако затягивать
с  публичным "харакири"  тоже не следовало - лучше взять инициативу на себя,
чем оказаться  в  ситуации, когда  партийное руководство  принудит  к  этому
очередной Съезд народных депутатов.
     В  феврале 1990  года  Пленум ЦК  КПСС  выбросил  белый флаг. "Начавшая
перестройку" партия, понукаемая Горбачевым, сама выступила с предложением об
изменении  редакции  пресловутой  6-й  статьи  Конституции СССР,  юридически
закреплявшей  за  компартией статус  "ядра" советской политической  системы.
Открывшемуся   через   месяц   II   Съезду   народных   депутатов   осталось
"удовлетворить  просьбу" КПСС  о ее увольнении  "по  собственному желанию" с
должности "руководящей и направляющей силы" советского общества.

     Уже на  I  Съезде  народных депутатов  СССР в  мае  1989  года  страна,
припавшая к телевизорам,  была  потрясена  беспрецедентным  зрелищем:  перед
открытием съезда  партийные  "небожители-олимпийцы", члены Политбюро КПСС  с
непривычной  для  них  суетливостью  разыскивали свои места  среди остальных
депутатов в зале заседаний, а не в президиуме на  сцене Кремлевского дворца,
в  свое  время  задуманного и  построенного  как  постоянная  декорация  для
ритуальных  государственных  и партийных торжеств. II Съезд, приняв в  марте
1990 года новую редакцию 6-й статьи,  поместил КПСС в одном  ряду с "другими
политическими партиями",  и  теперь уже вся партия была  вынуждена  покинуть
высшую  национальную  трибуну,  которую  привыкла  считать  своим  наследным
троном.
     Предал ли свою партию генсек, приведший  ее  к политической Цусиме? Или
спас от унижения,  а может  быть,  и от расправы, от предлагавшегося кое-кем
Нюрнбергского  процесса?  Да  и кто, в  конце  концов,  кого  предал,  и  не
произошел  ли  внутри  КПСС  и  тем более  в  КП  РСФСР  антигорбачевский  и
антиперестроечный   переворот   еще   за  год  до   путча,  интернировавшего
президента?
     "Партия - единственное, что  мне  не  изменит"  -  любил  с  выражением
декламировать  заученные  со  школьных  времен  строки  Маяковского  молодой
секретарь Ставропольского крайкома. 23 августа 1991 года последний генсек ЦК
КПСС подписал в Кремле заявление о сложении с себя обязанностей руководителя
партии,  объясняя свое решение тем,  что "партийное  руководство не  осудило
путч и не призвало коммунистов  защитить Конституцию".  Поведение  партийной
верхушки во время путча  в принципе  не  было  неожиданным:  Конституция без
прежней 6-й статьи ценности для партии не представляла.
     Однако окончательное, пусть  запоздалое  расставание Президента СССР со
своим двойником генсеком и с партией, уже  давно  переставшей его признавать
своим  лидером, стало  не только драматическим  финалом  многолетней истории
КПСС,  но  и  имело  роковые  последствия  для  всей  страны  и  целостности
Советского государства.  Один из  ветеранов литовской компартии рассказывал,
что как-то в  разговоре  со  Сталиным  задал  ему вопрос: "Зачем в Советской
Конституции (официально величавшейся сталинской) записано право республик на
выход  из  Союза?  Для   чего  таким  образом  провоцировать  сепаратистские
настроения, ведь это может  привести к расколу страны? "А вот чтобы этого не
произошло,  и существует  единая партия", - ответил вождь. К августу 1991-го
Советский Союз уже не был, конечно, такой же  монолитной  державой, как в ту
эпоху, когда ею управлял Иосиф Виссарионович. И все же пока партийная скрепа
существовала,  она предохраняла  государство  от  распада.  После  путча  до
официальной кончины  Союза осталось  четыре месяца.  И только на эти  четыре
месяца президент Горбачев пережил генсека с той же фамилией.

 * ГЛАВА 7. CОХРАНИТЬ НЕЛЬЗЯ РАСПУСТИТЬ! *



В СТАРОЙ КВАРТИРЕ

     В  ряду многих адресованных ему обвинений  есть одно, на которое Михаил
Сергеевич   реагирует  особенно   болезненно:   ответственность  за   развал
Cоветского Союза. Тут он защищается решительно, всякий раз напоминая,  что в
этом вопросе "стоял насмерть", и из-за категорического несогласия с решением
участников  Беловежского сговора  и Алма-атинского "саммита" распустить Союз
ушел в отставку. Даже если оставить в стороне вопрос, был ли у  него  в этой
ситуации  выбор,  речь идет об  очевидном факте: Горбачев  бился за Союз  до
конца,  и не потому только, что его ликвидация лишала  президента  страны, а
стало быть,  и  должности. Он  был искренен, когда заявлял,  что при условии
сохранения "обновленного" Союза готов  не выдвигать больше своей кандидатуры
на пост главы государства.
     И не одна только грустная перспектива председательствовать при "распаде
империи", роль, от которой отказывался У.Черчилль, угнетала: предсказанные в
его   обращении    к    участникам   встречи   в    Алма-Ате   драматические
внутриполитические  и  международные  последствия  распада  СССР  не  только
полностью  сбылись, но и превзошли его собственные  опасения. Без  ответа, и
теперь уже навсегда, останется главный вопрос: можно ли было этого избежать?
     Когда  Горбачева  спрашивают, мог  ли  сохраниться  Советский  Союз, он
отвечает решительно и убежденно: "Да,  мог!", уточняя: в обновленной форме -
"подлинной федерации" или "конфедерации" (что, заметим, далеко не  одно и то
же).  Не по  этой  ли  причине и  сам  термин "Союз", позволявший  уходить в
очередной  раз от окончательного выбора между унитарным, хотя и  современным
государством и  гибкой,  зыбкой федерацией-конфедерацией,  ему так нравился,
что  он держался за эту  словесную оболочку едва  ли не больше, чем за  само
содержание. Вообще, это было слово из его лексикона, дававшее возможность не
рвать с  прошлым, не "ломать  через колено" память и патриотические  чувства
людей,  выросших в Союзе поколений, защищавших его на войне,  и одновременно
не   преграждавшее  пути  в  будущее,  к  идеальному,  евразийскому   Союзу,
достойному партнеру  Европейского  Союза.  Утверждая,  что  такой  Союз  был
возможен,  он оперировал неопровержимым, хотя и  некорректным аргументом:  в
подлинном Союзе, как  и в  "правильном" социализме, мы  еще не жили. Давайте
попробуем!
     Историческую защиту Горбачеву облегчают заклятые и отныне неразлучные с
ним противники-партнеры по драматическим событиям 1991 года. В  открытой для
любых вариантов формуле "Союз сохранить нельзя распустить!" именно они взяли
на себя  ответственность расставить в  ней точки.  Горбачев, конечно,  прав,
говоря, что зачатый  и почти  что выращенный им в  пробирке  новоогаревского
процесса зародыш  нового Союза в канун своего рождения был безжалостно  убит
августовским путчем.  Прав  и  когда  возлагает  на  беловежскую  "тройку" и
послушно поддакнувших ей республиканских  парламентариев ответственность  за
то,  что  разбитую  путчистами  его  хрустальную  мечту  -  Союз  Суверенных
Государств  (аббревиатуру ССГ некоторые  расшифровывали  как  Союз  Спасения
Горбачева) - ему не позволили склеить.
     Однако он сам  себе  противоречит, признавая: не  кто  иной, как  Ленин
продлил   жизнь  Российской  империи  с  помощью  революционной   идеологии,
"поддержанной,  конечно,   конницей   Буденного  и  войсками  Туркестанского
округа". А если  так, то  как  можно  было  сохранить  эту последнюю мировую
империю  в  век  крушения всех  империй, да еще в новых, созданных  им самим
условиях - дискредитации ленинской идеологии и посаженной на конституционную
цепь "непобедимой и легендарной" Красной Армии?
     В вопросе об отношении к Союзу пролегла и главная межа,  разделившая не
только  российскую  историю  в  последнее десятилетие  ХХ  века,  но  и  два
принципиально разных политических характера лидеров этой эпохи - Горбачева и
Ельцина.  Один,  не пережив (политически) распада прежней страны,  хотя  и в
немалой степени приблизив  его, предпочел расстаться  с властью - "затонуть"
вместе с союзным  кораблем, другой ради  возвращения во власть и восхождения
на ее высшую ступень, не колеблясь, этим Союзом пожертвовал.
     Парадоксальным, а может  быть,  как  раз закономерным образом  проблема
сохранения Союза  сыграла роковую роль в судьбе инициатора перестройки, да и
самого  этого  процесса именно  потому, что первоначальным  проектом реформа
союзного государства не  предусматривалась:  считалось, что "перестройка все
уладит".   Воспитанное  михалковским   текстом  союзного   гимна   поколение
реформаторов   было  искренне   убеждено   в   том,   что  "союз  нерушимый"
действительно  несокрушим,  а национальный  вопрос  у  нас  разрешен  раз  и
навсегда. Горбачеву и  его  окружению  предстояло  открыть, что при крушении
тоталитарного режима не только вырвутся на поверхность сдерживаемые  до того
репрессивным аппаратом автономистские и сепаратистские течения,  антирусские
настроения   "националов"  и  накопившиеся  межнациональные   обиды,  но   и
общественная  жизнь,  и  политическая   борьба,   разбуженные  перестройкой,
оденутся в национальные одежды. На смену  декларативному и административному
интернационализму советского  строя, после  того  как  рухнули  его  силовые
подпорки,  пришла  не  гармония  дружбы  народов, олицетворяемая  знаменитым
фонтаном на  ВДНХ, а  неукротимая стихия национальных комплексов и страстей.
Главные  "перестройщики", и прежде  всего  Горбачев, оказались  к  этому  не
готовы.
     Слишком  долго  пытался   он,  игнорируя  разогревавшийся  национальный
вопрос, держаться "поэтапного плана",  согласно которому очередь до  реформы
Союза  должна  была   дойти  после  успешного   завершения  политического  и
экономического этапов. Недоумевал и раздражался, когда республиканские элиты
хотели "получить  все  сразу",  продолжал верить, что  все многонациональное
разноцветье российско-советской  империи удастся подстричь под одну гребенку
с помощью нового  Союзного договора. И хотя  его политическая гомеопатия уже
явно не  приносила  результатов, Горбачев  продолжал убеждать самого себя  и
других в том, что "народ и особенно рабочий  класс"  на всем пространстве от
Прибалтики до Кавказа и Средней Азии не поддержат "националистов".
     Недооценка   национального   фактора,  причем  даже   не  столько   как
спонтанного выражения  настроений  и чаяний населения, а  как  политического
рычага  борьбы  за власть,  обошлась ему дорого.  Большую проницательность в
этом    проявил    Е.Лигачев.    Отбиваясь    от    стрел,    летевших    из
горбачевско-яковлевского  лагеря  в   сторону  "консерваторов",  он  пытался
переадресовать  их  на  "националистов и сепаратистов", именно  их  объявлял
подлинными  "врагами  перестройки".  Примечательно,  что  из своего открытия
политического  потенциала национального  фактора и  сам Лигачев,  и во  всем
"неправый Борис"  в своем противостоянии  с Горбачевым  сделали, в сущности,
одинаковые  практические выводы.  Один  - бросив против  генсека агрессивное
националистическое  крыло   компартии   РСФСР,   другой  -  разыграв  против
Президента СССР карту национальных суверенитетов, прежде всего российского.
     Размышляя  о  причинах запоздалой  реакции  на разгоревшийся у  него за
спиной  пожар,  Михаил Сергеевич  нередко,  бывало, выносил  себе  и  своему
окружению вполне  трезвые и даже суровые оценки: "Главный враг, - делился он
в разговоре  по душам  с тогдашним  первым  секретарем  ЦК компартии  Грузии
Д.Патиашвили, - в нас самих. Тех, кому за 50, а то и за 60. Мы - дети своего
времени, запрограммированные на методы работы, которые  были тогда". Позднее
он  разовьет  эту  же мысль в своих мемуарах: "Мы заглядывали вперед, как бы
высовываясь из окон, оставаясь туловищами в "старой  квартире". А  значит, и
поле обзора было ограничено".
     Ограниченность обзора будет очень  скоро оплачена горькими открытиями и
упущенным драгоценным временем. Если  в 1985  году в  своей  речи по  случаю
40-летия  Победы Горбачев,  должно  быть, вполне  искренне  подписывался под
доставшейся ему  в  наследство  доктриной "единой семьи советского  народа",
ставшего "новой социальной и  интернациональной общностью",  то  несколькими
месяцами позже, при редактировании новой  программы КПСС  уже  предостерегал
против "опасной формулы", прогнозировавшей "слияние  наций", населяющих СССР
в   единую   "советскую",   а   в   январе   87-го   -    вовсю   критиковал
ученых-обществоведов, рассуждавших о национальном вопросе в духе "застольных
тостов".
     Проблема  тем  не  менее,  как  часто  бывало  у  него, состояла  не  в
правильных  оценках,  а  в  своевременных поступках. Слабым  утешением может
служить то,  что  не он один  продолжал  мысленно  жить в  старой  советской
"квартире". Даже варившиеся в гуще национальных проблем местные кадры, вроде
Э.Шеварднадзе,  исходили тогда  из  того,  что  "национальный вопрос  в СССР
окончательно разрешен", и совершенно не были готовы  к тому, что он вспыхнет
в драматической форме.  И  Горбачев, и Шеварднадзе слишком долго верили, что
национальные конфликты, о которые начала все чаще спотыкаться перестройка, -
это  лишь досадное  недоразумение,  и их можно разрешить путем возвращения к
"ленинской  национальной  политике".  А в критические  моменты  - с  помощью
прямого  "выхода к народу".  Это  удавалось в нескольких  сложных  случаях и
самому Шеварднадзе,  и  Горбачеву,  выступившему  в ноябре  1988 года, когда
ситуация в грузинской столице накалилась,  с устным посланием  к  грузинской
интеллигенции, "после которого люди на улицах Тбилиси плакали и обнимались".
     Вот почему и в последующие месяцы он еще продолжал верить в возможность
"комплексного решения" национальных проблем  в общем контексте экономической
и политической  реформы  и  пытался заливать уже  вовсю бушевавшие пожары  в
Карабахе, в  Прибалтике  и даже - в  канун  рокового  для  Советского  Союза
референдума  -  на   Украине  с  помощью  своих  телевизионных  выступлений,
обращений к общественности или посланий к Верховным Советам республик.
     Никто  из  членов нового  руководства,  разумеется, не прислушивался  к
репликам "человека из  прошлого" - А.Громыко, который  не забыл,  как раньше
обеспечивалось поддержание мира в "единой семье", и время от времени изрекал
на  заседаниях Политбюро: "Появится на улицах армия, будет  порядок".  Может
быть, именно поэтому недооцененный национальный вопрос в итоге взорвал Союз,
а  мир  получил  теперь  уже на  опыте СССР,  а не  одной  только Югославии,
подтверждение       блестящей      формулы,      отчеканенной       польским
журналистом-диссидентом   А.Михником:   "Национализм  есть   высшая   стадия
коммунизма".

     Между  тем  разгоравшиеся  язычки  национального  пламени  должны  были
насторожить  Горбачева. Они показали:  растревоженные  тем, что происходит в
Москве,  властные  кланы в  союзных  республиках  будут  обороняться  любыми
средствами.  "Хворост"  антимосковских  настроений  -  а  этого  всегда было
вдоволь   в  союзных   республиках   -   не  требовалось   даже   специально
заготавливать: достаточно было только поднести спичку.
     Первым  к  этому  легковоспламеняющемуся  материалу  ее  поднес...  сам
Горбачев. В декабре  86-го,  выпроводив  "на заслуженный  отдых"  одного  из
старейших и  наиболее  влиятельных  членов  Политбюро - первого секретаря ЦК
компартии Казахстана  Динмухамеда  Кунаева (его  даже не пригласили по этому
поводу на  заседание  ПБ), он  направил  на  его место  знакомого  секретаря
Ульяновского  обкома Геннадия  Колбина,  никогда  не  жившего  в Казахстане.
Несколько  лет до этого он работал "вторым" у Э.Шеварднадзе в Грузии - этого
опыта,  по  меркам  Отдела  оргпартработы,  было  вполне  достаточно,  чтобы
справиться со спецификой любой союзной республики.
     Решение Горбачева было по-советски безупречным и внешне  логичным:  ему
требовалось завершить  "зачистку"  Политбюро  от последних  кадров,  а  всем
известно,  в  какой  мере  "брежневизм"  опирался  на   систему  "договорных
отношений"  между республиканскими  "боярами"  и  Центром.  Первые секретари
обеспечивали лояльность своих  республик к  Москве, в обмен на это ЦК сквозь
пальцы  смотрел  на  фактическое самодержавие,  установленное  ими  в  своих
вотчинах.
     Собственно говоря, начал разрушение этих  опор брежневского режима  еще
Андропов, поручив Лигачеву приступить к расследованию "узбекского дела", что
было  расценено  как  жесткое предупреждение  Москвы  не только ташкентскому
"баю"  Рашидову,  но и остальным  республиканским  секретарям.  Приступив  к
"своей" чистке  в  Казахстане, Горбачев не  учел по крайней  мере две  вещи:
первое - пытаться одновременно выкорчевывать режим,  основанный на  клановых
связях  и  коррупции, и будить  стихию общественных и политических  страстей
значило  как  минимум осложнять  себе  жизнь.  Второе  -  заменить  местного
"крестного  отца" в  союзной республике, оставляющего  в национальной  почве
обширную  "грибницу", на присланного из другого  региона "варяга"  совсем не
так  же просто,  как  сделать  это  в Москве под присмотром Старой площади и
Лубянки.
     Результатом   этого   первого,   явно   не  подготовленного   вторжения
горбачевской перестройки в  зыбучие  пески  национальных проблем  "реального
социализма"  стало  двое  убитых и около тысячи  раненых  во  время  разгона
многотысячной толпы  молодых казахов,  которые вслед за "ветеранами войны  и
труда" вышли на улицы Алма-Аты,  протестуя против назначения неказаха главой
республики. За этими отнюдь неспонтанными беспорядками угадывалась уверенная
рука если и не самого отставного 73-летнего казахского руководителя, то тех,
кто захотел показать Москве,  что  пакт лояльности республики по отношению к
Центру может быть расторгнут.
     После   Алма-Аты  немыслимые   еще  недавно  драматические  события  на
межнациональной  почве  возникали то в  одном,  то в другом  регионе страны.
Список жертв эпохи  перестройки  увеличивался по мере того,  как  не  только
люди, но и принципиально новые, неожиданные для Горбачева проблемы "вышли на
улицы".   Межэтнические   конфликты,  разжигаемые  местными  элитами,  чтобы
"показать зубы"  и обозначить  пределы  влияния  Центра,  были  лишь  первым
выбросом  вулкана  национализма,  разбуженного  перестройкой.  Разнообразные
оппоненты новой  власти  -  от  ультраконсерваторов  до  ультрадемократов  -
гораздо   быстрее,   чем  она  сама,  осознали,  что   в   многонациональной
"законсервированной   империи"  национализм  -  универсальная   политическая
отмычка, дешевое  общедоступное топливо,  которым  нетрудно  разжечь  костер
народных страстей, чтобы изжарить любую яичницу.
     Следом за уличными и рыночными беспорядками пришла очередь политических
демонстраций,  и с  этого момента,  обретя политическую  форму,  национализм
разной расцветки начал все более открыто бросать вызов проекту Горбачева. На
предоставленную  им  сцену  вторглись   совсем  не  те  актеры,  которых  он
приглашал. Уже летом 87-го ее самовольно заняли те, кому нечего было терять,
поскольку  у  них не было ни  признанных