сь целью слепить великого человека из обыкновенного, сыграла
роковую  роль  в  судьбе  своего   мужа  и  целой  страны".  Психоаналитики,
заинтригованные неординарной  личностью  Горбачева, давали  свое  объяснение
происходившему.  Известный  психиатр профессор  А.Белкин  писал  осенью 1991
года,  что  многое  в поведении Горбачева могло  быть объяснено  проявлением
присущего многим выдающимся политикам "нарциссизма",  то есть не  банального
комплекса   самолюбования,   а   неординарной  "жажды   признания",  которая
феноменально обостряет  все  способности, "придает личности необычный блеск,
позволяет далеко выходить  за  границы обычных  человеческих  возможностей".
Однако та  же  личность  в периоды  кризисов и неудач  начинает,  защищаясь,
воздвигать "бастионы психологических приспособлений", позволяющих  вынуть из
своей души занозу, недовольство собой, чувство стыда, досаду  на самого себя
и перенести  на  кого-то  другого.  "Это  они  - недостойные  помощники  или
коварные противники - виноваты в том, что не получается  так, как я задумал,
что результат не соответствует ожиданиям".
     Оказавшись  в  такой  ситуации,   даже  чрезвычайно   сильная  личность
непроизвольно  стремится  к  тому,  чтобы сменить  окружение,  понизить  его
уровень, с тем чтобы  сохранить свое неоспоримое превосходство. "Светило  не
нуждается в  дополнительной  подсветке,  исходящей из других  источников,  -
писал, "анатомизируя" поведение Горбачева как медицинский случай, упомянутый
профессор. - Ему вполне хватает самого себя.  Предназначение же окружающих -
отражать его всепроникающие лучи". О "нарциссизме" в  своем толковании пишет
и решительно разошедшийся на последнем этапе с Горбачевым В.Фалин: "Горбачев
впечатлял своей незаурядностью. Он мог развиться в выдающуюся личность, если
бы  не  страдал (столь  пагубным  для политика)  нарциссовым  синдромом. Его
окончательно испортила власть".
     Наверное, во всех этих разнообразных  и  даже разноречивых объяснениях,
наряду с естественной  пристрастностью, есть  какая-то доля  правды. В сумме
они вполне могут объяснить,  почему все произошло так, как произошло, но  не
дадут ответа на немаловажный вопрос: а не могло ли все закончиться иначе?
     Перебрав версии друзей, врагов и  психоаналитиков, вспомним о политике.
К осени 1990 года Горбачев действительно оказался в одиночестве. Его метания
от  одного  политического  фланга  к  другому уже не отражали,  как  прежде,
хитроумную тактику  "гения маневра".  Это  были  реактивные  и  импульсивные
попытки  нащупать  уходившую из-под  ног  центристскую  позицию  -  фарватер
общественных  настроений, который непрерывно менялся,  как  у реки с быстрым
течением. В  результате  он  поочередно  становился заложником то одного, то
другого политического  лагеря. Сознательно избранная им позиция уклонения от
однозначного  выбора между все  дальше расходившимися общественными полюсами
уже  теряла  свое  оправдание,   а  главное,  эффективность,  и  все  больше
воспринималась как проявление личной нерешительности. К этому надо  добавить
органическую неспособность пойти "ва-банк", в отличие, например, от Ельцина,
поставить все на кон  и  действовать, не задумываясь о последствиях.  Хотя в
иррациональной  российской  ситуации,  как  свидетельствует история, нередко
именно такое  бездумное (а то и безответственное) поведение, создавая  новую
реальность, в  случае успеха позволяет совершить прорыв в новое политическое
качество.
     Как  ни  толкали  Горбачева в сторону  "решительных  действий" с  самых
разных сторон - от радикал-демократов, требовавших разрыва  с "товарищами по
Политбюро", до Крючкова, настаивавшего на "чрезвычайных мерах" ради спасения
партии и страны, - он упорно уклонялся. Даже получая дополнительные властные
полномочия - в какой-то момент, по его собственному признанию, больше власти
было только  у  Бога  - он ими практически никогда  не  пользовался.  "Зачем
Горбачеву  эти новые полномочия, - восклицал в украинской Раде  Л.Кравчук, -
ведь он не использует даже те, что у него есть!"
     Некоторые  политики  считают  огромной удачей,  что  у руля оказался не
человек однозначного выбора,  решительный  и  бескомпромиссный,  как  Ленин,
знающий лучше других, "как надо", а такой, как Горбачев, гибкий, уклончивый,
тяготеющий к компромиссам и к тому же  в традициях российского  интеллигента
и, кстати, в соответствии с советом Карла Маркса, все подвергающий сомнению.
На  одном из пленумов ЦК генсек, не удержавшись, даже заманил его участников
в психологическую ловушку. "А что, - неожиданно сказал он, обращаясь к залу,
- наверное, вы все думаете, не пора ли, наконец, генсеку проявить характер?"
И стукнул по столу сжатым кулаком. Зал зааплодировал. Горбачев разжал кулак:
"Вот,  оказывается, чего  вы хотите. Только в  кулак  и  верите".  Члены  ЦК
пристыженно умолкли,  но вряд ли простили ему эту провокацию. Стоит ли после
этого удивляться  одиночеству, настигшему человека  в  момент, когда  первая
часть  его  проекта  завершилась,  контуры  будущего  общества  были  вчерне
обозначены, но оказалось, что для следующего этапа у него нет ни продуманной
программы, ни подходящей команды, ни попросту достаточно сил.

     Накануне  заключительного  дня  работы  XXVIII  съезда  КПСС,   который
Горбачев неимоверным напряжением  воли и сил смог обратить в  свою очередную
тактическую победу, зашедший к нему  поздно  вечером  В.Болдин  застал  шефа
одиноко сидящим за столом: закрывшись от всех, он собственноручно  составлял
список  членов ЦК  нового  созыва. Ироничная  история, как будто в насмешку,
предоставила ему  возможность своей рукой  вписать имена тех, кто через  год
составит его  расстрельный взвод.  Поэтому,  когда он в  возмущении бросил в
лицо  прибывшей  в   Форос  депутации  гэкачепистов:  "Кто  вы  такие?  Кого
представляете?",  они  с полным правом могли бы ему  ответить:  "Вас, Михаил
Сергеевич".
     Защищаясь  от этих тяжелых для его самолюбия обвинений,  Горбачев любит
напоминать,  что  даже  у  Христа среди  его  двенадцати  апостолов  нашелся
предатель. "Так ведь он же Бог, а я обычный..." - говорит он с искренним или
притворным  самоуничижением.  Среди  его  апостолов  последнего   набора   в
предателях оказалось  большинство. Кроме того,  у Христа  не было  ни своего
КГБ, ни разветвленной службы информации. Хотя, с  другой стороны, именно эти
службы и "сдали" президента, вышедшего из-под их контроля.
     Выступая  на  одном  из коллоквиумов,  посвященных истории перестройки,
В.Крючков  признал:  тот факт,  что  КГБ  "проглядел"  Горбачева, -  один из
крупнейших  "проколов" этой организации  за  всю ее историю.  В августе 1991
года она предприняла попытку исправить свою оплошность.

 * ГЛАВА 9. 1991: ХРОНИКА ОБЪЯВЛЕННОЙ КАТАСТРОФЫ-1 *



ТОРМОЖЕНИЕ В НЕБЕСАХ

     Конец 1990  года  выдался безрадостным. В Кремле и на Старой площади  -
президент-генсек  продолжал  пользоваться  обоими  кабинетами   -  атмосфера
становилась  все более гнетущей.  Это было  тем более  заметно  по поведению
Горбачева  еще  и  потому,  что  до  сих  пор  его  природный   оптимизм   и
поразительная психологическая устойчивость позволяли ему в любых критических
ситуациях не  только самому  сохранять самообладание и  хладнокровие,  но  и
заряжать  своей энергией и уверенностью  других.  Не  раз,  когда  даже  его
помощники  или  советники  были близки к нервному  срыву,  когда,  казалось,
реформаторский  курс   полностью   обречен,  он   поражал   их   безмятежным
спокойствием и неизвестно на чем основанной вере в конечный  успех.  "Брось,
Георгий, - успокаивал он экспансивного Шахназарова, - не переживай, увидишь,
все образуется".
     Некоторые  эмоциональные  натуры, вроде  В.Бакатина,  воспринимали  его
непробиваемую нервную броню как свидетельство неглубокости. Другие, например
А.Яковлев, восхищались, как у него хватало выдержки и  терпения "выслушивать
всякий вздор" и  сносить обидные,  а то и оскорбительные выпады в свой адрес
только   ради  того,  чтобы,  позволив   всем  выговориться,  завершить-таки
дискуссию  на своих условиях. "Он может то, чего  я не могу. Меня бы и на 15
минут общения  с  ними не хватило", - признавался тот после особо  яростного
натиска  со  стороны  секретарей  обкомов   и  генералов,  который  пришлось
выдержать Михаилу Сергеевичу на очередном Пленуме ЦК.
     Иногда западные визитеры, пораженные  его  хладнокровием  и оптимизмом,
спрашивали  у Горбачева, откуда такая  выдержка,  и он  обычно  называл  три
"системы   защиты":   "Во-первых,   наверное,   все-таки,   родители   такой
наследственностью наградили. Спасибо им.  Во-вторых,  помогает уверенность в
том, что я делаю нужное  дело. Ну а в-третьих, семья, Раиса Максимовна - это
мой  надежный  тыл". Его истовый  и одновременно исторический  оптимизм  и в
самом деле представлял причудливую  смесь непоколебимой "лютеровской" веры в
собственную  правоту  -  "на  том  стою  и  не  могу иначе"  -  и  природной
крестьянской  уверенности, что рано  или поздно  проливной дождь или  засуха
сменятся хорошей погодой и вложенный в землю труд принесет свои плоды.
     Однако   к   зиме   1990-1991   года  даже   "стратегические   резервы"
горбачевского оптимизма,  похоже, были на  грани  истощения. То, что  раньше
достигалось легко,  играючи,  перестало  получаться. Все  валилось  из  рук.
Очередные тактические победы,  которые  он  продолжал одерживать, -  будь то
избрание   президентом   на  Съезде   народных   депутатов   или   усмирение
консервативной  оппозиции на XXVIII  съезде КПСС - достигались  все  большей
кровью за  счет  уступок,  жертв  и  таких компромиссов,  которые наполовину
лишали их  смысла.  И  все  чаще трудно  было определить, как  называть  эти
полууспехи  -  трудными  победами  или  поражениями,  которых  едва  удалось
избежать. Тем  более  что в их цену  приходилось  все  чаще  включать  новые
жертвоприношения.
     После того как из окружения Горбачева ушли, разойдясь в разные стороны,
многие из  тех,  кто прошел с ним  первые годы перестройки, на его шахматной
доске вместо крупных  (хотя  и своенравных)  фигур  остались главным образом
пешки. И ему ничего не оставалось, как  начинать двигать  их в ферзи.  Так в
политические  деятели крупного  ранга  попали Г.Янаев, В.Павлов, А.Лукьянов,
Б.Пуго и даже  В.Болдин, которого  Михаил Сергеевич, видимо,  успев позабыть
плачевную политическую  траекторию  другого  "портфеленосца"  -  К.Черненко,
попробовал было ввести в свое новое "Политбюро" - Совет безопасности.
     В  конце  1990  года  он   оказался  окруженным  совсем  новой  свитой,
состоявшей, по  сути, из малознакомых людей,  назначенных на ключевые посты,
как правило, по советам  и подсказкам других, а не  исходя  из  собственного
опыта и съеденных вместе "пудов соли". Политические "гувернеры" Горбачева, -
А.Черняев   и  Г.Шахназаров,  сохранявшие  беззаветную  преданность   своему
питомцу, с беспокойством отмечали  в этот период "атрофию"  его политических
качеств и заметное  снижение уровня требований,  предъявляемых к окружающим.
"Перестает чувствовать серость в материалах, которые ему готовят", - помечал
в своем дневнике, словно лечащий  врач в карте  больного,  А.Черняев.  Он же
объяснял уход Горбачева "в себя" комплексом затравленности, тем, что он стал
объектом нападок с разных сторон, становившихся  все более яростными, именно
в силу безнаказанности.
     "Сегодня в "Правде" подборка писем, брызжущих  слюной на перестройку  и
Горбачева",  -  фиксировал  в  дневнике  помощник  общественную  температуру
сентября.  Ноябрь:  "Правые  в  ярости  из-за  присуждения  ему  Нобелевской
премии". И тут же выпад с  другого фронта:  "В Московских новостях" "прорабы
перестройки" - Е.Амбарцумов, А.Адамович, Ю.Карякин, Ю.Афанасьев, А.Гельман -
требуют отставки  Горбачева. В  Верховном Совете, управляемом Лукьяновым, за
отставку   попеременно   выступают   и    проельцинские    межрегионалы,   и
сформировавшаяся как противовес им группа "Союз". К их выпадам он  относился
спокойно,  как  к  закономерным  и,  в  сущности,  заслуженным.  Нападки  же
"демократов"  -  в  октябре  съезд  "Демократической  России"  потребовал  в
резолюции отправить в отставку президента, правительство и Верховный Совет -
воспринимал болезненно, как предательство".
     На  деле  же  очередное  поколение  демократических  "разночинцев",  не
переварив   российской   истории   и   демонстрируя,    видимо,   врожденную
неспособность извлекать  уроки из  опыта, демонстрировало симптомы,  похоже,
неизлечимого заболевания русской интеллигенции -  нетерпения.  В начале века
его продиагностировали  "Вехи". Юрий Трифонов вынес  его в  название  своего
романа,   посвященного   террористам-народникам,  убившим   царя-реформатора
Александра II. "Да, начинается путь на Голгофу", - делает пометку А.Черняев.
Подтверждение этого грустного вывода не заставило себя ждать.  К "плевкам" в
прессе и нападкам в Верховном Совете, заменявшим камни, добавился выстрел из
ружья.  Во  время  праздничной  демонстрации,   посвященной  73-й  годовщине
Октября,  слесарь  из Ижевска А.Шмонов,  выхватив из-под  плаща  двустволку,
пытался  выстрелить  в  Горбачева,  стоявшего  на  Мавзолее.  После  суда  и
медицинского обследования он был признан больным и помещен в психиатрическую
лечебницу.
     Главными авторитетами,  двумя  "серыми  кардиналами"  в  новой команде,
стали  В.Крючков и  А.Лукьянов.  Именно от них поступала к нему - чаще всего
через  Болдина  -  большая часть информации. Этих  двух,  в принципе  весьма
разных по  жизненному опыту и по  служебной карьере людей помимо их нынешней
должностной  зависимости  от  Горбачева  соединяла и другая более  глубинная
связь -  лояльность и ностальгическая  привязанность к тому, кто  одно время
был,  а  может,  и оставался  для них истинным "патроном" -  Ю.Андропову, за
которым  один  -  Крючков -  неотлучно следовал,  как  тень,  еще со  времен
драматических венгерских  событий 1956 года, другой был при нем первым замом
заведующего Общим отделом. Горбачев  думал, что под прикрытием  этих  бывших
андроповских адъютантов сможет чувствовать себя в относительной безопасности
после  того,  как  левые  "бросили" его (сами  демократы  считали,  что  все
произошло наоборот). Но поскольку "приближенные"  контролировали поступающую
к нему  информацию  и,  следовательно, в  значительной степени его поступки,
Горбачев фактически оказался под их надзором, если не под конвоем.
     Переживая тем не менее из-за "развода" с демократами, конечно же, более
близкими ему по духу и по "крови", он успокаивал себя тем, что это временное
охлаждение,  поскольку  противоречит  политической  логике,  и  нетерпеливым
радикальным соратникам надо  просто дать время осознать, что правы не они, а
он. Такой  момент прозрения для  некоторых из них наступил,  увы, уже  когда
Горбачев, в том числе не без их содействия, оказался не у дел...

     И все-таки  в  канун надвигавшегося 1991 года  его  больше угнетала  не
навязанная обстоятельствами и Верховным Советом чуждая ему команда,  которая
жала, как  жесткий  ботинок,  а  неясность  дальнейшей  судьбы  перестройки.
Торможение  реформ  он   рассматривал  как  вынужденную  тактическую  паузу,
полагая, что  консерваторы  дадут  ему  возможность отогреться  в их лагере,
перевести дух и набраться сил для нового реформистского  наступления, ничего
за  это  не  потребовав. Он считал,  что и вся страна,  и  он сам  заслужили
передышку: сделано за  пять с  половиной лет  немало, и свалившиеся на людей
"судьбоносные   перемены"  по   правилам   классических   реформ   следовало
переварить.  Всего  лишь  за два года, прошедших  после XIX партконференции,
страна   пережила   фактическую  смену  политической  системы  -  ликвидацию
монопольного правления компартии и первые в жизни  трех  поколений советских
людей свободные выборы.
     Что   уж  говорить  о  переменах   на  международной  арене:  уходе  из
Афганистана,  подписании  договора  о  ликвидации  "евроракет"  и  сметенной
Берлинской стене,  открывшей дорогу  не  только  объединению Германии, но  и
возвращению всех стран соцлагеря, включая Советский Союз, в современный  мир
и во всеобщую историю. Проблема заключалась в другом: если в "макрополитике"
благотворные сдвиги казались неоспоримыми, на "микроуровне" - в повседневной
жизни  советских  граждан  -  положение  не  только  не  улучшалось,  но все
стремительнее деградировало.
     Горбачев, казалось, забыл, как еще в хрущевские годы, когда колесил  по
райцентрам Ставрополья, объясняя необходимость разоблачения культа личности,
открыл один из тех законов, которые нельзя  забывать политику:  "люди меряют
своих руководителей не идеологическими формулами, а тем, что они приобретают
и теряют". Той холодной зимой 1990-1991 года  страна  явно созрела для того,
чтобы напомнить ему эту политическую аксиому.
     Конечно, такую  ситуацию можно и нужно  было предвидеть.  Еще в разгар,
казалось, неостановимого  триумфального шествия Перестройки,  скептики, как,
например, итальянец  М.Скимберни,  бывший  президент концерна  "Монтэдисон",
предостерегал: "Единственная  опасность для Горбачева  - пустые  магазины  и
недовольство  потребителей,  которое неизбежно спровоцирует общее брожение".
Да и  сам генсек на заседаниях Политбюро в канун чуть ли  не каждого  нового
года  предупреждал:  "Этот  год  решающий.  Если  не  изменим  положения  со
снабжением, нам надо уходить".
     Очередной  "решающий"  год  заканчивался,  а  положение  со  снабжением
изменялось только в  худшую сторону.  Горбачев, надо  думать,  сознавал, что
изменить чудесным  образом ситуацию в экономике за один год или за 500  дней
нереально.  Но,  боясь  нанести политический  ущерб  имиджу  перестройки, не
решался, особенно после розданных авансов, назвать вслух цену, которую людям
придется за нее  заплатить, а может быть,  боялся признаться в этом и самому
себе. Как завзятый либерал, он готов был положиться на стихию, на "невидимую
руку" только не  рынка,  а  политики,  которая сама в  конце  концов  должна
установить в стране  гармонию и навести порядок. Однако, поскольку ожидаемое
чудо - превращение  воды в вино, а слов о процветании в экономический подъем
- откладывалось, а магазинные полки  угрожающе пустели, приходилось,  смиряя
гордыню, идти на поклон к Западу и  тем  своим  партнерам, кому  еще недавно
рекламировал свой величественный замысел нового мира и проповедовал заповеди
нового политического мышления.
     Уже  к  весне  91-го едва ли не главной его заботой стало: где  достать
валюту на закупку продовольствия. Чем дальше, тем больше график его встреч и
даже зарубежных поездок составлялся с учетом шансов  получить  кредиты. Так,
согласие  на неожиданный  для  многих  заезд советского президента  в  Южную
Корею, по  окончании визита  в  США, было дано после подтверждения корейцами
готовности  пожертвовать  на  перестройку 2 млрд.  долларов.  При  очередной
встрече   с   госсекретарем   Дж.Бейкером,   закончив   политическую   часть
переговоров, Горбачев  "между  делом"  заметил,  что  в  этот  "трудный  для
советской  экономики период" кредит в  несколько  миллиардов долларов был бы
очень кстати. Тот обещал подумать и  спустя несколько дней сообщил ему через
посла, что король  Саудовской Аравии  готов  "войти в  положение" и выделить
кое-какую помощь. Так  же, в признательность за дипломатическую поддержку  в
противодействии иракской агрессии, повел себя  и эмир Кувейта. Было, однако,
ясно,   что  эти   "подаяния"   неспособны   кардинально   решить   проблемы
распадавшейся советской экономики.  В марте на закрытом совещании  в  Кремле
Горбачев был вынужден констатировать: "Через 2-3 месяца кормить страну будет
нечем".
     А.Черняев  описывает   сюрреалистическую  картину   того  времени:  он,
помощник   Президе