т диспетчерам
не  поступило, и ничего не подозревавший, "разогретый" прощанием с казахским
лидером  Ельцин под бдительным контролем следившей за  ним и на все  готовой
"Альфы" проследовал из Внукова к себе на дачу...

     Горбачеву, естественно, ничего  об этом  не было известно. В  разговоре
О.Бакланов  несколько  завуалированно  сообщил ему,  что  Ельцин то  ли  уже
арестован, то ли вот-вот будет. Не знал он того, что А.Лукьянов, за которым,
переусердствовав, послали
     на Валдай целых три вертолета,  должен  вот-вот прибыть в Кремль  и для
его встречи,  вопреки обыкновению, отправили два  "ЗИЛа-115",  выезжавших до
сих  пор  только в  случае  приезда президента. Главное  же, что ему не было
определенно известно: кто на самом деле руководит всей операцией  в  Москве,
каковы истинные намерения ее инициаторов и как  далеко  они намерены пойти в
осуществлении своей "авантюрной затеи".
     Сначала О.Бакланов, а  потом и  перебивший его  В.Варенников предъявили
Горбачеву  ультиматум:  или   он   сам   подписывает  документы  о  введении
"президентского   правления",  иначе  говоря,   чрезвычайного   положения  в
республиках Прибалтики,  Молдавии, Армении, Грузии  и  "отдельных  областях"
Украины и  РСФСР,  или  передает  свои полномочия  вице-президенту Янаеву  и
отходит в сторону, пережидая, пока ГКЧП сделает за него необходимую "грязную
работу". Генерал  с военной прямотой уточнил: "Придется уйти не в сторону, а
в отставку". Горбачев взорвался: "И вы, и те, кто вас послал, - авантюристы.
Вы погубите себя - это ваше дело. Но вы погубите  страну,  все,  что  мы уже
сделали. Передайте это комитету, который вас послал".
     Добавив несколько крепких выражений в адрес самозваного комитета и идеи
чрезвычайного положения, Горбачев, понимая, что окончательные решения  будут
принимать люди в Москве, пославшие к нему "парламентариев", видимо, не терял
надежды,  что, приструнив  их  и  одновременно  разъяснив бесперспективность
замысла,  еще  сможет  выправить  ситуацию, пока события не приняли рокового
оборота: "Вы хоть спрогнозируйте  на один день, на четыре шага - что дальше?
Страна отвергнет, не поддержит  ваши  меры", - кричал  он,  обращаясь  через
головы   приехавшей  "пятерки"  к  лидерам  ГКЧП,  ждавшим  его   ответа  на
ультиматум,  надеясь  их  вразумить. При этом,  пока  ему  не  была известна
реакция "москвичей"  и оставался  хотя  бы теоретически  шанс  рационального
выхода из этого  абсурда,  он вовсе не хотел раньше времени  обращать себя в
жертву и разыгрывать Сальвадора Альенде. Кроме  того, он нес ответственность
за тех, кто находился рядом.  Хотя  семья  - Раиса, Ирина и зять Анатолий  -
поддерживали его в том,  чтобы  ни при  каких обстоятельствах не поддаваться
шантажу,  он  обязан был  помнить, что отвечает не только за  себя,  но и за
жену, дочь, за внучек.  Наверное,  поэтому  при прощании  с "парламентерами"
ГКЧП  был  внешне спокоен, подал им руку  (на что потом они напирали, как на
едва ли не главную деталь, уличающую его в соучастии).
     Из  его  кабинета  депутация  вышла  понурой:  обговоренный   сценарий,
столкнувшись  с  непредвиденно жестким  отпором  Горбачева,  обнаружил  свою
полную непригодность. Расчет на то, что, поднажав на него, можно будет вновь
разыграть  вильнюсский  вариант  теперь  уже  в  Москве, не оправдался. Хотя
организаторы  путча  теоретически предусматривали такой поворот  событий, но
одно дело рассуждать  о "решительных  мерах",  которые придется применить, в
том числе и к "взбеленившемуся" президенту, другое - начать их осуществлять.
Еще не успев начаться и  споткнувшись  о Горбачева, путч  соскочил с  колеи,
проложенной для него стратегами ГКЧП, и стал сползать к откосу.
     Было решено действовать по заготовленному "жесткому" варианту. Забрав с
собой в  Москву личного президентского охранника В.Медведева и  заблокировав
"ядерную кнопку",  Ю.Плеханов оставил вместо себя своего зама В.Генералова и
распорядился  о  полной  изоляции  президента  от внешнего  мира.  Гаражи  с
машинами  и  аппаратами  связи  в них  были опечатаны  и  взяты  под  охрану
автоматчиками,  въезд и выезд  с  дачи были закрыты,  по внешнему  периметру
установлена новая охрана, и с  моря "объект" прикрыли сторожевые  корабли, с
аэродрома в  Бельбеке эвакуированы вертолет и резервный самолет  президента.
На "золотую клетку" повесили увесистый амбарный замок.

     Чуть  позднее,  отрабатывая утвержденный  сценарий,  тот  же Ю.Плеханов
потребовал   от  начальника  Четвертого  главного   управления  Д.Щербаткина
представить  медицинское  заключение о нарушении  мозгового кровообращения у
президента и о необходимости ему соблюдать постельный режим.  Эти  документы
должны  были  поступить  от  врачей до начала  пресс-конференции членов ГКЧП
вечером  19  августа. Но  и не  дожидаясь  его, в  своих  достаточно путаных
объяснениях  случившегося  перед встревоженными  депутатами, представителями
союзных  и  автономных республик и  поднятыми  по тревоге министрами  Янаев,
Лукьянов и Павлов, изображая скорбь  на лицах, рассказывали о "драматическом
состоянии"  президента.  Увлекаясь  враньем,  добавляли  подробности  о  "не
отходящей от его  постели" Раисе Максимовне и фантазировали о причинах столь
внезапного несчастья. В.Крючков в разговоре по телефону с лидерами Киргизии,
Белоруссии и Украины  - А.Акаевым,  Н.Дементеем и Л.Кравчуком -  ссылался на
тяжелое  заболевание президента и  якобы  уже имеющееся  заключение  врачей.
А.Лукьянов,  "объясняясь"  с  Р.Хасбулатовым  и  И.Силаевым,  чтобы уйти  от
детальных расспросов, сам  перешел  в  атаку на демократов:  "Это ваш Ельцин
ввел Горбачева в  нервный шок".  Депутатам союзных республик спикер  заявил,
что  у него  есть  медицинское  заключение  о болезни  Горбачева, в  котором
написано "такое, чего обнародовать нельзя".
     Только  в  своем  кругу путчисты  называли  вещи своими  именами. Когда
Янаев, вызванный Крючковым в Кремль  18 августа, узнал,  что ему  в  связи с
"болезнью Горбачева"  предстоит взять на себя президентские  полномочия,  он
поинтересовался: "Что все-таки с Михаилом Сергеевичем?"  - на это последовал
ответ: "А тебе-то что?  Мы  же не врачи. Сказано же, болен! И вообще, сейчас
не  время  разбираться.  Страну спасать  нужно!"  Приехавший уже после  него
А.Лукьянов вопросов о болезни президента почему-то не задавал.
     Тем временем "больной" Горбачев с  его избыточной энергией,  очередными
задуманными   планами,  с  проклюнувшимися  надеждами   на  выход,  как  ему
представлялось, из самого тяжелого кризиса перестройки, оказался в положении
всадника, выброшенного на полном скаку из седла, приговоренного, может быть,
к самому  тяжкому для  его деятельной натуры  наказанию  -  пытке ожиданием.
Когда  после  ухода  "москвичей" Раиса Максимовна и  Ирина вбежали  к нему в
кабинет,  у них  оборвалось  сердце:  в  комнате никого не было.  Готовые  к
худшему,  женщины бросились на балкон - Горбачев  стоял  там и  казался даже
спокойным. В конце концов, в сложившейся ситуации он сделал все, что  мог, и
повлиять на дальнейшее развитие событий было уже не в  его власти. Оставшись
без  привычных  источников  информации  -   ему  пришлось   довольствоваться
маленьким  транзисторным  приемником,   принимавшим  передачи,  по  счастью,
"разглушенной"  русской службы  "Свободы" -  телевизор  заработал  только на
второй день заточения, - Горбачев  узнавал новости о событиях  не  только  в
Москве,  но и... о самом себе из угрюмых, как  сводки Совинформбюро, реляций
ГКЧП.  Очутившись  за  тройным  кольцом оцепления, он  оказался  в положении
Наполеона на острове Эльбы,  правда,  с  одной существенной  разницей: чтобы
"высадиться  на  континенте"  и  вернуться  в  столицу,  ему,  в  отличие от
французского императора, приходилось рассчитывать не на свою "гвардию", а на
политических соперников.
     Мог ли он попробовать "прорваться на волю", как судачили потом критики,
упрекавшие его в "бездействии"? "Как бы это  выглядело? -  спрашивает Ирина,
пережившая рядом  с отцом эти страшные дни. - Карабкаться через горы с женой
и двумя малолетними внучками? Или оставить нас с мамой и детьми заложниками,
а  самому ринуться в расставленную почти наверняка на этот случай ловушку? И
облегчить путчистам их задачу, подставив себя под "случайную пулю"?
     Горбачев делал то немногое, что в состоянии делать заточенный в четырех
стенах  узник, даже если  три  стены  -  горы, а четвертая  - море:  заявлял
протесты  В.Генералову  и вручал ему для передачи в Москву свои требования о
восстановлении  связи  и  присылке  самолета,  записывал  на  видеопленку, в
подтверждение  своего политического  алиби, тайком  даже  от оставшейся  ему
верной охраны свое опровержение распространяемой ГКЧП версии событий. И еще,
как можно чаще появлялся на балконе  дачи  и на пляже, чтобы хотя  бы с моря
наблюдавшие за Форосом моряки видели,  что, вопреки официальным  сообщениям,
он жив  и  здоров.  Кстати,  возможно, даже  такая, бессильная  демонстрация
сыграла  определенную роль,  поскольку,  как  установило  следствие,  группа
военных  моряков  всерьез  обсуждала  возможность десантироваться на берег и
вызволить из заточения президента.
     Защищаясь   от  обвинений  в   государственной   измене,   организаторы
переворота  и во время  следствия,  и на суде,  и  особенно после амнистии в
своих обрастающих  деталями  интервью говорят о "самоизоляции"  Горбачева, о
том,  что  у  него  якобы  оставались  возможности  связи  по  каким-то  еще
работавшим телефонам. Один утверждает, что он мог "пойти в гараж и позвонить
из машины", другие не верят, что у президента не было столь доступного  ныне
"мобильника". Смысл этих утверждений  понятен:  слишком  многих политических
недругов (и не только из лагеря путчистов) устроило  бы, окажись он связан с
путчем,  предстань  перед  миром,  пусть даже  косвенным,  соучастником  или
соорганизатором.
     Конечно, вместо того  чтобы отвечать за  "попытку  захвата власти", как
сформулировало  обвинение следствие,  путчистам лучше  было  изобразить себя
"идеалистами",  защитниками  союзного   государства,   которые  "предприняли
действия  против  Президента  СССР,  но исключительно  в  интересах  Родины"
(версия   В.Крючкова),  или  людьми,  считавшими,   что   выполняют   мандат
общенародного референдума  в поддержку  Союза  (версия А.Лукьянова).  Но еще
лучше,  если  окажется, что и сам Горбачев "немножко  путчист", поскольку-де
намеренно  удалился в Форос, чтобы руками сторонников Союза  расправиться со
своими соперниками - демократами,  начиная  со своего главного политического
оппонента Б.Ельцина.
     Одна  версия здесь противоречит другой, но это далеко  не  единственное
противоречие в истории августовских  событий. "В путче нет логики, - считает
В.Бакатин, - ни в действиях  одной,  ни  другой  стороны". Придется, видимо,
принять его утверждение как самое близкое к  истине и признать, что, подобно
русскому бунту, "советский путч", будучи столь же бессмысленным,  мог вполне
оказаться еще и... бесполезным, вернее, пагубным для его же организаторов.
     Что   касается   Горбачева,   то   его   политическая   и  историческая
ответственность за августовские  события и без того достаточно велика, чтобы
пытаться "пришить" еще и соучастие в уголовном преступлении только для того,
чтобы  дополнительно  замарать  в  глазах  обывателей.  Дотошное   следствие
разобралось во  всех нюансах  форосской истории  и утверждает категорически:
никакой связи, включая стратегическую, у Президента СССР после ее отключения
Ю.Плехановым  примерно  в 16.30  18 августа  и  до  ее восстановления по его
требованию прилетевшим в  Крым Крючковым не было. Маловерам стоит перечитать
выдержку  из письма бывшего  шефа КГБ,  написанного  Горбачеву из  Лубянской
тюрьмы  25 августа: "Когда Вы были вне связи, я думал, как тяжело Вам, Раисе
Максимовне, семье, и сам от этого приходил в ужас и отчаяние..."

     Все демарши  интернированного президента не могли изменить  главного  в
его положении: впервые в жизни с того момента, когда он сам выбрал юрфак МГУ
и соответственно свою  судьбу, она оказалась не в его собственных, а в чужих
руках.  Прежде всего, путчистов -  людей, которых он выбрал  сам, но на  чью
порядочность и даже на чей здравый смысл, как выяснилось, не мог положиться.
Больше того -  его политическое  будущее,  а может  быть,  и жизнь  зависели
теперь  от  поведения  и  отношения  к  нему  тех,  кто  в  последнее  время
превратился в  его активнейших критиков и политических соперников. С ними, с
их  решимостью  противостоять путчу  приходилось  теперь связывать последние
надежды.  Устоит  ли  российский  президент  перед   посулами  или  угрозами
путчистов,  обратится  ли  так же,  как  в  январе, к  армии  с призывом  не
повиноваться "преступным приказам" и не применять оружие против гражданского
населения?  (А  ведь тогда,  узнав о  подобном обращении Ельцина к  военным,
Горбачев бросил  в сердцах: "Да он просто  рехнулся".) Теперь  президент мог
полагаться лишь на демократов и их сторонников, которые вчера требовали  его
отставки, а сейчас,  опоясав живой цепью Белый дом, стали главной безоружной
силой, заставившей  маршала  Язова  отдать  войскам  ночью 20 августа приказ
"Стой!"  Он надеялся на демократическую прессу, которая безжалостно нападала
на него зимой, а в августе, не колеблясь, выступила  в  его защиту и бросила
вызов  введенной ГКЧП цензуре и  запрету на выход в свет и  в  эфир. Все они
совместными усилиями остановили путч и вызволили своего президента. Но и сам
он  был  в  числе одолевших путч, поскольку  первым,  не  зная, естественно,
ничего о своей дальнейшей судьбе, безоговорочно сказал "нет" шантажу ГКЧП.

     В своем  форосском затворничестве Горбачев, конечно же, не знал, окажет
ли вообще какое-нибудь влияние на "авантюристов"  его отказ от пособничества
им. Не знал, что  когда вернувшиеся из  Фороса  парламентеры рассказали, как
Горбачев  "возмутился" и "обиделся" (по выражению Язова), это привело прежде
хорохорившихся заговорщиков в смятение.  Да и свыше были  "дурные знамения":
надо же,  чтобы у машины, на которой О.Бакланов возвращался по ночной Москве
с  аэродрома,  лопнуло колесо  прямо напротив Лефортовской тюрьмы, где  он и
оказался через несколько дней.
     Первым  вопросом  приехавшего  в  Кремль  Лукьянова,  которому  Крючков
немедленно уступил председательское место, был: "Ну, что Горбачев?" Павлов и
Янаев, перебивая друг друга  и  матерясь, принялись  рассказывать о том, что
произошло в  Форосе. "А у вас есть план?" - задал второй вопрос Председатель
Верховного Совета. "Нет", - признался Язов. "Есть", - сказал Крючков. С этой
минуты, хотя, как потом выяснилось, слишком  поздно, Лукьянов начал рисовать
для себя "андроповскую  елку"  возможных  вариантов.  Он  отверг предложение
возглавить  ГКЧП: представитель  законодательной власти должен остаться  вне
его, так как по Конституции (ее текст он предусмотрительно захватил с собой)
замещать недееспособного главу  государства  должен вице-президент. "Если вы
хотите, чтобы я вам помог, я могу написать заявление о том, что предлагаемый
новый Союзный  договор неконституционен".  Что он и  сделал  той же ночью, в
результате чего наутро указы ГКЧП были опубликованы вместе  с его заявлением
в качестве их юридического  обоснования. (Позднее  Анатолий Иванович изменил
дату на  тексте  своего  заявления,  чтобы создать  впечатление,  будто  оно
написано за несколько дней до путча  и независимо от  него.) Правда, и самим
путчистам  он  тогда  объяснял,  что их  акция  останется  неконституционной
затеей,  по крайней мере до  тех пор, пока  ее  не одобрит  Верховный Совет,
который он планировал созвать  26  августа.  Понятно, что к  этому времени и
депутатам,  и спикеру уже было бы ясно, следует ли задним числом оправдывать
путч,  или, напротив,  осуждать,  официально  превращая его  организаторов в
преступников.
     По-разному  повели  себя, узнав  об  отказе  Горбачева  санкционировать
создание  ГКЧП, и другие его  члены. Болдин твердил, что Горбачев  все равно
"этого не простит", и дожимал  еще  колебавшегося  Янаева самым страшным для
него самого аргументом: "Нам  теперь с вами назад дороги нет". В последующие
дни  он  почел за  лучшее  укрыться  в  больнице от  настигавшего  уже самих
путчистов  спровоцированного  ими  вала   событий.  Павлов  тоже   буквально
намеренно  вывел  себя   из  строя   мощной   дозой  спиртного,   вызвавшего
гипертонический криз.
     Свою игру  повел  и  Крючков.  Он  отказался  от  "крайнего  сценария",
выработанного в недрах  его  ведомства.  Не решившись "завернуть"  самолет с
Ельциным  в Чкаловское, он не дал  команды о его  задержании и на даче, хотя
люди  "Альфы"  туда были  направлены.  Более того, в  какой-то  момент  даже
обсуждал по телефону с  Ельциным вопрос о возможности своего "политического"
выступления перед депутатами российского Верховного Совета, а позднее именно
с  ним согласовывал направление  в Форос самолета  с А.Руцким и  И.Силаевым.
(Несмотря на заверения Крючкова, до  самого момента  посадки в Бельбеке этот
самолет держали на мушке службы ПВО, готовые его сбить  и ждавшие лишь,  что
по радиосвязи прозвучит обговоренный пароль - "Акула".)

     ...До  поздней  ночи  20 августа  подчиненные  министров-силовиков вели
подготовку к операции "Гром" - вооруженному штурму Белого дома со "стрельбой
на поражение", задачей  которого,  согласно  подготовленному сценарию,  было
"пробить  проход  для  "Альфы"",  чьи  бойцы  должны подняться на 5-й  этаж,
локализовать  Ельцина и переправить  его в  Завидово. Вину за предполагаемые
жертвы  имелось  в  виду  возложить  на  "безответственные  и экстремистские
действия  российского руководства".  (Позднее  примерно  этот сценарий будет
успешно  реализован уже самим Ельциным при штурме Белого дома в октябре 1993
года.)
     Наиболее  решительно  -  "идти  до  конца",  не  считаясь  с  возможным
кровопролитием, - были настроены О.Бакланов, В.Варенников и присоединившийся
к штабу ГКЧП С.Ахромеев, прилетевший в Москву после 19 августа. Только после
того  как   под  гусеницами   бронетранспортера  случайно   погибли   первые
демонстранты, заместители Крючкова,  Язова и Пуго,  объехавшие ночью "театр"
предполагаемых  действий,  обнаружили,  что  вокруг  Белого  дома  находится
примерно 50-60 тысяч человек и что при штурме будет пролито "море крови" (по
выражению  А.Лебедя).  Когда  об  этом  доложили министру  обороны  Д.Язову,
маршал-фронтовик  сказал:  "Стрелять  не  дам!"  - и,  уже  не  советуясь  с
остальными членами ГКЧП, отдал приказ  о выводе войск  из Москвы. Приехавшим
на  следующее утро  его переубеждать  О.Шенину, В.Крючкову и  О.Бакланову, к
которым позднее присоединился  Лукьянов, он  заявил:  "Мы  проиграли.  Умели
нашкодить, надо уметь и отвечать. Полечу к Михаилу Сергеевичу виниться".
     На  этом   путч  кончился.   Полтора   часа,   упрекая  друг  друга   в
нерешительности,  "комитетчики" проспорили,  "перегрызлись,  -  потом скажет
Д.Язов, - как пауки в банке",  и,  наконец, решились лететь к  Горбачеву. На
этот  раз  объясняться отправились не "порученцы",  а главные  застрельщики:
В.Крючков и Д.Язов. А.Лукьянов и В.Ивашко вылетели в Форос тем же самолетом,
но "отдельно" от  членов  ГКЧП, потому что  им  "не  в  чем  было  каяться".
Впоследствии Анатолий Иванович будет одним  говорить, что именно  он настоял
на выводе войск из Москвы,  когда почувствовал,  что законодательной  власти
"пора  брать  управление  событиями  на  себя".  В  разговоре  с  другими  -
презрительно отзовется о  членах  ГКЧП как  об  "авантюристах", назовет путч
"заговором  обреченных" из-за  того, что  он  был организован "помощниками".
Очевидно, он имел в  виду  помощников Андропова -  В.Крючкова и его команду,
людей, привыкших выполнять чужие указания