емля контролировали уже российские службы.
     В  один из ноябрьских вечеров, решив отметить 38-летие своей свадьбы  и
заодно отвлечься от новоогаревской "тягомотины", Михаил Сергеевич отправился
с женой в театр на "Мартовские иды". Отвлечься не получилось. Заговор против
Цезаря,  предательство  друзей  и  измена соратников,  - как пересказывал на
следующий день  свои впечатления Горбачев,  - пьеса оказалась  "буквально из
нашей жизни". Только он и  Раиса  думали,  что речь в ней идет о пережитом в
августе, на самом же деле - о еще предстоявшем им декабре.
     После украинского референдума, естественно, одобрившего "незалежность",
советская драма быстро  двинулась к развязке. Еще  накануне и  даже в  самый
день  голосования   Горбачев,   надеясь  повлиять  на  его  результат,   дал
пространное  телеинтервью  украинским  журналистам,  где  вспоминал о  своих
русско-украинских  корнях,  убеждал  сохранить  Союз. Интервью  передали  по
союзному телевидению. Увы, эффект от этого выступления был не  б?льшим,  чем
от записанного ночью в Форосе обращения к советским гражданам.
     После  Л.Кравчука,  объявившего  об  отказе  Украины  подписать Союзный
договор, в игру вступил С.Шушкевич. Его роль заключалась в том, чтобы успеть
за  неделю  расстелить  перед Ельциным красную дорожку и...  накрыть  стол в
Беловежской  Пуще. Об  остальном - проектах документов о  роспуске  Союза  -
позаботилась российская "передовая группа" в составе Г.Бурбулиса и С.Шахрая.
Перед  поездкой в  Минск  на  "давно запланированную"  российско-белорусскую
встречу  Ельцин пришел  к  Горбачеву  "посоветоваться,  как  убедить Украину
присоединиться к Союзу", поскольку Кравчук  обещал подъехать и "рассказать о
референдуме".  Два  президента  достаточно  быстро  договорились  о том, как
"надавить на украинцев". Оба заявили, что  не мыслят себе Союза без Украины.
Только потом выяснилось, что в эту формулу каждый вкладывал свое содержание.
Мало   кто  обратил  тогда  внимание  на  мимоходом  брошенную   журналистам
ельцинскую фразу: "Если не получится, придется подумать о других вариантах".
Уже позднее,  рассказывая в узком кругу об  этой  встрече,  Борис Николаевич
похвалялся, как ловко усыпил бдительность союзного президента.
     И хотя Горбачев  пишет,  что,  когда он  узнал,  кто  в  Минске готовит
встречу (Бурбулис и  Шахрай), ему  "все стало ясно", похоже, он  в очередной
раз,  как  в августе,  недооценил своих соперников,  посчитав,  что  в  Пущу
"троица" отправилась  только  для того, чтобы "расслабиться". О том, что там
произошло,  он  узнал  вечером  8 декабря от С.Шушкевича,  которому партнеры
поручили  позвонить Горбачеву и от имени "тройки" сообщить, что в Белоруссии
он  и его гости действительно  "все подписали", правда,  совсем не  то,  что
намечалось. А чтобы тот понапрасну не  хватался за телефонную трубку, его же
проинформировали, что новый министр  обороны Е.Шапошников "в курсе  принятых
решений"  и что "Борис  Николаевич поставил в известность  президента Буша".
Ельцин предпочел  позвонить  американскому президенту,  а  не  Горбачеву  не
только для того, чтобы избежать неприятных объяснений, а еще и потому, что в
"разогретом" состоянии ему  сподручнее  было общаться с внешним миром  через
переводчика.  Отвечая  позднее  начальнику Генштаба  М.Моисееву  на  вопрос:
"Зачем вам  нужно  было  разваливать  Союз?",  Г.Бурбулис  не  скрывал своих
эмоций: "Это  был самый  счастливый день  в моей жизни. Ведь над нами теперь
никого больше не было".
     Миг  действительного  ликования  для  беловежской   "тройки"  наступил,
однако, несколько дней  спустя, когда они убедились, что на брошенный  вызов
Горбачев не  захотел или  не смог адекватно ответить. В ту же  памятную ночь
"пущисты" изрядно нервничали - само место встречи выбирали с учетом близости
польской  границы,  а на  случай непредвиденных  осложнений неподалеку стоял
вертолет.  О  том,  что  нервы  у  них были  напряжены,  свидетельствует  их
поведение и  в последующие  дни. Крайне взволнованный  Шушкевич, позвонивший
утром  9 декабря  руководителю президентской администрации Г.Ревенко, "почти
всхлипывая",  начал  объяснять, что ему  надо отоспаться  и  все  осмыслить,
поскольку все так неожиданно произошло. "Борис Николаевич все расскажет, но,
если они с Михаилом Сергеевичем сочтут нужным,  я готов немедленно прибыть в
Москву". Другой телефонный разговор на следующее утро - Горбачева с Ельциным
-  состоялся  в моем  присутствии. На  вопрос,  когда он появится в  Кремле,
Ельцин  ответил вопросом: "А  меня  там не арестуют?" Михаил Сергеевич  даже
опешил: "Ты что, с ума сошел?!"
     В ту памятную ночь в Беловежской Пуще сотрапезники напрасно тревожились
за  свою безопасность.  Даже  если  бы  маршал  Шапошников не изменил своему
президенту и Конституции,  Горбачев все равно не прибег бы к  услугам  армии
или  спецназа,  чтобы  арестовать заговорщиков. Хотя именно за то, что он не
сделал этого, "не выполнив тем самым своего конституционного долга по защите
союзного государства",  его впоследствии  яростно критиковали  многие, в том
числе  и  другие  августовские  путчисты  -  В.Крючков  и  Д.Язов,  сами  по
необъяснимой причине не решившиеся арестовать Ельцина, когда интернированный
в Форосе Горбачев не мог этому помешать.
     На решительные  же меры не пошел он вовсе не потому,  что не располагал
информацией или не имел  достаточных  сил и средств, - их требовалось не так
уж много. А.Лукьянов, сам,  правда,  находившийся в это время  в  Лефортово,
утверждал:  "Белорусские  чекисты" своевременно  проинформировали Президента
СССР и готовы были "накрыть всю  эту  компанию". Г.Шахназаров уверен: если и
не в ту ночь, то в последующие дни Горбачев  еще мог бы восстановить в армии
единоначалие, несмотря на то что маршал Шапошников  переметнулся  на сторону
заговорщиков.  Дочь Ирина  тоже считает, "если  бы  отец  захотел, он мог бы
заварить большую  кашу". Но  именно  "кровавой каши",  острого политического
конфликта или, не  дай  бог, гражданской войны он и  боялся больше  всего  и
хотел избежать, начиная свои реформы. И уж, во всяком случае, не пошел бы на
такой огромный риск ради сохранения власти.
     Некоторые  усматривают  в  недостаточно  выраженном  властном инстинкте
слабость  Горбачева если не как  политика, то как  государственного деятеля,
непростительную особенно в условиях России. Наверное, он будет готов принять
это обвинение, недаром не только неоднократно говорил,  что видит во  власти
не  самоцель,  а  исключительно  инструмент  для  конкретного  политического
проекта, но и подтвердил это своим поведением. Очевидно, такой "утилитарный"
подход к власти  ставил его в  заведомо проигрышную позицию  по сравнению  с
теми, кто,  как тот  же Ельцин, видел в  ней  главную  цель. Видимо, по этой
причине он оказался в итоге человеком более пригодным к тому, чтобы изменять
и   преобразовывать  Россию,  чем  править  ею.  Спустя  много   лет   после
ставропольской школы  партнеры  по российской политике  напомнили  Горбачеву
преподанный еще в юности безжалостный урок:  на собрании, когда его выбирали
комсомольским секретарем, Миша встал, чтобы отвечать на вопросы. В это время
за его спиной кто-то выдернул из-под него стул, и, садясь, он приземлился на
пол...  "Хрущевский вариант", которого Горбачев счастливо избежал в августе,
настиг его в декабре.

     Несмотря на все тяжелые уроки жизни, вместо того чтобы спасаться самому
и спасать с помощью армии государство,  он в  декабре 91-го  попробовал было
обратиться  за  помощью  к   вызванным  им  к  жизни  общественным  силам  и
конституционным структурам, надеясь, что они поддержат и выручат его,  как в
августе.   Однако  в   дни,   последовавшие   за   беловежским  переворотом,
обнаружилось, что  его покинул не только министр обороны, но и  политическая
армия.  За  последние   годы  "уставшие   от  Горбачева"  и  изверившиеся  в
перестройке люди лишний  раз  убедились, что  в нашей стране свобода сама по
себе не гарантирует счастья и может  даже обернуться бедой. Воспользовавшись
дарованным им  "правом  выбора", они  готовы  были  вручить власть над собой
тому, кто им больше посулит и сможет громче командовать.
     Горбачеву  не на  кого было пенять,  кроме  самого себя и...  России. В
конце концов он и  сам в своем прощальном  выступлении 25 декабря сказал: "Я
понимал, что начинать  реформы такого масштаба и в таком обществе, как наше,
- труднейшее  и даже рискованное дело".  Не предупреждал ли о рискованности,
если  не  об  обреченности  его  проекта  один  из   великих  исследователей
непознаваемой для иностранцев "русской души", говоривший, что,  даже получив
возможность  выбора,  русский  человек  вовсе  не всегда  выбирает  свободу?
"Ничего  и  никогда  не  было для  человека  и  для  человеческого  общества
невыносимее свободы,  - словно предостерегал будущих российских реформаторов
Великий  Инквизитор  из "Братьев Карамазовых" Достоевского. - Нет у человека
заботы мучительнее,  как  найти  того,  кому  бы передать поскорее  тот  дар
свободы, с  которым это  несчастное существо  рождается... Накорми, тогда  и
спрашивай с них добродетель..."
     Перестройка,  увы,  не  накормила  людей,  и,  хотя  формально  это  не
обещалось, они сочли себя обманутыми, тем более что дарованной всем свободой
смогли воспользоваться и  распорядиться лишь немногие. "Мы  исправили подвиг
твой и основали его на чуде, тайне и авторитете. И люди обрадовались, что их
вновь повели,  как стадо", -  могли  бы  эти  немногие  повторить  вслед  за
Инквизитором.  Но даже когда Горбачев осознал, что ни послушные своим вождям
республиканские  парламенты,  ни  обиженный  на  него  Верховный  Совет,  ни
общественное мнение, безжалостное к проигравшим политикам, ни избавленная от
страха глумливая пресса не готовы поддержать его, он  не  капитулировал. Ему
оставалось повести свой последний бой за то, чтобы его теперь уже неизбежный
уход, как и все, что он  сделал,  находясь у власти,  стал  новым явлением в
российской политике и осуществился в рамках закона.
     Его настойчивые усилия, хотя  бы задним числом, законодательно оформить
беловежскую  сделку  "на  троих"  многие  в  эти дни,  включая  даже близких
сотрудников, воспринимали как отчаянные, хотя и заведомо обреченные, попытки
задержаться в Кремле. "М.С. никак не поймет, - читаем в дневнике А.Черняева,
- что его дело  сделано, давно следовало бы уходить, надо беречь достоинство
и  уважение к сделанному  им в истории...  Каждый  день "цепляния" за Кремль
отдаляет тот момент, когда история поставит Горбачева на  его место великого
человека ХХ столетия".
     Что ж, иногда даже близкие люди могут  не до конца понимать друг друга.
"Наша семья не была приспособлена  к власти", -  без  сожаления констатирует
Ирина Горбачева. Не Кремль держал президента, и  не отнимаемая у него власть
удерживала  от   того,  чтобы  хлопнуть  дверью,  а  желание   "сделать  все
цивилизованно" в нецивилизованной  стране. "Вы  же не  с большой  дороги", -
пробовал   объяснить  он  Ельцину,  уговаривая  дать  возможность   союзному
парламенту принять официальное решение о самороспуске.
     В  своем  заявлении 10  декабря, после  беловежских  событий,  Горбачев
писал: "Судьба многонационального государства не может быть определена волей
руководителей   трех   республик.  Вопрос  этот   должен   решаться   только
конституционным путем с участием всех суверенных государств и учетом воли их
народов".
     Он  предложил  созвать  Съезд  народных депутатов СССР,  чтобы  придать
легальную   форму  отмене   Союзного  договора  и   фактическому  пересмотру
результатов мартовского референдума, выдвинул  идею проведения плебисцита по
вопросу  о  судьбе  Союза.  Его  призывы  повисали  в  воздухе.  Воспитанный
"орготделовиками ЦК"  первый демократически  избранный  Президент Российской
Федерации был непреклонен: "Кто их знает, как они проголосуют..."
     Не получил Горбачев  ответа и на  свое послание  участникам  встречи  в
Алма-Ате,   где  обсуждался   вопрос   о  создании  Содружества  Независимых
Государств,  которое,  как  записано   в   декларации,   "не   является   ни
государством,  ни   надгосударственным  образованием".  Главный  смысл  этой
загадочной  формулы  Содружества  в  форме бублика  с  дыркой вместо  Центра
сводился к  тому,  чтобы не сохранить  в  Кремле никакой, даже символической
координирующей структуры.
     Никто  не  обманывался насчет того, что именно стремление избавиться от
него,  а не желание  "во  что бы  то ни  стало сохранить Украину  в  Союзе",
которым  оправдывал Ельцин свой беловежский экспромт, было  целью  всей этой
операции. По прилете в Алма-Ату российский лидер заявил: "Мы хотим, чтобы он
аккуратно ушел в  отставку.  Президента  страны  нужно  проводить на  пенсию
достойно". Первоначально условия этой отставки главы независимых государств,
поблагодарив Горбачева "за его  большой  положительный вклад",  предполагали
определить  коллективно, однако  потом  решили отдать  его судьбу в качестве
главного охотничьего трофея тому, кто "завалил"-таки Союз - Ельцину.

     Пытавшийся   соблюсти  верность  букве   закона,   а  может  быть,  еще
надеявшийся   на   чудо   (ведь  предложил  же   ашхабадский   "контрсаммит"
мусульманских республик созвать в пику славянским "зубрам" Госсовет под  его
председательством),  Горбачев  ждал  официальных  сообщений из Алма-Аты. Что
касается отставки,  он начал готовиться к ней до Беловежской Пущи,  а именно
после того, как очередное  заседание  Госсовета 25 ноября также  закончилось
безрезультатно. Именно тогда он  попросил А.Черняева и А.Яковлева независимо
друг  от друга подготовить вариант его  заявления  об отставке. "Но  об этом
никому  ни  слова",  поскольку  сражаться  собирался за Союз  "до последнего
патрона". После Алма-Аты патронов у него больше не осталось.
     Первым из иностранцев,  кому  он 20 декабря  "в предварительной  форме"
сказал, что  готовится  к  отставке,  был  Гельмут  Коль:  "Если в  Алма-Ате
участники  выйдут  на  ратификацию соглашения о Содружестве  в том  виде,  в
котором  это  предлагается  сейчас,  я  уйду в  отставку  и  не  буду  долго
откладывать это  решение.  Я уже говорил, что не  буду дальше  участвовать в
процессе дезинтеграции государства. Это ведь дело,  которое я начал, поэтому
я не хочу, чтобы процесс вышел  из конституционных рамок, а само Содружество
стало фикцией".
     Сразу   после   того   как    Интерфакс   распространил   из   Алма-Аты
экспресс-информацию "о прекращении существования СССР", первым дозвонился до
Горбачева  Ф.Миттеран. Быть может, желая загладить свой  "прокол" в августе,
когда поторопился расстаться с Горбачевым, заговорив на следующий день после
путча  о   "новых   советских   руководителях".  Он   вел  себя  подчеркнуто
предупредительно,   что,   кстати,   отражало   его   искреннее   восхищение
политическим  мастерством  советского президента.  Голос  Миттерана,  обычно
величественно невозмутимого,  на  этот раз звучал взволнованно. Видимо,  уже
смирившийся с реальностью, на которую уже  не мог повлиять, Михаил Сергеевич
постарался его успокоить: "Я спокоен и действую так, чтобы происходящее было
как  можно  менее  болезненным". Когда  французский президент  спросил: "Как
такое могло случиться, если была договоренность о заключении нового Союзного
договора?", Горбачев,  услышав  вопрос через переводчика, только усмехнулся:
"Вы   вправе  спросить,   что  у  меня  за  партнеры,  которые   отбрасывают
согласованные позиции и ведут себя, как разбойники с большой дороги!"
     Это был,  пожалуй, единственный момент,  когда он позволил, пусть всего
только в реплике, прорваться своим эмоциям. Во  всех остальных разговорах  с
главами  зарубежных государств, постоянно  ему  звонившими,  чтобы  выяснить
ситуацию или выразить  свои чувства,  он не позволял  себе расслабляться, не
забывал просить "помочь  России - на нее и на ее население ляжет сейчас весь
груз  реформ".  Он  не  жаловался  и сочувствия  не искал.  О своем  будущем
старался  говорить  бодро: "Из политики не ухожу.  В  тайге не спрячусь",  -
заверил  он Буша.  "Не  хочу  прощаться,  ведь повороты истории,  даже самые
крутые, еще  возможны",  -  обнадежил Мейджора.  Всех заверял,  что  будет и
дальше  "в  любом  качестве"  действовать  в   интересах  того  "громадного,
благородного дела, которое мы вместе начинали".
     Не  больше эмоций  излил он  и  на осаждавшую его  прессу. На встрече в
Кремле  с  большой группой  редакторов и  тележурналистов  в ответ  на  град
вопросов  только пожал  плечами:  "Что  произошло,  то  произошло.  Я должен
признать  случившееся  реальностью.  Буду  уважать   выбор  представительных
органов, другого себе не позволю.  Но  это  не значит, что я не  имею  своей
оценки, своей  точки  зрения.  Я  предложил  обществу  варианты, пусть  люди
размышляют. Вы знаете, что Горбачев  способен  идти на компромиссы, но  есть
вещи, через которые переступить нельзя".
     На вопрос, не обратится ли  он к  армии, ответил категорично:  "Считаю,
что политик, использующий вооруженные силы для достижения своих политических
целей, не  только не заслуживает  поддержки, но должен  быть  проклят. Армию
надо использовать по ее прямому назначению. Политика, рассчитывающая пустить
в ход танки, не достигает цели. Это тупик..."
     Об отставке сказал,  как  о деле решенном и  обдуманном: "Я сделал все,
что  мог. Придут другие, может быть, лучше сделают.  Изменение условий жизни
меня не пугает. Наша семья не избалована. И вообще, может быть, этот перелом
в  жизни  мне  даже  необходим",  - закончил он неожиданно  бравурно,  чтобы
избежать новых сочувственных расспросов.
     Настырные  журналисты  из американской  Си-би-эс, не  удовлетворившись,
такой бравадой, поставили вопрос в лоб: "Вы не считаете, что Ельцин и другие
лидеры республик вас унижают?" В ответ - демонстративная  отрешенность, явно
используемая для защиты раненого  самолюбия: "Я оставляю это на совести этих
людей. Мне приходится быть выше эмоций!"
     Горбачев как будто предчувствовал, что в жизни, которая ждала его после
отставки,  еще  не  раз придется  вставать  "над эмоциями".  Он, правда,  не
предполагал, что потребность в этом может возникнуть совсем скоро...

     После алма-атинского  блицсаммита  не было  никакого  смысла оттягивать
неизбежное.  Сразу же по возвращении Ельцина они  договорились о встрече для
обсуждения  условий  "сдачи" Кремля.  Она  состоялась  23 декабря в Ореховой
гостиной  и  продолжалась почти  десять  часов.  За  это  время  Горбачев  и
президенты,  к  которым   в  роли  своеобразного  секунданта   присоединился
А.Яковлев, в неспешном мужском разговоре получили, казалось, возможность  не
только  обсудить  технические  процедуры перехода государственной власти  от
Союза  к  России -  передачу  архивов  Политбюро и личного  так  называемого
сталинского  архива Президента, а также ядерных кодов, - но  и  окончательно
выяснить   отношения.   Договорились   об   условиях   отставки   Горбачева:
президентская   пенсия,   дача,   автотранспорт,   охрана,   помещение   для
"Горбачев-Фонда" в  бывшей  "Ленинской  школе"  для  активистов  из братских
компартий.  (Ельцин  с  подозрением  отнесся  к  этой  непонятной  для  него
структуре, считая, что она может стать "гнездом оппозиции". Горбачев заверил
его в том, что у него нет таких намерений.)
     Обсудили  планы российского президента по реформированию экономики  - в
первые  же  недели  1992  года  скомпонованная  Бурбулисом  команда  Гайдара
предполагала  "перейти  Рубикон"  и  отпустить на  свободу  почти все  цены.
Ельцин, рассчитывавший на  основании  их заверений,  что  к осени  экономика
придет  в  себя после первого шока  "рыночной  терапии",  попросил "хотя  бы
первые  полгода  его не критиковать". Михаил  Сергеевич пообещал,