главный экономический
советник Джорджа Буша по  Советскому  Союзу. -  Конечно, он  заинтересован в
усовершенствовании системы, однако ничто ни в его речах, ни  в его поступках
не позволяет  предположить,  что он нечто большее, чем обычный лудильщик. Он
не изменит систему в главном". Другие советологи шли в мрачных прогнозах еще
дальше: так, ссылаясь на содержавшийся в его речи на декабрьском совещании в
Москве призыв возродить "стахановские традиции" 30-х годов, предрекали, что,
выполняя заветы Андропова, молодой  генсек  обрушится на нерадивых и сделает
еще более невыносимой жизнь диссидентов.
     Общий итог вполне  логичных  рассуждений профессионалов-советологов был
неутешителен: "Горбачев не займется строительством  сияющего  нового мира, а
будет латать  существующий  старый, невзирая на  всю его архаичность.  Он не
сможет предложить стране никаких  революционных перемен хотя  бы уже потому,
что действующая система построена так, чтобы отвергнуть их с порога".
     В эту достаточно тусклую картину, которую рисовали специалисты, съевшие
зубы на  изучении  советской  системы,  случайными  блестками  вкрапливались
"диссидентские"   ремарки  тех,  кто  усматривал  в  облике  нового   лидера
нетипичные черты.  Чаще  всего  они  сводились к напоминанию о его возрасте,
университетском образовании и о том, что у него умная и элегантная  жена  по
имени  Раиса.  Пожалуй,  только  профессор  Арчи  Браун  продолжал  в  своих
выступлениях связывать с ним  перспективу принципиальных перемен  в Системе.
Вспомним,  именно  его прошлый прогноз  со  всей категоричностью подтвердила
Маргарет   Тэтчер.   Еще    один   англичанин-лейборист,   расходившийся   с
премьером-консерватором во всех вопросах, кроме оценки Горбачева, написал  в
марте 1985 года:  "Я провел в общей сложности 8 часов в общении и разговорах
с этим человеком во время  его декабрьского визита в Лондон. Он представляет
собой  принципиально другого  персонажа,  чем  все  его  предшественники,  и
отличается от них не  только возрастом. Горбачев  - человек  исключительного
обаяния,  с хорошим  чувством  юмора  (редкая оценка  в  устах англичанина).
Главный вопрос, возникавший у всех, кто  встречался с ним в  Великобритании:
как  такой  приветливый и по-настоящему человечный политик мог  оказаться  в
руководстве советского государства... Похоже, он является рупором тех далеко
смотрящих вперед и расположенных к реформам людей внутри  советской системы,
которые  занимают  средние этажи  партийного  и  государственного  аппарата.
Логично  предположить, что устремленные  в  прошлое силы  в  этой же системе
должны стремиться  к тому,  чтобы  если  не сместить его  немедленно, то  во
всяком  случае  сорвать  задуманные  им  реформы".  Эти  провидческие  слова
принадлежат Д.Хили, бывшему министру обороны и министру финансов британского
лейбористского правительства.
     В это время все  будущие противники Горбачева - кто с показным, а кто и
с искренним энтузиазмом  - еще голосовали за нового лидера. Сам же он весьма
туманно  представлял  направление  и  масштаб   тех  самых  реформ,  которые
несколько  лет  спустя  расколют  на  непримиримые лагери  единую  коалицию,
приведшую  его к власти и заверявшую в  готовности  без оглядки следовать за
ним.

     Первым и естественным шагом после избрания генсека было формирование им
своей  команды,  точнее,  сразу трех. Одну составляло  новое  большинство  в
Политбюро. Поскольку, по крайней мере в первое  время, ему предстояло играть
по    установленным   правилам,   имитируя   святое   соблюдение   принципов
"коллективного  руководства",  оставалось одно:  как  можно  скорее изменить
внутренний баланс  сил  в Политбюро.  Этот  высший  орган  власти  в  стране
благословил его на царство, но,  обладая всеми полномочиями, мог и сместить,
вздумай тот открыто пойти против воли большинства.
     Сам он, надо думать, не заблуждался насчет кажущегося всесилия генсека:
наблюдая  за  своими предшественниками,  имевшими куда  более  основательную
столичную опору, Михаил Сергеевич набирался опыта внутриаппаратных  маневров
и  стратегических союзов. Ему было ясно,  что многие из голосовавших за него
членов ЦК рассчитывали получить хоть какие-то дивиденды на внесенный "пай".
     В  этой  ситуации он просто был  обязан задать себе  главный вопрос: на
кого  опереться? Первые же кадровые  решения генсека показали, что он прошел
хорошую "партшколу".
     Уже  на Пленуме ЦК в апреле 85-го Горбачев начал менять соотношение сил
в Политбюро, вводя в его состав своих соратников. Первыми были вознаграждены
за вклад "в операцию по избранию" Е.Лигачев,  Н.Рыжков и В.Чебриков, ставшие
новыми  членами ПБ. На следующем,  июльском Пленуме пришла очередь удалений:
партийный Олимп покинул Г.Романов, поплатившись за то, что дал повод считать
себя альтернативой  Горбачеву. На свою  беду,  он  также  представлял  новое
поколение членов Политбюро  и  к  тому же был выходцем из  второй столицы  -
Ленинграда,  а  не  из провинциального Ставрополя. Плюс (или минус) ко всему
был призван  в  Москву  при  Ю.Андропове,  а  значит,  мог  в  глазах многих
выглядеть не менее законным "наследным принцем".
     Политически деликатную  ситуацию  помогла  разрядить  бытовая деталь: у
Романова было "уязвимое  место":  он крепко выпивал.  В  условиях набиравшей
обороты антиалкогольной кампании, не входя в излишние церемонии,  генсек дал
понять,  что  для них двоих места  в Политбюро нет. Григорий  Васильевич, по
словам Горбачева, "всплакнув", смирился с проигрышем.
     Вторым, покинувшим влиятельный пост в руководстве, на этот раз не ценой
изгнания, а  повышения, стал  А.Громыко.  Добросовестно  выполнив свою часть
договоренности,  он  имел полное право  рассчитывать  на  вознаграждение  за
своевременно сделанный  выбор. Михаил Сергеевич  в  своих  мемуарах отрицает
какое-либо  секретное  соглашение  между ними,  хотя и признает, что "задним
числом" узнал  о некой договоренности  за его спиной  между младшим Громыко,
Яковлевым и  Крючковым.  Эта полюбившаяся ему формула "узнал задним  числом"
впоследствии  не раз выручала (и подводила) его в деликатных  ситуациях. Как
бы  ни  выглядел на деле "пакт  Громыко-Горбачев", все  его  положения  были
добросовестно выполнены.
     В начале июля избранный  на вакантную после смерти К.Черненко должность
Председателя Президиума  Верховного Совета Андрей Андреевич стал номинальным
главой государства. На  его стремление продолжать курировать МИД, теперь уже
из  Кремля,  генсек  недвусмысленно  поставил  "ограничители".  Сам  Громыко
рассчитывал  сделать  главой министерства близкого ему по  взглядам  первого
зам.  министра Г.Корниенко, хорошо ладившего  с  военными.  Привыкший  еще с
брежневских  времен быть полным хозяином  в своей  епархии,  он  даже  успел
поздравить Корниенко с  предстоящим  назначением.  И тут-то Михаил Сергеевич
впервые показал свои разрекламированные тем же Андреем Андреевичем "стальные
зубы".  Он  поразил  всех,  предложив  ему на  замену  не  профессионального
дипломата,  поскольку-де в этой категории  достойного  преемника Громыко все
равно не найти, а "видную политическую фигуру" - Эдуарда Шеварднадзе.
     Объясняя в  мемуарах  столь неожиданный выбор  (многие отводили в своих
прогнозах  руководителю  грузинских  коммунистов   как  максимум   должность
секретаря  ЦК  по сельскому хозяйству),  Горбачев  приводит  два  аргумента.
Во-первых, доверительные дружеские отношения, сложившиеся у него  с Эдуардом
за годы их общей комсомольской, а потом и партийной жизни, которые позволяли
им  "говорить откровенно практически  обо  всем". Во-вторых,  он считал, что
именно  Шеварднадзе,  как  человек, "наделенный восточной обходительностью",
сможет  справиться с новыми задачами,  которые он собирался  поставить перед
советской  внешней политикой. О  третьей причине Горбачев умалчивал,  но она
подразумевалась: ему  нужен  был  на этом посту  не  только антипод "Мистеру
Нет", но и  человек,  не связанный с ним  в прошлом ни профессиональными, ни
личными  отношениями,  а  тем  более  обязательствами,  и  потому  способный
противостоять его очевидному желанию и дальше руководить МИДом.
     Услышав  имя предполагаемого  преемника,  даже  Громыко,  привыкший  за
десятилетия политической карьеры ко всяким неожиданностям, не сразу нашелся,
что сказать. Лишь  после  продолжительной  паузы рефлекс  чиновно-партийного
послушания,  позволивший ему благополучно пережить превратности  сталинской,
хрущевской и брежневской  эпох,  подсказал  безупречный  по  дипломатической
округлости ответ: "Я не против, так  как полагаю, Михаил  Сергеевич, что  вы
все обдумали".  Большего  генсеку и не  требовалось. Позвонив в  Тбилиси, он
огорошил  Шеварднадзе  своим  предложением, но  быстро  сломил  его защитные
редуты бронебойным аргументом: "Громыко поддерживает".
     Другими   членами   нового  "горбачевского  большинства"  в   партийном
руководстве  стали, правда, не в  ранге  членов Политбюро,  а секретарей ЦК,
ленинградец  Лев  Зайков,  который  должен  заменить  Григория  Романова,  и
свердловчанин  Борис  Ельцин,  чья звезда  при активном протежировании Егора
Кузьмича  начала восходить  на московском  политическом  горизонте.  Лигачев
"открыл" Ельцина, когда объезжал  провинциальные  обкомы в поисках столь  же
решительных,  как он сам, "хунвэйбинов", которые могли  бы пригодиться в той
очистительной  "культурной  революции",  которую предстояло  провести внутри
партийного аппарата. Тогда Борис Николаевич приглянулся Егору Кузьмичу, надо
думать,   теми   же  чертами,  которые   отличали   его   самого:   человека
административного  склада,  жесткого,  скорого на  подъем и  на  расправу  с
нерадивыми или неугодными, способного, как  любил говорить про себя Лигачев,
"так  крутануть  маховик  дела, чтобы  людям добрым стало хорошо,  а  чертям
жарко".  По  его  рекомендации  Б.Ельцина  перевели в  Москву  на  должность
заведующего Отделом строительства ЦК, а в июле 1985 года Горбачев, исподволь
подбиравший замену В.Гришину,  произвел  его в  секретари  ЦК,  хотя  другой
свердловчанин Н.Рыжков  его от этого отговаривал. В декабре Борис Николаевич
возглавил   Московский   горком,  усилив,   как   считалось  тогда,   лагерь
"деятельных, решительных, отзывчивых ко всему новому" союзников генсека.
     С  отстранением Гришина и  избавлением  от последнего  крупного осколка
брежневского прошлого -  премьер-министра  Н.Тихонова, которого осенью 85-го
сменил  Н.Рыжков,  Михаил Сергеевич заполучил  "контрольный  пакет акций"  в
Политбюро и мог уже в предстоящий трудный период начала  реформ не опасаться
коварных выпадов со стороны "старших товарищей".
     Во  втором  эшелоне  на ключевые посты заведующих Отделом пропаганды  и
Общим  отделом ЦК  были назначены  Александр  Яковлев и Анатолий Лукьянов. С
последним Горбачева связывали воспоминания о теперь уже далекой студенческой
молодости - с разрывом  в два года они учились на юридическом факультете МГУ
-  и  хотя  в  те  годы  практически  не  были  знакомы,  общая  alma  mater
предполагала  и  некоторое духовное  родство.  С  Яковлевым  его  познакомил
Валерий  Болдин, отрекомендовав  тогдашнего посла в Канаде  как "интересного
человека". В ходе  их  первого  общения  родилась  идея  поездки Горбачева в
Канаду для "изучения постановки дела  в сельском хозяйстве".  После того как
уже  в Торонто Александр Николаевич за ночь переписал текст  привезенного из
Москвы "твердолобого" выступления, переложив его для  западной аудитории, он
надолго вошел в число ближайших горбачевских соратников и спичрайтеров. Если
говорить о  "мыслительном  штабе  Горбачева", то в  него входили: бессменный
помощник  Валерий  Болдин,  как  тень  сопровождавший  шефа со  времени  его
избрания  секретарем  ЦК, Вадим Медведев,  чьи экономические идеи и  научный
авторитет привлекли внимание  Михаила Сергеевича,  еще когда тот  возглавлял
Академию  общественных   наук.  Годом  спустя  эту  обойму  единомышленников
пополнили  выходцы из Международных отделов  ЦК Анатолий  Черняев и  Георгий
Шахназаров.
     Московские интеллигенты, постаревшие "дети Арбата",  прошедшие,  как  и
А.Яковлев, войну, пережившие и годы ждановского интеллектуального террора, и
распутицу  хрущевской оттепели,  и  заморозки  "реального  социализма",  они
увидели в Горбачеве последний шанс на воплощение своей мечты о воссоединении
социализма  с  демократией, а России  -  с остальным  миром. Несмотря на уже
солидный возраст, они  сохраняли  нерастраченную пылкость "шестидесятников",
не дождавшихся исполнения  своих надежд, и,  когда нетерпеливо  подталкивали
Горбачева в сторону  радикализма, трудно было определить, вызвано ли это его
действительной   нерешительностью   или   их  опасениями,  что  долгожданная
демократическая  Реформа  опять  откатится назад и им не  придется при жизни
увидеть ее результаты.  Иногда,  чтобы сдержать своих "радикалов" и остудить
горячие головы фронтовиков, Михаил Сергеевич приглашал на подмогу еще одного
ветерана - В.Чебрикова, приземлявшего "высокие дебаты", внося в них  нередко
недостававший,   по  мнению   Горбачева,   "здравый  смысл   и   необходимую
осторожность".
     Довольно часто к дискуссиям в узком кругу присоединялась Раиса. То, что
поначалу даже близкому окружению Горбачева казалось непривычным - стремление
жены генсека  "встревать"  в  мужские дела и  на равных  с другими обсуждать
вопросы  высокой  политики, -  было для нее,  как и для Михаила,  совершенно
естественным. Для их отношений странным было бы как раз другое: если бы она,
удовлетворившись  карьерным  успехом  мужа,  просто  удалилась  "на  женскую
половину". После долгих прожитых лет, когда супруги  ежедневно обсуждали все
- от новых книг до его служебных проблем, - он не собирался отлучать жену от
своей новой политической  жизни из-за каких-то  условностей. Более  того, до
него долго  просто "не доходило", что  не только в аппарате, не  привыкшем к
тому,  чтобы интересы  супруги  Генерального  секретаря  выходили  за  рамки
спецснабжения и лечения, но и  в обществе  могут  накапливаться претензии  к
излишне заметной роли, которую начала играть  "первая  партледи". Когда один
из их университетских друзей  - радиожурналист Михаил Голованов -  на правах
старого приятеля во время поездки генсека по тюменским нефтепромыслам сказал
ему: "Послушай, Миша, ты бы сказал Рае,  чтобы она не слишком лезла за тобой
под телекамеры  на все эти скважины и стройки, там ведь  и придавить может",
то нарвался на неожиданно резкий ответ и понял, что "заехал не туда".
     Конечно,  участие  Раисы  Максимовны  в  политических дебатах  в  кругу
советников   мужа   создавало   дополнительные   психологические   нагрузки.
Присутствие  женщины не только ограничивало мужчин  в свободе  традиционного
русского самовыражения,  но и  добавляло в  классическую служебную  ситуацию
элемент двусмысленности:  если всем было понятно, что в любом политическом и
теоретическом диспуте последнее слово оставалось за "заказчиком" и свои даже
принципиальные возражения  надо в какой-то  момент убирать  в карман, то  не
ясно было, как реагировать на аргументы  Раисы,  высказывавшейся, кстати, во
многих случаях весьма по делу. Г.Шахназаров даже  жалеет, что по ряду важных
вопросов  Горбачев "недостаточно  прислушивался к  мнению  и  советам  своей
жены".
     Так, вопреки расхожему мнению, что именно Раиса подталкивала  Горбачева
к  введению "сухого закона",  по  свидетельству Болдина, она с самого начала
была активной противницей экстремистского варианта антиалкогольной кампании,
считая "несусветной глупостью запрещать человеку  выпить бутылку вина".  (От
жестких  партийных  санкций  за   такого  рода  крамольные  речи,  введенных
Лигачевым, ее надежно защищало положение жены генсека.)
     Случалось,   что   Раису,  профессионального   преподавателя,   нередко
входившую в раж принципиальных споров, было невозможно переубедить. В  такие
моменты советники генсека переглядывались, мялись и "страдали",  считая, что
время тратится  впустую. Тогда  в дело вступал  сам Горбачев и обычно, мягко
взяв  жену за руку,  прекращал дискуссию. "Иногда, отвернувшись от нее, даже
заговорщицки  подмигивал   мужикам,   не  делая   при  этом   ей  уступок  в
принципиальных вопросах".
     И  Яковлев,  и  Болдин  каждый  на  свой  манер  вспоминают  прямо-таки
сюрреалистическую картину: приехав по вызову Горбачева в январе 1986 года, в
канун  ХХVII съезда КПСС, в Пицунду,  они, усевшись вчетвером  в продуваемой
зимним  ветром  беседке на  берегу моря и чуть  ли не  с  головой  укрывшись
пледами, часами фраза  за  фразой перечитывали проект отчетного  доклада ЦК.
Поправок  к  тексту  за   несколько  дней  редактирования,  в  том  числе  и
предложенных Раисой Максимовной, набралось, по словам В.Болдина, раза в  три
больше первоначального варианта доклада.

     Кроме обеспеченного большинства в Политбюро (о политическом балансе сил
на  пленумах  ЦК  Горбачеву  еще  не пришло  время  беспокоиться)  и  группы
единомышленников,   составивших   его   рабочую   команду,  была  еще   одна
интеллектуально-культурная часть его  окружения -  люди, чьим мнением он,  а
еще  в  большей  степени   Раиса  Максимовна  дорожили  и  чье  расположение
стремились   завоевать.   Это   была   пестрая  смесь   из   "номенклатурной
интеллигенции" -  директоров научных  институтов, главных редакторов газет и
руководителей творческих союзов,  обозревателей  газет  и телекомментаторов,
пользовавшихся   расположением  ЦК,  -  и  авторитетных  ученых,  писателей,
режиссеров и актеров.
     Влечение царей к поэтам, на которое поэты нередко отвечали взаимностью,
хорошо  известно в российской истории и воспето в  литературе.  "Царей" - от
Екатерины   и   Николая   I  до   Сталина   и   Хрущева   -  всегда   тянуло
покровительствовать  творцам или,  наоборот, цензурировать и распекать их. В
одних случаях это было понятное желание услышать  из  их уст оды или гимны в
свою честь, в  других -  желание приписать музы к  своему  двору, придав тем
самым  ему  интеллектуальный  блеск,  а   заодно  и  подстраховаться,  чтобы
необласканные "инженеры человеческих душ" не перекочевали в лагерь фрондеров
и диссидентов, - тогда шефство над ними приходилось передавать "охранке" или
КГБ.
     В   позднесоветские  времена  интеллигенцию   подталкивали   благодарно
откликнуться на  "отеческую  заботу"  партии  и "лично"  очередного вождя не
только  страх,  привитый  сталинской  эпохой,  но  и  непреодолимая,  то  ли
генетическая,  то  ли  благоприобретенная,  внутренняя  потребность  быть  у
начальника   на  виду,  не  говоря  уже  о  многократно  описанном  синдроме
зачарованности придворных  интеллигентов любым Правителем,  и в  особенности
Тираном.
     Отношения с Горбачевым в эту привычную схему не укладывались. Страха он
не  нагонял,  тираном  точно  не  был  и   привлекал  и  подкупал   поначалу
интеллектуалов,  не  избалованных строгой советской системой, уже хотя бы по
контрасту  с  предшественниками   своим  обликом   и,  конечно,  поступками:
поощрением  гласности и освобождением А.Сахарова. Дольше всех сопротивлялись
его обаянию те, кто на собственной искореженной судьбе испытали тяжелую руку
тоталитарного режима и были вынуждены эмигрировать или оказались высланными.
К  их   понятному  недоверию  к  доселе  невиданному  природному  явлению  -
генсеку-демократу - примешивалась и ревность, а то и раздражение из-за того,
что  режим,  который  они  не  уставали  обличать,  утверждая,  что   он  по
определению нереформируем и  годится  только на слом, неожиданно  для  всего
мира,  включая их  самих,  произвел  на  свет  нечто  непредвиденное.  Желая
предостеречь  легковерный Запад, чтобы не попался  на удочку Перестройки,  и
доказать, будто  за ее обманчивым фасадом скрываются  все  те же большевики,