морщившись  и  не  подумав  в порядке  взаимности также
продемонстрировать новое  политическое мышление и проявить хотя бы  вежливую
сдержанность.  Горбачев  защищается,  цитируя  заверения  большинства  своих
западных  партнеров  той  эпохи -  Дж.Бейкера,  Дж.Мейджора,  Ф.Миттерана  и
Г.Коля, которые  официально  заявляли, что в случае  объединения Германии на
условиях, предложенных Западом, "НАТО ни на дюйм не продвинется на  восток".
Вообще же, говорит он сейчас, если бы не развалили Союз, вопрос о расширении
НАТО ни в одной западной голове никогда бы не возник. Претензии, стало быть,
не к нему,  а к тем, кто развалил. А  это,  как известно, путчисты Августа и
заговорщики  Беловежской Пущи. Президент же, до конца сражавшийся  за  Союз,
тут ни при чем. Так ли это?

"ИГРА" В СОЮЗ

     На вопрос,  мог ли  выжить Советский  Союз, еще и  сейчас, через 10 лет
после его  исчезновения, можно  получить  самые  разные  ответы.  Одни будут
говорить, что смерть этой последней империи,  пережившей  свой  исторический
срок, благодаря забальзамировавшей ее идеологии и эффективному тоталитарному
режиму, с  крахом того  и другого была  естественной  и закономерной. Другие
скажут,  что эту  архаичную  "клетку", в  которую  были заключены не  только
разные нации,  но и разные  цивилизации и,  в сущности, разные  исторические
эпохи, давно следовало разрушить. Третьи, быть может, самые  многочисленные,
и среди  них Горбачев, будут настаивать: Союз нужно и можно  было сохранить.
При  этом  убежденность  третьих в своей  правоте  не ослабевает  с течением
времени, хотя и они со  вздохом сожаления признают, что восстановить прежнее
союзное  государство   уже   невозможно.   Как  ни   парадоксально,   именно
насильственная  смерть  Союза,  убитого  августовским   путчем   и  добитого
"контрольным выстрелом"  в Беловежской Пуще, дает им если  не дополнительные
аргументы, то возможность отстаивать свою позицию.  Ибо, напоминая, что СССР
умер не естественной смертью,  они получают возможность утверждать,  что эта
кончина не была неизбежной. Это предположение невозможно доказать, но теперь
уже нельзя будет и опровергнуть.
     Различие   ответов  объясняется   и  разными  политическими   взглядами
отвечающих, и различным отношением к перспективе сохранения СССР в 1991 году
- естественное стремление его  президента сохранить Союз чуть  ли не в любой
форме  и логичное  желание  представителей  республиканских элит, начиная  с
российской, избавиться от них обоих (Союза и Горбачева). Объясняется оно еще
и  тем,  что,  произнося  "Союз",  они  вкладывают   в  это  понятие  разное
содержание,   говорят   о  разных   "Союзах".  Одни  -  о   Союзе  реальном,
просуществовавшем  70 лет, ставшем для  многих естественной и  закономерной,
для  других искусственно  навязанной формой продолжительного  и драматичного
этапа  российской истории. Горбачев же и, надо  признать, редеющее число его
сторонников имеют в виду Союз возможный, желательный, тот, "в котором мы еще
не  жили".  Они  говорят о нем  столь  же  убежденно,  как  и  о  настоящем,
"подлинном  социализме", который  мы, дескать, не  успев построить,  уже  до
неузнаваемости извратили.
     В  этом конкретном случае  "отца перестройки" уже не стоит сравнивать с
Томасом Мором. Его  Утопия - это не  еще  не  найденный остров, а конкретный
политический   проект,  опиравшийся  на  вполне   определенную  историческую
реальность, на безусловный экономический интерес и рациональную политическую
логику. Увы, он остался  неосуществленным, и, может  быть,  это  и  является
главным, исходящим от  высшего авторитета - Истории  - подтверждением  того,
что был неосуществим (других аргументов у нее нет).
     Рассуждая как-то  о факторах, которые свели и  удержали в рамках одного
государства   совсем  другую,  но  не   менее  разнородную,   противоречивую
реальность, чем  СССР, -  Соединенные Штаты Америки, -  американский посол в
Париже  Ф.Рохатин назвал три главных: закон, доллар,  дороги.  Очевидно, что
для  России, будь то царской  или советской, ни один из трех - о законе даже
не стоит  упоминать, дороги вошли в известный грустный афоризм, а деревянный
рубль -  эквивалент  доллара,  кстати,  именно  в  последние годы  правления
Горбачева   безоговорочно   капитулировал    перед   "баксом"   -   фактором
государственного строительства не был.  Зато  от века были  другие, не менее
эффективно послужившие  Государству  Российскому  в прежние  эпохи.  Выделим
опять-таки  три: бюрократия,  армия  и  неожиданный  невнутренний  фактор  -
внешняя угроза. Не  она  ли, как ни парадоксально  для самой большой мировой
державы,  сплотила  сначала саму Русь, а потом прибила к ней, подчас вернее,
чем завоевательные экспедиции Ермака, Петра I и Екатерины II, целый пласт не
только культурно родственных,  но и  не  близких  русским  народов и  наций.
Последний  из "приумножателей" империи - Иосиф  Сталин сполна воспользовался
смертельной   угрозой   нацистской   агрессии   для   сплочения   Советского
государства,  а  после  войны   использовал  для  этой  же  цели  тезис   об
империалистическом окружении.
     Своей  перестройкой  Горбачев - из  лучших ли  побуждений,  как пытался
объяснить  сам, из-за  политической некомпетентности, как утверждал Громыко,
или "изменнически"  следуя  подсказкам  из-за рубежа,  как  считает один  из
инициаторов  августовского  путча  О.Шенин, - вынул  из  каркаса  Советского
государства  эти  три  главные скрепы. Партийный  аппарат, сменивший царскую
бюрократию, он  лишил  прежней монопольной власти. Армию ослабил сокращением
расходов  на оборону и  "унизил",  позволив третировать советские  войска за
рубежом  и   даже  в  ряде  союзных   республик  как  "оккупантов",  да  еще
дискредитировал, использовав против гражданского  населения  для  разрешения
конфликтов в Тбилиси, Фергане и Баку. Новая разрядка в отношениях с Западом,
лишив Советский  Союз закадычного "врага",  обесценила  усилия,  которые вся
страна ценой лишений и жертв прилагала,  чтобы обезопасить себя от агрессии,
считавшейся почти неминуемой, и обрушила сразу несколько надежно укрепленных
бастионов той  "осажденной  крепости",  куда  заключила  советское  общество
официальная антизападная пропаганда.
     Он не мог не сознавать, что падение Берлинской стены неминуемо приведет
к трещинам  в  стене Кремлевской. Во  всяком случае об этом  свидетельствует
высказанная однажды, как это нередко бывало, о себе в  третьем  лице, мысль:
"Единственное, что  сделал Горбачев  -  отказался от насилия  как  основного
средства осуществления государственной политики. Этого оказалось достаточно,
чтобы государство развалилось". Однако  если он  отдавал себе  в этом отчет,
почему  не отступал  от  замысла,  "смертоносного"  для судьбы традиционного
централизованного государства? На что рассчитывал?
     Трудно   заподозрить  Президента  СССР,  несмотря   на   все  обвинения
"гэкачепистов", в желании умышленно развалить возглавляемое им  государство.
Это  подтверждают  не  только  его  публичные  заявления.  "Я  участвовать в
похоронах  Союза не  буду", -  в очередной  раз  предупреждал  он  Ельцина и
Назарбаева  во  время их тайной вечери в  Ново-Огареве. Чтобы сохранить Союз
ненасильственными методами, он  готов был пойти почти на любые компромиссы с
наседавшими   на   него   республиканскими   президентами:   принять   любое
наименование  и юридический статус - не федерации, так  конфедерации, пойти,
как  Ленин, на свой "Брестский  мир",  подписав союзный договор с  теми, кто
согласится  -  если не  с  15-ю  или  12-ю,  то  хоть  с  8-ю,  даже  с  5-ю
республиками. И  все во имя  того, чтобы сохранить хотя бы оболочку союзного
государства, которую потом собирался заполнить новым содержанием.
     Отступая  и  маневрируя  перед  напором процессов  дезинтеграции,  явно
вышедших  из-под  контроля,  он  продолжал  заявлять, что  видит выход  не в
возвращении к прежней жестко централизованной  структуре,  что было, кстати,
возможно  только  ценой  уже большой  крови,  а  в эластичной,  напоминающей
Евросоюз  формуле "организации"  союзного пространства -  с  сохранением  за
Центром вопросов безопасности, внешней и социальной  политики и  координации
экономической деятельности.
     Конечно, в  такой умозрительной схеме,  основанной на ссылках на "общую
историю", абстрактных  статистических выкладках  и, главным образом,  благих
пожеланиях, изначально  было много  противоречий. Беря  за образец Евросоюз,
автор  модели игнорировал, что этот строился "снизу", а не сверху,  что  это
был  процесс  прежде  всего  экономического  сближения полностью  суверенных
государств.  Горбачев  хотел построить  свой  Евразийский  союз  "сверху" на
основе джентльменской договоренности между республиканскими элитами, то есть
рассчитывал   перейти    от   полицейско-бюрократического    централизма   к
цивилизованной  интеграции, сэкономив на  чреватой огромными издержками фазе
"разбегания" советской галактики.
     Он даже вознамеривался в очередной раз "обогнать" Европу, предлагая для
новой  союзной   федерации-конфедерации   не   только   общее  экономическое
пространство  и  не  стесненное границами передвижение людей и товаров, но и
верховную   исполнительную   власть   -   союзного  президента,  избираемого
населением, а не, скажем, Парламентской Ассамблеей. Опирался он, агитируя за
новый "мягкий"  Союз, на  существующий  уровень  интеграции,  "превосходящей
западноевропейский",   объяснял,  что   "нерационально"  ломать  сложившиеся
кооперативные экономические  связи и  "негуманно  резать по живому"  людские
судьбы,  разрушать семейные узы. Разумно ли разделять сложившуюся за  долгие
годы  "советскую  нацию",  пусть  и  состоящую из  целого букета народов,  в
условиях воссоединяющейся Европы, в частности Германии, и глобализации мира?
     Были  ли  эти   стройные   чертежи   Горбачева  миражами,  политической
маниловщиной, причудливым,  чисто русским  сочетанием готовности  довериться
очередной научно-исторической догме с верой  в чудеса? Еще один из вопросов,
оставленных  1991  годом  без  ответа.  Ясно  лишь, что, рассуждая  подобным
образом, Горбачев  планировал, как  это теперь очевидно, игнорируя то, что в
политике,  особенно российской,  игнорировать нельзя, - совокупную  взрывную
силу  властолюбия  республиканских элит и  беспредела русской смуты. Пытался
наложить  кальку  с  чертежами европейского  готического  собора на "воронью
слободку", на барские удельные рефлексы и байский национализм.
     Значит ли это, что он, в сущности, не  знал  той страны,  которую хотел
одновременно раскрепостить, реформировать  и, заставив одних скинуть мундиры
надзирателей,  других  -  робу  заключенных,  переодеть всех  в скроенное по
последней моде  европейское  платье? Скорее всего, он просто оказался, как и
многие  из  его тогдашнего окружения, подлинным  homo soveticus, воспитанным
Системой и конкретной реальностью советским человеком, уверовавшим в то, что
вся страна населена  такими же, как  он. Да  и  откуда было  взяться на этой
должности другому?
     И  все  же отмахнуться  от его  видений,  сказать,  что  задуманное  им
чудесное преобразование Союза невозможно, было бы упрощением.  Легче  всего,
оглядываясь на прошлое, заявить, что все  было предопределено, что  рано или
поздно  попытки  Горбачева жонглировать растущим  количеством горящих  булав
закончились  бы  падением  их  всех,   что  нельзя  бесконечно  играть  роль
одновременно поджигателя и пожарного и  что попытка определить на глаз объем
критической массы ядерного вещества, избегая непроизвольной  цепной реакции,
в конце концов закончится взрывом. И все же,  все же, все же... Чудеса, если
вообще где и могут случаться, то только в политике, а тем более российской.
     Никто не может сказать, как развивались бы дальше события, не произойди
августовский  путч, - ведь новый  союзный договор был  согласован и готов  к
подписанию.  Даже  если прежний  страх  ушел,  инерция  послушания  Кремлю и
сидящему в нем  начальнику  еще не выветрилась  тогда из  костей и  спинного
мозга республиканских лидеров,  включая  самого буйного из  них  Ельцина,  и
агрессивных критиков Горбачева из союзного Верховного Совета. Недаром вплоть
до  самого путча Горбачеву  удавалось  укрощать и  тех и других, опираясь  в
одних случаях на авторитет общесоюзного мартовского референдума, когда более
73  процентов проголосовали  за  сохранение Союза,  в других -  на  обещания
значительно расширить  рамки автономии союзных и даже автономных республик в
рамках нового Союза.
     В  крайних   же  ситуациях  он  угрожал  своей  отставкой,  и,  как  ни
парадоксально,  именно  эта  желаемая  многими его  противниками перспектива
пугала  их  и  заставляла  отступать.  Одних сдерживала  вероятность острого
конфликта при поиске устраивающего  всех преемника,  других - страх лишиться
верховного авторитета, остаться без "отца". Не случайно  именно в это амплуа
буквально  заталкивали  Горбачева  и  члены  депутатской  группы  "Союз",  и
представители  полярно противоположных течений московской интеллигенции - от
откровенных сталинистов,  вздыхавших  по временам ждановских  идеологических
погромов,   до   либералов  вроде  социологов   И.Клямкина   и  А.Миграняна,
заявлявших, что провести страну  от  коммунизма к демократии способен только
авторитарный лидер с "железной рукой".
     После путча ситуация  радикально изменилась. Горбачев продемонстрировал
как тем,  так и другим, что не  готов выполнять  роль  Хозяина, по  которому
соскучились одни  и которого вожделели другие, и не подходит для  нее.  Он и
раньше  всем  своим  поведением,  тем,  что  позволил  не  бояться  публично
критиковать  себя  в  парламенте на  глазах у многомиллионной телеаудитории,
тем, что терпел хамство оскорблявшего  его и его Раису харьковского таксиста
депутата Л.Сухова,  может быть, в большей  степени  способствовал разрушению
тоталитарного   режима,   чем  своими  политическими  реформами.   И  заодно
расшатывал основы империи, лишив ее императора.
     После  августа  91-го участь  единого Союза была  предрешена  не только
потому, что большинство союзных республик поспешило выступить с декларациями
независимости:  одни  -  в  страхе  перед   неожиданно  явившимся  призраком
неосталинской  реставрации, другие - убоявшись, что  место  "компромиссного"
союзного президента займет жесткий  и бескомпромиссный президент российский.
Страну  еще  можно  было  спасти,  если  бы  сразу после путча  к  защите  и
возрождению СССР призвал пользующийся непререкаемым авторитетом национальный
лидер. Хотя немалая часть советских людей еще и продолжала верить Горбачеву,
они в своем  большинстве уже не верили в него.  На горизонте восходило новое
политическое светило  -  Борис  Ельцин,  с  которым  многие  жители  России,
посчитав  себя  обманутыми  перестройкой,  готовы  были связать  надежды  на
очередное чудо и в чьи обещания  собирались инвестировать,  как в финансовую
пирамиду  политического Мавроди.  Свои акции  готов был вложить в победителя
гэкачепистов  и Запад,  который  в это  время  интересовал один  вопрос: чей
палец, Горбачева или Ельцина, будет нажимать на ядерную кнопку.
     Именно  об  этом  в лоб  спросил  "Майкла"  его  "друг Джордж"  Буш  на
последнем  мини-саммите  в  ноябре  в  Мадриде.  Уверения  главы  Советского
государства  в  том,  что  после  нескольких  дней форосского заключения  он
по-прежнему  распоряжается "кнопкой",  звучали  неубедительно. Если бы Борис
Ельцин решил  в послеавгустовские  дни, даже приняв  условия "игры  в Союз",
которые  Центр  из  последних  сил  пытался  навязать  отныне  уже формально
суверенным   союзным  республикам,   выдвинуть  свою   кандидатуру  на  пост
Президента СССР на предполагавшихся выборах, он, скорее всего, победил бы.
     Никто  не знает,  что стало бы  дальше  с Союзом,  но  это  была бы уже
другая,  не  горбачевская глава его истории. Как  написал позднее в мемуарах
сам  Ельцин, этот путь  для  него  "был  заказан". Он  с отвращением  отверг
предложение своих хозяйственников въехать в служебную квартиру президента на
улице А.Косыгина, откуда съехали Горбачевы, и не  мог заставить себя сесть в
его  кресло.  "Я  психологически  не мог занять место  Горбачева",  -  пишет
российский лидер, не подозревая, что  лишь  констатирует очевидное: с уходом
со своего поста первого и последнего Президента СССР в завершившейся истории
созданного государства это место останется занятым навсегда.

 * ГЛАВА 8. "ОН ЖЕ БОГ, А Я ОБЫЧНЫЙ..." *



РУБАНОК ТВОРЦА

     Человек  -  это  стиль,  -  утверждают   классики.  Тем  более  человек
публичный, политик. Что уж говорить о руководителе страны, да еще такой, как
Россия,  соединившей  самодержавную царистскую  традицию  с  большевистской,
вождистской. Стиль поведения, особенности характера,  темперамент, комплексы
и  капризы лидера  принимали здесь облик государственной  политики, напрямую
влияли на повседневную жизнь и судьбы миллионов людей.
     Как определить стиль  Горбачева?  Что добавить к тому, что  многократно
описано, что было у всех на виду и до сих пор еще не  выветрилось из памяти?
Ведь   публичный  политик,   да  еще   такой   распахнутый,  как   Горбачев,
провозгласивший  гласность,  исповедовавший  открытость,  навязывавший  себя
стране  и  миру  с  трибуны,  с  экрана,  казалось, уже просвечен  насквозь,
обсужден,  перемыт до  последней косточки, разобран на атомы. Отображенный в
тысячах  зеркал, миллионах  субъективных  восприятий,  ославленный  молвой и
пересудами, растиражированный,  как матрешка с его изображением,  он так же,
как она, неузнаваем.
     Да  и идет ли речь  об одном и  том же человеке? Наверное, даже те, кто
упрекает,    распекает    Горбачева    за   переменчивость,   непостоянство,
"непредсказуемость"  (о  которой,  явно не  сговариваясь,  сокрушались такие
разные люди, как А.Громыко и  А.Яковлев), согласились бы с тем, что истинный
политик не  может  не меняться.  Как же было не  меняться Горбачеву  по мере
того,  как  драматически  менялись,  в  том  числе  благодаря  его  шагам  и
поступкам, и  руководимая им страна, и окружающий  мир?  Скорее  справедливо
другое выдвинутое против него обвинение, что на каком-то этапе лидер менялся
недостаточно   быстро,   утратил   реакцию,  начал   отставать   от  им   же
спровоцированных перемен и процессов.
     Михаил Сергеевич не раз говорил, что за годы перестройки "прожил как бы
несколько  жизней"  и,  значит, перед  нами за  это  время прошло  несколько
Горбачевых, похожих друг на  друга, как единоутробные братья, но уж никак не
клонированных. Хотя  различались они, почти как один и тот же художник в его
разные  "периоды", в  каждом  оставалось  и  сохранялось что-то  неизменное,
отличавшее   его   от   остальных,   -  индивидуальный   генетический   код,
"нравственный стержень".
     Каков  истинный, подлинный,  принадлежащий самому себе, а не всему миру
Горбачев,  знает, наверное,  только  он  сам, да еще знала Раиса Максимовна.
"Всего  я  вам все  равно не скажу",  -  предупредил  он  как-то окружающих,
разгласив, в  сущности,  всего лишь  не  писаное,  но обязательное  правило,
которому следуют все истинные политики. Но нам всего и не надо, ведь судят о
политиках (и судят их самих) не по сокровенным, затаенным мыслям и помыслам,
а "по делам  их", как велит Библия,  иначе говоря, по результатам, по следу,
прочерченному  очередной, мелькнувшей  на  историческом  небосклоне  пусть и
яркой, но все равно рано или поздно падающей звездой.
     Физики-ядерщики по таким оставленным  в  ускорителе  следам  воссоздают
характеристики и особенности поведения - рисуют  портрет невидимой для глаза
и   неуловимой  частицы   атома.  Поступим,  как  они,  соберем  из   разных
свидетельств и впечатлений совокупный "след" Горбачева, и тогда, мо