ростовскому, саратовскому, тюменскому
секретарям, о которых заранее было известно, что они скажут".
     Попробовали  подкопаться  под  "нетипичного"  ставропольца,  в  котором
брежневское  окружение  учуяло  чужака,  и с  другого  бока.  Надеясь  найти
компромат, начал было "копать" тогдашний всесильный министр внутренних дел и
друг брежневского семейства Н.Щелоков, в конфликт с которым Горбачев вступал
из-за самоуправства его подчиненных.  В одном из доверительных разговоров он
заявил  своему  окружению:  "Горбачева  надо  уничтожить!"  Однако  отыскать
компромат  не  удалось,  а на более  серьезную  спецоперацию  у  него уже не
хватило времени...

     Леонид  Ильич  угасал на  глазах,  надвигалась аскетичная  андроповская
эпоха,  и Горбачев, явно находившийся  в  фаворе у будущего генсека, получил
шанс  пересесть с  задних скамеек  ЦК  на передние. Периодически напоминал о
своем  питомце  и  упоминавшийся уже  его давнишний  покровитель  Ф.Кулаков.
Написанную    Михаилом   Сергеевичем    обстоятельную,   страниц    на   70,
"непричесанную" записку о проблемах села Федор Давыдович, велев сократить ее
наполовину и заручившись согласием Леонида Ильича, разослал членам Политбюро
и  Секретариата  ЦК.  Революции  или сколько-нибудь  существенных  реформ  в
тогдашнем  сельском   хозяйстве  эта  бумага  не  вызвала,  ее  благополучно
этапировали в  партийный архив, но сам факт "тиражирования" именной записки,
безусловно, поднимал автора в глазах остальных членов ЦК.
     Летом 1978  года на Пленуме ЦК Горбачев получил наконец право подняться
на   трибуну  и,  "чувствуя   затылком"  скептически-настороженное  молчание
Президиума, высказал одолевавшие  его сомнения и основные идеи  относительно
того,  как избавить  сельское хозяйство от обидного  статуса  иждивенца. Его
речь - эта заявка  на неортодоксальное мнение - многими  воспринималась  как
публичное  представление  Горбачева  партийному  аппарату,  и  профессионалы
начали  немедленно  раскладывать номенклатурные пасьянсы в попытке вычислить
новую должность, какую прочит ему начальство.  Угадать, что произойдет через
несколько недель, не было дано никому.
     Секретарь  ЦК  КПСС Ф.Кулаков явно присматривал для него заметное новое
место  в  своем  окружении.  Сам  он,  к  тому моменту  самый  молодой  член
Политбюро,  вполне мог "поигрывать" с идеей  своего  возможного вознесения в
заветное  кресло  генсека.  Для  такой,  пусть  даже  достаточно  отдаленной
перспективы надо  было  начать  формировать  свою  команду. И  обязанный ему
многим Горбачев вполне логично должен  был занять  в  ней центральное место.
Однако человек, будь он даже член Политбюро, может всего  лишь предполагать,
- возможность располагать Бог оставляет за собой.
     После того как Кулаков ввел своего "наследника"  в состав ЦК, максимум,
что он мог  еще сделать, - это передать ему собственное место  в кремлевском
руководстве.  Для  этого  надо  было его освободить. Что и  произошло, когда
спустя   несколько  дней  Федор  Давыдович,   после  оказавшегося  фатальным
"нарушения режима", скоропостижно скончался в своем  рабочем кабинете. Свято
место оказалось пусто, и Горбачев неожиданно для всех и самого себя оказался
первым кандидатом на то, чтобы его занять.

 * ГЛАВА 2. "ТОПОР ПОД ЛАВКОЙ" *



"ПОДЛЕСОК"

     В декабре 1978 года Михаил и Раиса  перебрались в Москву. Свою Москву -
которая  их познакомила, напутствовала  в  счастливое семейное  плаванье. Но
нельзя, как известно, войти дважды в одну и ту же реку. За прошедшие 23 года
здесь  все  изменилось,  и  прежде всего изменились  они сами.  Михаил  стал
Михаилом  Сергеевичем,  посолиднел, полысел, начал  носить шляпу. За плечами
была успешная  и уверенная  комсомольско-партийная карьера. Первый секретарь
крайкома одного из ведущих регионов  страны научился открывать двери главных
московских  приемных и  избавился  от  трепета  перед обитателями сиятельных
кабинетов.  Перевод в Москву он воспринимал  не  как неожиданный подарок, за
который следовало благодарить судьбу  и  каждого из членов Политбюро, а  как
закономерность. То, что он становился самым молодым  Секретарем ЦК КПСС, его
нисколько не смущало, скорее служило подтверждением: он выбрал верный путь и
оптимально распорядился открывшимися перед ним возможностями.
     Другой    за    эти    годы    стала    и    Раиса.    Целеустремленная
студентка-философичка,   активная   участница  бесчисленных  университетских
дискуссий  тех  лет  превратилась  в  уверенную   в  себе  молодую  женщину,
настроенную   на   самостоятельную  преподавательскую  и  научную   карьеру,
независимую  от  номенклатурной  судьбы  мужа. Лишь  позднее,  оказавшись  в
Москве,  Раиса,  хотя  и  не сразу,  смирится с  вынужденным  уходом  в тень
Горбачева,  осознав,  что,  направляя,  консультируя и  оберегая  мужа,  она
получит  несравненно большую  возможность  реализовать  себя. Пока же  Раиса
Максимовна без сожаления расставалась с  размеренным  укладом  жизни "первой
дамы"  Ставрополя   и  с   нетерпением  готовилась  к  встрече  с   Москвой,
предчувствуя, что и ее Михаила ждет новая и сладостно неизвестная судьба.
     Несмотря  на  годы, прожитые  в российской  глубинке, Горбачевых трудно
было  отнести  к провинциалам.  И дело  было  не  только  в их  студенческой
молодости,  прошедшей  в стенах  МГУ,  к тому  же  в переломные  50-е  годы.
Распрощавшись с  университетом, Михаил продолжал самообразование.  Чтобы  на
равных общаться  с профессионалами его аграрного края - секретарями сельских
райкомов,  председателями  колхозов,  механизаторами, он  добавил  к  своему
юридическому диплому диплом выпускника Ставропольского сельскохозяйственного
вуза.
     Но если к продолжению учебы его подталкивали  служебная необходимость и
разбуженная университетом жажда новых знаний, то переводы зарубежных книг по
политике   (информирования  узкого   круга  номенклатуры)  он   читал,   что
называется, для души. Именно  здесь он  открыл для  себя таких  марксистских
"еретиков", как  Грамши,  Тольятти, Боффа.  Там же  вместе с Раисой читал  и
современных   антимарксистов  и   новых   философов   -   Сартра,   Маркузе,
представителей "франкфуртской школы".
     Расширить горизонт Горбачевым помогли и зарубежные поездки. После одной
из  них Раиса  даже как-то задала  мужу  явно  антисоветский вопрос:  "Миша,
почему  мы  живем  хуже?" В Ставрополе  найти  ответа на  него  не  удалось.
Оставалась надежда на Москву.

     Не  только  Горбачевы изменились  за прошедшие  годы - их  ждала совсем
другая  Москва. Не  та, сначала  сталинская, а потом хрущевская, которую они
помнили и  знали, а брежневская. К  тому же им  предстояло приземлиться не в
анархически-вольнодумном   студенческом   общежитии   на   Стромынке,   а  в
герметически  изолированной   от   внешнего  мира  "резервации"  для  высших
партийных бонз - в царстве Застоя.
     Сам по  себе этот  хлесткий  термин, как любое,  тем  более  официально
санкционированное уже в перестроечную  эпоху клише, конечно же,  условен. Он
не   отражал  ни   противоречивой   реальности   советского   общества,   ни
накапливавшихся в нем  тогда симптомов будущих изменений. Да и  Л.Брежнев  в
первые годы своего правления  отнюдь не  походил на персонажа многочисленных
анекдотов, в который превратился к концу жизни.
     Теперь  уже забыли, что в  октябре 1964  года новость о смещении Никиты
Хрущева на Пленуме ЦК вызвала  в стране и, конечно же,  в партийном аппарате
смешанные  чувства.  Пришедшая  к  власти  "тройка"  -  Брежнев,  Косыгин  и
Подгорный,  -  провозгласившая  своим   кредо  "коллективное   руководство",
поначалу, особенно после многочисленных хрущевских  эскапад, лихорадивших не
только  партию,  но   и,   как  в  момент  Карибского  кризиса,   весь  мир,
воспринималась оптимистами чуть ли не  как новое слово в  развитии советской
демократии.
     Конечно, самые большие  надежды уставшие к тому времени от Никиты, хотя
и  признательные   ему   "шестидесятники",  связывали  с   премьер-министром
А.Косыгиным, рассчитывая, что именно он станет "коренником"  новой "тройки",
и,  благодаря своей  бесспорной  компетентности  и  прагматичности, а  также
очевидному  равнодушию  к  идеологии,  сумеет  оттеснить  партбюрократию  от
рычагов  управления   страной.  Однако  даже  начальные  новации   премьера,
грозившие ослабить монополию  партийной власти, заставили партийный  аппарат
дружно  ощетиниться,  чем  не  замедлил   воспользоваться   его  полномочный
представитель в "тройке" - Л.Брежнев.
     Впрочем, сам новый генсек отнюдь не был безликим ставленником партийной
номенклатуры. У него  были и свои пристрастия,  и здравый  смысл  человека с
большим жизненным опытом. Михаил Сергеевич  вспоминает,  например,  как  при
очередном обсуждении на Политбюро вопроса о распределении бюджетных средств,
выбирая  между  "обороной  и  хлебом"  -  двумя  конфликтными  запросами  на
бюджетные средства,  представленными Д.Устиновым и  М.Горбачевым,  -  Леонид
Ильич  поддержал его, дав недвусмысленно  понять,  что  на первое место  (по
крайней мере на том этапе) ставит хлеб.
     Однако осторожное здравомыслие человека компромиссов,  каким изначально
был Брежнев, неизбежно должно было в переломные моменты приноситься в жертву
верховной  логике  Системы  и  Власти.  Ибо  прежде всего сохранение  того и
другого  представлялось   приоритетом  обитателям  серых  зданий  на  Старой
площади, понятием более важным,  чем "хлеб насущный" и оборона.  И потому со
всеми,  кто  осмеливался  бросить   вызов  Системе,   Власть   расправлялась
безжалостно. Так,  уже  через  год,  в  1965-м,  железный кулак  пытавшегося
выглядеть  поначалу либеральным режима  обрушился на головы двух  опаснейших
"отщепенцев"  -  А.Синявского и  Ю.Даниэля,  осмелившихся выйти  за  красные
флажки дозволенного и опубликовать свои литературные памфлеты за рубежом.
     Но  настоящим финалом заигрываний  новой власти с  идеей хоть  каких-то
политических  или экономических  реформ  стало  распятие  "Пражской  весны".
Еретическая концепция "социализма  с  человеческим лицом"  была воспринята в
Москве как  стратегическая угроза, сравнимая с  натовской агрессией. "Мы вас
не отпустим", -  как учитель непонятливому ученику, втолковывал Леонид Ильич
Александру Дубчеку  действие законов всемирного социалистического тяготения.
Самым  убедительным из  его  аргументов  в  конечном счете  оказались танки.
(Андропов, "не  отпускавший"  из СССР с  помощью  КГБ  тысячи  "отказников",
десятилетие  спустя  практически теми же словами  -  "мы  не  можем потерять
Афганистан" - подтверждал действие законов Системы,  оправдывая одновременно
свою подпись под решением о начале афганской войны.)
     Уже известный читателю студенческий друг Михаила и Раисы Зденек Млынарж
впоследствии  стал  одним  из  лидеров  "Пражской  весны".  После  окончания
университета  они долго не виделись. В  1967  году, когда  Горбачев был  уже
видным партфункционером,  Зденек, воспользовавшись своей поездкой в соседнюю
Грузию, заехал в Ставрополь навестить старых  друзей. "Мишка" встретил его в
аэропорту  Минеральных Вод. Целых два дня они бродили по горам, собирая  для
коллекции Млынаржа  каких-то  жучков, и говорили, говорили. Гость с тревогой
рассказывал   о  кризисе,  назревавшем  в  Чехословакии  из-за   засевших  в
руководстве  сталинистов. Домой  явились за  полночь.  Раиса, возмущенная их
"бродяжничеством" и не вполне трезвым состоянием после пикника, чуть было не
оставила  друзей за закрытыми дверями. "Зденек был для  меня  самым  близким
другом,  ближе,  чем   кто-нибудь  из  наших,  -  признался  однажды  Михаил
Сергеевич. - Мы ведь вместе  и на похороны Сталина ходили". Эти похороны для
них обоих растянулись на всю жизнь.
     Когда в  69-м  Горбачев  приехал  в  Прагу  вместе с тогдашним  томским
секретарем Е.Лигачевым  в составе  партийного десанта, направленного в ЧССР,
чтобы  помочь "нормализации", он  уже не  увиделся  с Млынаржем: исключенный
или, как говорили тогда, "вычеркнутый" из партии, ее  бывший идеолог работал
смотрителем  в  музее  и,  разумеется, принадлежал к касте  "неприкасаемых".
Испытав   на   себе   свирепый   характер   Системы,   которую   он   мечтал
усовершенствовать  ради  ее  же  сохранения,  Зденек  ни  разу  не  упрекнул
сокурсника в  том, что оказался вычеркнутым и из его телефонной книжки.  Сам
партийный  работник, еще  недавно  один  из  руководителей КПЧ,  он, видимо,
хорошо представлял  те  жесткие  рамки, в  которые  втискивалась  жизнь  его
советского друга по мере восхождения на пик Карьеры, и верил, что тот его не
забыл.  И оказался  прав.  Став  Генеральным  секретарем  и  избавившись  от
необходимости отчитываться о  своих связях  перед Инстанцией,  Горбачев  сам
разыскал своего опального товарища, к этому времени обосновавшегося в Вене в
статусе политэмигранта, и  пригласил его в Москву. Но даже защищенный  своим
новым  положением,  чтобы  "не  дразнить  гусей",  как   советских,   так  и
чехословацких, он принял Млынаржа негласно. Как же должен был жалеть Млынарж
о том, что его сосед  по общежитию не  занимал этот кабинет двадцатью годами
раньше,  весной 68-го. Ведь уже тогда всем,  кроме,  может быть,  романтиков
"Пражской   весны",   было   ясно,   что   по  законам  природы   социализма
демократическая  революция  в  "одной,  отдельно  взятой  стране"  не  может
победить до  тех пор, пока не взломан  материковый лед Системы в ее центре -
Москве.
     Не  только во  внешней, но  и  во внутренней политике СССР  сразу после
чехословацких  событий  произошел заметный откат на  консервативные  и  даже
неосталинистские  позиции. Мечта партаппарата о  спокойной  жизни в условиях
замороженной  системы власти начала сбываться. Огромная страна, как судно  с
вышедшим  из строя мотором,  легла  в дрейф.  Становилось все очевиднее, что
свое место на международной  арене вторая  мировая сверхдержава обеспечивает
исключительно  за  счет  ядерных  ракет,  стремительно  приближаясь  по всем
остальным показателям к второразрядным странам.
     Разумеется,  заморозить жизнь двухсотмиллионной страны было невозможно,
и она, эта жизнь,  следуя  собственной логике, расщеплялась,  раздваивалась,
разделялась на реальность и фикцию. В этом постоянно  увеличивавшемся зазоре
комфортабельно   расположились   и   неофициальная,  теневая  экономика,   и
параллельная, скрытая  от  глаз,  политика.  Агитпроповской  пропаганде  все
труднее удавалось заштукатуривать расширявшуюся щель между реальной жизнью и
ее плакатным изображением.

     По  мере  того  как  руководители  страны  старели,  они   все  охотнее
перемещались из  реального  мира  в  иллюзорный.  Соответственно изменялись,
адаптируясь к потребностям заказчика, функции обслуги режима - партаппарата.
Его главной задачей всегда была охрана Системы и от потрясений, и от перемен
во внешнем мире, грозивших ее поколебать или ослабить. Теперь таким "внешним
миром"  для партийной бюрократии все больше становилась уже  не заграница  и
Запад с его "тлетворным влиянием", а собственная страна.
     Чувствуя, что прежний тотальный  контроль над  обществом, опиравшийся в
прошлые   времена  на   еще  не  выветрившуюся   веру   граждан  в   будущий
коммунистический "рай" и на сталинский террор,  уже невозможен,  партократия
стала обустраивать свой собственный  номенклатурный мирок, законопаченный от
внешних  сквозняков.  Главным  делом аппарата становилась имитация  жизни  и
направление наверх успокаивающих сигналов. В полном соответствии с анекдотом
тех времен:  комфортно  расположившаяся  в вагоне стоящего  поезда  компания
советских   руководителей  "опустила   шторки"   на  окнах  и   готова  была
воспринимать усердное сопение обслуживавшей ее  поездной бригады за пыхтение
паровоза. Искусственно раскачиваемый вагон все больше напоминал спальный.
     От  руководства  на  местах  Центр  ждал  лишь   рапортов  о  "трудовых
достижениях",  а  номенклатурная  элита,  сосредоточенная в мозговом  центре
партии - ЦК и обслуживавших его научных учреждениях, занималась вымучиванием
новых формулировок для доклада генсека на съезде партии или на  пленуме. Чем
дальше, тем больше календарь уже не только политической, но и всей остальной
жизни страны должен был определяться не сменой сезонов и времен года, и даже
не восходом и заходом солнца, а публичными  появлениями  генсека  и его  все
более редкими поездками по стране.
     Не  имея  возможности  остановить течение жизни "за  шторками",  власть
старалась, как могла, забаррикадироваться от новостей "из-за бугра". Поездки
за  рубеж превратились едва ли  не в главную служебную привилегию. Допуск  в
спецхраны  и  спецзалы  библиотек  контролировался  так  же  строго,  как  в
спецбуфеты. В  век бурного научно-технического прогресса и развития  системы
глобальных коммуникаций власть держала с помощью КГБ под строжайшим запретом
ксероксы  и  факсы.   Телефонные  справочники  имели  гриф  "Для  служебного
пользования", а географические  карты и планы крупнейших городов выпускались
с умышленными искажениями, чтобы сбить с толку потенциального захватчика.
     Справочным   было  запрещено   сообщать  рядовым   гражданам   телефоны
иностранных посольств. Радиоглушилки  "враждебных голосов"  ревели на полную
мощность,  а одной  из  главных дипломатических  инициатив Советского Союза,
подарившего  миру  первый   спутник,  было  внесенное  А.Громыко  на  сессии
Генеральной Ассамблеи  ООН  предложение  запретить спутниковое  телевещание,
поскольку  оно-де нарушает государственные границы. Установка  "телетарелок"
квалифицировалась,  естественно,  как форма  политического диссидентства, то
есть уголовного преступления. Оба  советских нобелевских лауреата 70-х годов
- А.Солженицын и А.Сахаров -  были сосланы: один в Западную  Германию (о его
высылке канцлер ФРГ Вилли Брандт и писатель  Генрих Белль, приютивший автора
"Архипелага", узнали, когда самолет  уже  находился  в воздухе), другой  - в
недоступный для иностранной прессы и дипломатов закрытый город Горький.
     И  все-таки  отчаянно стремившаяся  контролировать  все  и вся  Система
оказалась  не властна  над  главным  временем  -  биологическим.  Дряхлевшее
руководство  было  уже не в состоянии не только  натягивать, но  и держать в
руках поводья.  Брежнев  все  больше терял интерес к  управлению  партией  и
страной  и даже  несколько раз  заводил разговор  о своей  отставке.  Однако
окружавшая  партийный трон "группа товарищей" не отпускала старика на покой,
во-первых,  из-за того, что уже сама нетвердо стояла на ногах и использовала
стабильность  режима как подпорку, во-вторых, возможные преемники,  мысленно
примерявшие  на  себя  мантию  генсека,  не  хотели,  чтобы  прецедент  даже
добровольной отставки ставил под угрозу принцип пожизненной власти.
     Между тем  заседания  Политбюро  все  чаще сводились  к  15-20  минутам
обременительного  для всех  ритуала.  Леонид  Ильич уже давно  не  спорил  с
Устиновым  насчет  приоритета  хлеба  над  обороной, предоставив  ВПК,  как,
впрочем, и другим влиятельным лоббистам и республиканским секретарям, полную
свободу рук. Требовавшие неотложной реакции вопросы решались "узким  кругом"
нескольких членов Политбюро, да еще верным оруженосцем  генсека - заведующим
Общим  отделом ЦК К.Черненко, как тень сопровождавшим Леонида Ильича еще  со
времен  его секретарства в Молдавии. Все  чаще именно  он,  стоя за спиной и
склонившись к уху  Брежнева, тасовал прямо на заседании разложенные на столе
бумаги, объявляя формулировки очередного пункта повестки.
     Нередко  вся  процедура обсуждения (вернее,  одобрения)  ограничивалась
услужливыми  выкриками  собравшихся: "все  ясно". Нередко  приглашенных  для
проформы  руководителей  ведомств  с порога заворачивали  назад,  вспоминает
Михаил Сергеевич, а если какой-нибудь сюжет