о". Но пока он был "при
исполнении" своих  официальных  функций, его возможности заступиться за жену
были  весьма ограничены. Только после отставки, уже не скованные протоколом,
они могли,  наплевав  на фотографов,  ходить всюду,  где хотели,  держась за
руки. И  лишь  в роковом сентябре 1991  года  позволил себе Михаил Сергеевич
ответить обидчикам Раисы и Ельцину, подхватившему сплетню насчет ее "золотой
кредитной карты"  (в  те годы  "Мабетекс" еще не имел  доступа в  Кремль), -
всем,  кто подозревал ее в том,  что она за  государственный счет  шьет свои
наряды у  парижских кутюрье или получает зарплату в Фонде культуры. Так и не
смог  он за все годы, проведенные во власти, исполнить  заветную мечту своей
"Захарки" "обзавестись когда-нибудь домиком у моря, где можно было бы просто
спокойно  жить". Вся их интенсивная и завидная с  точки  зрения многих жизнь
была не только вынужденно-прилюдной, но и казенной, проходившей под колпаком
(если  не под стражей) охраны и  на территории, им  не принадлежавшей. Когда
жена Франсуа  Миттерана  Даниэль  во время  последнего заезда  Горбачевых во
Францию,  увидев, что Раисе  понравился  мед с  их  домашней  пасеки, хотела
подарить ей улей, та  только горестно всплеснула руками: "Но ведь  нам негде
будет его  поставить.  Сколько  раз я  говорила  Михаилу  Сергеевичу: "Давай
вместо этих госдач заведем себе свой участок земли!"
     Парадоксально,  но  именно  отставка, освободив  Горбачева  от  бремени
государственной ответственности,  могла  позволить  Раисе  осуществить  свою
мечту. Но судьба распорядилась иначе. Внезапная фатальная болезнь, та самая,
от которой она в меру сил старалась защитить детей Чернобыля, обрушилась, по
словам Михаила Сергеевича,  "как снег в августе". Острый лейкоз буквально  в
несколько  дней  превратил моложавую, очаровательную, полную  сил  женщину в
тяжелобольного, прикованного  к постели  человека.  Счет отведенной ей жизни
пошел   на  дни.  Благодаря  помощи  зарубежных  друзей  (Управление  делами
российского  президента  отказалось  ему  помочь),  приславших  для  срочной
транспортировки  специально  оборудованный самолет, Михаил Сергеевич перевез
жену в ФРГ, в клинику в  Мюнстере, специализирующуюся на лечении лейкозов  и
трансплантации костного мозга.  Почти два месяца он и  Ирина не  отходили от
Раисы  Максимовны  (во  время  острой  стадии болезни  Раису,  страдавшую от
сильных болей, надо было поворачивать каждые 10-15 минут).  Михаил Сергеевич
разговаривал с  ней все время, которое  проводил  в палате,  даже  когда она
находилась в забытьи или  без сознания, - врачи уверяли, что она его слышит.
Говорил,  что ей  "приказано  выжить",  напевал  "Захарке" любимые  романсы,
вспоминал,  как  в  студенчестве она угодила с ангиной  в больницу,  жарил в
общежитии картошку и приносил ей в палату. И, конечно же, обещал, что  у них
обязательно будет "домик у моря". Она делала вид, что верит ему и врачам, не
забывая  всякий  раз расспросить,  во что он  одет  сегодня  под медицинским
халатом.
     Несчастье,  неожиданно  постигшее  Горбачевых,  вызвало  во  всем  мире
беспрецедентную волну  сочувствия.  Клиника в Мюнстере,  гостиница, где  жил
Михаил  Сергеевич,   помещение  Фонда   в  Москве  были   завалены  цветами,
телеграммами, письмами  с выражением  поддержки и надежды на выздоровление -
от  глав государств и  от тысяч простых граждан  из разных уголков России  и
стран мира.
     Несколько новорожденных  девочек в разных уголках земного шара получили
в эти  дни имя  Раиса.  Кто-то присылал  "проверенные" магические  снадобья,
кто-то делился  собственным  счастливым или  горестным опытом.  Сотни  тысяч
россиян, в  том числе наверняка многие из  тех, кто  еще недавно  не скрывал
неприязни к  советской "первой леди", восприняли горе дома  Горбачевых,  как
свое   собственное.  Как   с  горькой   иронией  написала   "Общая  газета":
"Оказывается,  мы  ее  любили".  Когда  Раисе  Максимовне  в  редкие  минуты
облегчения читали обращенные к ней  послания, на ее  глазах выступали слезы:
"Неужели я должна умереть, чтобы заслужить их любовь?!"
     Чуда, в которое верили до последней минуты  Михаил Сергеевич и  Ирина и
еще  очень многие, не произошло.  20  сентября  она  скончалась.  Российский
вариант "Love  story"  в  отличие  от  американской киномелодрамы, увы, стал
реальной  человеческой  трагедией. "Ежик Ми" остался без своей  "Захарки"...
Подобно чернобыльскому  реактору, радиация  политики облучила жизнерадостную
девочку из алтайского Веселогорска.  Как считает Ирина, "только за  то,  что
она  открыто была рядом со своим мужем, мама расплатилась своим  здоровьем".
Студенческий друг Михаила  и  Раисы  Рудольф  Колчанов говорит определеннее:
"Раю убил ГКЧП".
     Побывав у  Горбачева  через несколько недель  после  "черного сентября"
1999  года,  я  впервые  услышал от  него то,  что, как  мне  казалось, этот
"неисправимый оптимист"  просто  неспособен произнести: "А жизнь-то, Андрей,
прошла..." И грустно улыбнулся...

ШАНС ГОРБАЧЕВА (Вместо эпилога)


     Жизнь прошла? Но какая из них, - ведь Михаил Сергеевич не  раз говорил,
что  за годы  перестройки прожил  как бы несколько жизней.  За  пару дней до
отставки  он согласился побеседовать  "за жизнь" с  американцем  Т.Копполом,
снимавшим  в Кремле  агонию  Советского  государства  и уход  его первого  и
последнего Президента. Отвечая  на  вопрос: "Что сейчас происходит  у  вас в
душе?",  Горбачев  рассказал  притчу  о  царе,  призвавшем  мудрецов,  чтобы
сформулировали для него  главную мудрость  жизни. Те долго  размышляли и уже
перед  смертью  царя  пришли  к  нему с  одной  фразой: "Человек  рождается,
страдает и умирает".
     В те дни Горбачев подводил итог своей  самой короткой жизни: Президента
СССР.  А ведь  были  и другие -  комсомольского  вождя,  краевого партийного
"воеводы",  секретаря  ЦК, генсека. Наступила  и  следующая  - постсоветская
жизнь экс-президента.  Если их  собрать, вложить  одна в  другую,  получится
целая  матрешка.  И  только все вместе они  составят  образ  того,  кто,  не
перестав  быть  конкретным  живым человеком, на  наших  глазах превратился в
событие - в одно из самых неординарных политических явлений ХХ века.
     Мудрецы  не упомянули, что  между рождением  и смертью человек получает
шанс:  право  расписаться   в  Книге  Жизни,  оставить  свой  след.   Каждый
распоряжается  этим шансом  по-своему.  Но  чем  измерить  след, оставленный
политиком? После Горбачева, потомственного пахаря,  в  российской и  мировой
истории осталась глубокая борозда. Можно ли однозначно оценить сделанное им,
ведь  его фигура,  как  и личность, до сих  пор остаются предметом споров  и
разноречивых толкований даже в среде его соратников.
     В своих книгах, вышедших почти одновременно, один - бывший секретарь ЦК
и  изначально активный  сторонник генсека  В.Фалин пишет, что так называемая
перестройка, вместо того чтобы стать "революцией  в революции", превратилась
в   "импровизацию  в  импровизации",  выродившись  в  "авантюру",  другой  -
А.Черняев - называет ее невиданным историческим прорывом. Для одних Горбачев
- "могильщик" великой державы и коммунистической мечты,  для других - пророк
социализма  с  человеческим лицом. Он продолжает  бросать  вызов и  тем, кто
убежден, что  такого  социализма  не  существует,  и  тем, кто считает,  что
реальный социализм в человеческом лице не нуждается. Одни вменяют ему в вину
идеализм и романтическую веру в "автоматизм  демократии", другие -  что  был
недостаточно решительным  и жестким лидером  в  стране,  привыкшей к царям и
тиранам. Кто ближе к истине?
     Уходящих в  историю  политиков  мерили  разной шкалой  ценностей. Когда
А.Пейрефитта,  бывшего  французского  министра  и  пресс-секретаря  де Голля
спросили, какое наследство оставил после себя  ушедший  в отставку  генерал,
тот  ответил: "пример".  В  этом  слове для него  соединилось политическое и
нравственное величие выдающегося французского и мирового лидера.
     Советник другого президента  Ф.Миттерана,  нынешний министр иностранных
дел Франции Ю.Ведрин считает: для оценки политика и государственного деятеля
может  существовать  только  один критерий - результат. Даже мораль политика
измеряется не намерениями, а результатами: "Морально быть ответственным".
     А вот человек, который  никогда не  был ничьим помощником,  К.Любарский
хвалит Горбачева не за намерения, а  как раз за  результат: "Хочется, прежде
всего, сказать ему спасибо за то,  что  он сделал  для нашей свободы больше,
чем кто-либо иной, и не  только его вина, что мы не смогли  ею в полной мере
воспользоваться.  Не важно,  что Горбачев делал это  не  всегда сознательно,
иногда даже с  противоположными намерениями,  - в  истории в  конечном счете
оценивается лишь результат, а он превзошел все ожидания".
     По  мнению А.Черняева, "...как политик Горбачев  проиграл.  Останется в
истории,   как   мессия,    судьба    которых   везде   одинакова".   Однако
Горбачеву-политику,  а  не  мессии,  неожиданно  приходит  на  помощь другой
выдающийся европейский  политик Франсуа  Миттеран.  Он  считает, что  бывают
ситуации, когда деятельность политика можно охарактеризовать как неудачу, но
только  если  оценивать  ее "с  ограниченной  точки  зрения:  Власти,  а  не
Истории". Немаловажный нюанс.
     Собственно говоря,  именно уважительная оглядка на историю,  стремление
угодить  ей,  угадать  ее, скорее, чем  желание  ее  переломить,  превращает
Горбачева  в  политика больше  западного  стиля, чем традиционного  русского
"царя".  В  этом одно из  объяснений,  почему  за рубежом легче  понимали (и
больше  ценили) Горбачева,  чем  в  его  собственной, не  привыкшей к  таким
правителям стране. Не случайны и приводимые западными политологами параллели
между ним  и  своими  политиками. Одна из  них -  опять-таки  с  де  Голлем.
Американец  Саймон  Серфати считает,  что сближает этих  двух, очень  разных
государственных деятелей  именно  способность  вслушиваться  в историю  и  с
максимальной эффективностью использовать все возможности, которые она дарит.
Называя  их  обоих  "оппортунистами  Истории",  он  заключает:  "именно  это
качество превращает государственного деятеля в истинного революционера".
     Вопрос  о  том,  действительно  ли это подслушанный  "шорох  Истории" и
умение "ухватить  ее за полу", которым  скромно гордится Горбачев,  или, как
считает еще один его бывший помощник Н.Петраков, способность приписать  себе
задним числом "заслугу умысла", в конце концов, для  самой истории не важен.
Важно  мужество не дрогнуть,  не повернуть назад, даже если сталкиваешься  с
такими последствиями своего изначального выбора, которые не мог предвидеть.
     Предоставим  все-таки слово самому подзащитному: "Совесть  моя чиста, -
говорил  Горбачев журналистам в самолете во  время ночного полета в Иркутск,
его последней официальной поездки по стране в ноябре 1991  года, - впервые в
истории страны была предпринята  попытка  ее  цивилизованно очеловечить". Не
было ли  это  его заявление  косвенным  признанием вины, вопиющей  наивности
человека,  вознамерившегося реформировать  Россию демократическими методами?
Ведь единственные  великие реформы,  которые  она  знала до сих пор, будь то
петровские   или   большевистские,   осуществлялись  откровенно   варварским
способом.
     Горбачев  же,   хотя,  естественно,  предпочитал,  чтобы  его  называли
революционером, а не  оппортунистом, с  самого начала  не  замышлял  создать
новый мир и новую страну на месте старой, а лишь хотел помочь ей измениться.
Избрав главными  инструментами своего проекта реформы проповедь демократии и
гласность, отказавшись  вопреки совету Достоевского, от "тайны и авторитета"
(зная   к  тому  же,  что  "авторитет"  правителя  в  России  слишком  часто
завоевывается лишь неординарным злодейством), в глазах многих он превратился
в "слабого", нерешительного лидера, которому оказалась не по плечу взятая на
себя ноша.
     Внешне, возможно, это так и выглядело: ведь начав в 85-м с того, что он
"мог все", Горбачев  закончил к декабрю 91-го тем, что фактически уже не мог
ничего. Те, кто клеймят его  за  то, что "промотал" доставшуюся  власть,  не
учитывают,  что  его  первоначальное  могущество  было всесилием  должности,
опиравшимся на партийную диктатуру, и что  именно ее  разрушение было частью
его  замысла.  "Он  разорвал   историческую   преемственность  тоталитарного
самовластия   -   "власти  как  самоцели",   составляющей,   по  Дж.Оруэллу,
единственный смысл существования тоталитарного  государства,  -  написала  в
десятилетнюю  годовщину начала  перестройки  "Литературная  газета".  -  Его
неудача была его сознательным выбором. Его неуспех был его позицией". До сих
пор многие упрекают его,  что  добровольно  отдал  власть,  не обратившись к
помощи армии. Что ж, тогда  сегодня мы бы с сожалением  вспоминали не о  его
отставке, а о том, что  в декабре 1991 года  Горбачев превратился в Ельцина.
Слава богу, этого не произошло.
     Власть  не  ушла, как песок  или  вода, из  рук  Горбачева  -  он начал
сознательно передавать ее тем, кто был  лишен доступа к  ней, раздавать, как
Христос свои хлебы, рассчитывая  накормить ими всех.  Но он  не был Богом, и
накормить всех, тем более властью, ему  не удалось,  к тому же произошло то,
что обычно бывает при бесплатной раздаче: одни передрались, другим ничего не
досталось.  В результате число недовольных лишь  увеличилось,  и даже  люди,
поддерживавшие его  в прошлом, не захотели простить  ему не только плачевных
итогов реформ, но и самого ее замысла.
     И еще  одно  не  прощают  Горбачеву -  что  вместе  с "растранжиренной"
властью он  попробовал вернуть каждому личную ответственность,  восстановить
суверенитет  человека по отношению  к  государству.  И  не  только тем, что,
разрушив большевистский  абсолютизм, снял ответственность с  партии, которая
была до  этого "за все в ответе",  но и тем, как себя вел, каким был сам.  В
великом Реформаторе не было ничего величественного. "Он  оказался таким, как
все мы",  - с  упреком бросают ему те, кто привык видеть  в правителе вождя,
опирающегося  в своей власти  на "тайну  и  авторитет". Потому что  коварная
формула  "он такой же,  как  мы" лишает  "нас"  оправдания за  то, что мы не
поступаем и не ведем себя, как "он". Такое не прощается.
     Горбачев к тому же подливает масла в огонь:  "Не хочу  приписывать себе
ничего героического... Я просто оставался самим собой, вел себя, как человек
совести и морали. И никогда у  меня не  было  ощущения,  что  я  - над своим
народом.  Я и сейчас в нем не разочарован.  Хотя и считаю, это беда,  что он
себя так ведет. Терпит  то, что  другие не стали бы терпеть. Может быть, это
просто действует инстинкт самосохранения?" Эта защитительная  речь Горбачева
напоминает воображаемый диалог испанского короля Фердинанда VII, прозванного
Желанным,  с Франсиско Гойей - по версии испанского  писателя Карлоса Росы в
повести "Долина павших":
     "Гойя:  Иллюзия,  которой   удастся   увлечь  целый   народ   -   самая
могущественная сила на свете, и такую возможность Вы держали в руках. Судьба
Ваша  сложилась  столь необычайно, что Вы  могли принести нам мир, согласие,
работу и, главное, надежду.  А Вы  оставляете ненависть, фанатизм, нищету  и
отчаяние. Если Бог не вмешается, то следом за вами придет гражданская война.
Вы не можете с уверенностью сказать даже, кто унаследует трон.
     Фердинанд VII: А  тебе не кажется, что не  спас я  своего народа именно
потому, что говорил на  его языке,  и сам - плоть  от плоти его? Народ и я -
все  равно,  что огонь и  жар, который  опаляет. Загорались  же  мы  и горим
вместе".

     Горбачев, конечно, знал, что при кремлевском дворе не положено говорить
вслух то, "о чем молчат" все, но он решил нарушить правила абсурдной игры и,
не задумываясь о последствиях, сообщил миру, что "мы имеем дело с авантюрной
моделью социализма" и что, стало быть, король гол. Но  то, что у власти в не
вполне  нормальной  стране  оказался  человек  с  нормальными  нравственными
рефлексами  и чувством  здравого смысла,  стало  фатальным  для  сложившейся
Системы и  в конечном  счете  для  государства.  Кто же он  тогда -  наивный
мальчик из  сказки Андерсена или дилетант, "лишний человек" в мире политики,
новый Печорин или Чацкий?
     И  как  в  таком  случае  этот   "нерешительный",  всюду   и  постоянно
"опаздывающий" лидер ухитрился  раньше многих  войти со своими  принципами и
проектами  в новый, еще только наступавший век,  в  будущее. Ведь  именно  в
будущую, "возможную", с  их точки  зрения, Россию на самом деле эмигрировали
Михаил с Раисой, не уезжая из своей страны. Как удалось ему, действуя больше
словом, чем  делом, и скорее примером (вспомним де Голля), чем принуждением,
произвести  всего  за несколько лет, отведенных  ему  историческим  случаем,
такое потрясение, такой глубокий поворот в российской и мировой истории, что
уже не только западные  политики, признательные ему за разрушение Берлинской
стены и "империи зла", но и недавние российские опросы общественного  мнения
начали называть Горбачева наиболее выдающимся политиком ХХ века.
     Да  и  хорошо  ли это,  если не пророк, не политический мыслитель и  не
футуролог, а государственный деятель, по должности обязанный  стоять  обеими
ногами  на земле,  больше  связывает  свою деятельность  с  будущим,  чем  с
настоящим? И как быть людям возглавляемой им страны,  которым  он предлагает
себя догонять? Ответ не только за ним, но и за ними...

     Сейчас,  спустя более  чем пятнадцать лет  с начала перестройки, многие
согласятся, что не только сам Михаил Горбачев, может быть, не лучшим образом
распорядился  выпавшим  ему  историческим  шансом  (о  причинах   этого  уже
сказано), но и  тогдашнее советское общество, в особенности его политическая
элита и  интеллигенция, да и мир в целом не использовали в полной мере "шанс
Горбачева".
     Партийная    номенклатура    предпочла     политическое    самоубийство
августовского путча "дележу"  власти с обществом, который он  предлагал. Его
формулу "мягкого Союза" отвергли национальные элиты,  бросившиеся в  передел
"суверенитетов",  природных  ресурсов  и  военных арсеналов,  решившие,  что
каждый  выручит  больше, торгуя ими на мировом  рынке как "частник", чем как
член союзного "колхоза". Интеллигенция, отступившаяся от него,  за прошедшие
годы разделилась  на две  неравные части:  одна  с облегчением  вернулась  в
привычный статус обслуги "сильной власти", другая - разошлась по кухням, где
продолжила свои пока еще дозволенные, но уже "нетелефонные" речи.
     "Шансом  Горбачева" пренебрег  и Запад,  получивший  в итоге в партнеры
хмурую и  подозрительную, как в эпоху "холодной  войны",  Россию, угрожающую
ему уже не ракетами (хотя  и  ими тоже), а  распространением по миру грязных
денег, отравленных отходов и нравов "Дикого Востока".
     Романтический и  грандиозный  план  поворота  русла  истории  России  в
сторону сотрудничества с Европой и остальным миром, задуманный Горбачевым, в
сущности, воспроизводил мечтания и надежды большинства  предшествовавших ему
российских реформаторов. Отличался он от них  "только"  тем, что предполагал
готовность  страны  и  ее  политиков пойти  за ним  по эволюционному,  а  не
революционному пути. Его расчет не оправдался.
     "Горбачев  пришел слишком  рано", -  говорит он,  как бы отстраняясь от
себя,  как от  независимой политической  фигуры.  Рано для чего?  Чтобы быть
услышанным и понятым? Или чтобы увидеть плоды своих трудов? Но кто за него и
кроме него мог бы для этого  загодя посадить плодовые деревья? Впрочем, он и
сам  это  понимает  и не  ждет  ни пожизненного  признания, ни  исторической
"реабилитации".  Он  считает, что  "все равно когда-то,  что-то  должно было
начинаться". Про себя говорит: "Надо