пробуждавшаяся  и,  конечно  же,
поощряемая его политическими соперниками  с  разных флангов идея российского
суверенитета.   В   принципе   Советский   Союз   смог  бы  пережить  подъем
национального и регионального сепаратизма и даже "отпадение" отдельных плохо
прижившихся "кусков", но только не измену союзной идее со стороны России.
     Между  тем именно эта,  казалось бы,  немыслимая  перспектива  обретала
реальные   очертания,  став  сначала  психологическим  и  только  потом  уже
политическим отражением  обиды  миллионов  русских за то, что их  записали в
"оккупанты"  в  стране, которую они считали  от века своим  Отечеством,  и в
"колонизаторы"  внутри  империи,  где  они ни  в  чем  не  чувствовали  себя
привилегированной  нацией.  Да  и  высказал  первым  это  чувство  обиды  на
несправедливое отношение к русским не политик, а писатель Валентин Распутин.
Выступая  на I  Съезде народных  депутатов в  июне 1989 года,  он неожиданно
бросил в лицо представителям республик: "А может,  России  выйти  из состава
Союза, если  во всех своих бедах вы обвиняете ее и если ее слаборазвитость и
неуклюжесть  отягощают  ваши  прогрессивные  устремления?"* Тогда эти  слова
многие, включая Горбачева,  восприняли как  простительное  проявление эмоций
творческого человека,  далекого от  политики. Разделить традиционную вековую
Россию и Советский Союз, ставший после 17-го года ее законным наследником и,
по существу, просто новой реинкарнацией, казалось попросту невозможным.
     Но не прошло и года, как выяснилось, что в ситуации начавшегося распада
прежнего  многонационального государства  его "титульная  нация" -  русские,
ощутив  и  внутри  страны, и  на  мировой  арене  угрозу  своему  наследному
великодержавному  статусу,  начинают  превращаться из  "имперской  нации"  в
этническую,  "национальную".  Привыкнув  к положению  неоспоримого "старшего
брата", по отношению  к которому "младшие  братья" в  советской семье  ведут
себя почтительно и боязливо,  русские  не могли не реагировать болезненно на
"издержки" подлинного равноправия и тем более на обидные и незаслуженные, по
мнению  многих, попытки сведения исторических  счетов  с  Россией со стороны
националов.  Этот накапливавшийся  в российской  народной  среде агрессивный
потенциал   уязвленного  национального   самолюбия  был  достаточно   быстро
востребован политиками самой разной ориентации, и прежде всего горбачевскими
конкурентами.
     С  русской, точнее  говоря,  российской  карты против него  практически
одновременно, хотя и с разных сторон, зашли сразу два  основных оппонента  -
Е.Лигачев и Б.Ельцин.  При этом один обвинял в том, что он, попустительствуя
националистам, разваливает  Союз и тем самым разрушает историческое наследие
русского народа, пуская на  ветер завоевания нескольких  поколений советских
людей,  обеспеченные их самоотверженным  трудом  и  оплаченные  лишениями  и
жертвами.  Другой,  напротив,   в  том,  что  генсек-президент  недостаточно
решительно   рвет   с   прошлым   и   цепляется   за   архаичные   структуры
централизованного союзного государства с  единственной целью - упрочить свою
личную власть.
     "Армию" Лигачева составила  партийная номенклатура, убедившаяся  в том,
что дальнейшее  продвижение по  пути  горбачевской  политреформы,  лишив  ее
власти и прикрытия государственного силового  щита,  оставит один на один  с
населением,  которым она  привыкла  командовать,  но  с  которым  разучилась
разговаривать. Его мстительного гнева она имела все основания бояться.
     В  "ополчение" Ельцина вошли  разбуженные  трубами перестройки,  но  не
привлеченные  Горбачевым  к  процессу  перераспределения  власти   в  стране
советские  "разночинцы"  -  журналисты,   сотрудники   научных   институтов,
прославившиеся  впоследствии   на   министерских  постах   младшие   научные
сотрудники, преподаватели  политэкономии,  истмата и прочие обществоведы,  а
также просто  активные и инициативные представители творческой интеллигенции
и полулегального бизнеса, которым по разным причинам оказался заказан путь в
номенклатуру. Главными преимуществами этой "легкой конницы" демократов перед
закованными в  аппаратные латы партийными  "ратниками" были профессиональное
образование,  способность  к выживанию в любой  среде, воспитанная непростой
советской  реальностью, и, не в  последнюю  очередь, возраст.  Кроме того, в
отличие  от  партийных  функционеров,  терять  им  было практически  нечего,
приобрести же они могли, еще, может быть, того не зная, все.
     Помимо  синдрома национальной обиды и униженности  в  собственном доме,
собирала  людей  вокруг  Ельцина,   поднявшего   флаг  защитника  российских
интересов, обывательская вера в то, что, избавившись от "нахлебников" в лице
союзных республик, которых не только защищает, но и "кормит  и поит" Россия,
она сама сможет за  3-4 года войти  в  число наиболее развитых, процветающих
наций мира.  Эти  раздававшиеся им  направо и  налево обещания в сочетании с
умело  эксплуатируемым  имиджем  чуть  ли  не  репрессированного  партийного
"диссидента"  и борца с  аппаратными привилегиями позволили ему к весне 1990
года стать самой популярной политической фигурой в стране.

     Горбачев наконец-то обнаружил зарождавшийся у  него в тылу политический
потенциал "русского вопроса". Верный своей методе скольжения вперед на "двух
лыжах",  он приурочил  к  проведению  Пленума ЦК  по  национальной  политике
решение  о создании  Российского бюро в  ЦК,  которое  сам же  и  возглавил,
надеясь, что в очередной раз, раздвоившись, как Янус, сможет собственноручно
нейтрализовать новые  угрозы.  Вслед за Ельциным и  Лигачевым и он по-своему
использовал "русскую карту": ввел в состав Президентского совета того самого
В.Распутина, который  пригрозил выходом России из Советского  Союза. Однако,
оставаясь Президентом союзного государства, видевшим свою главную  миссию  в
его сохранении,  он  не  мог  так  же  успешно,  как  и в сфере политической
реформы,  одновременно  исполнять  роль  Папы и  Лютера:  с  одной  стороны,
охранять и оберегать целостность страны,  а с другой - провоцировать русский
национализм  (даже  в таком  номенклатурном  виде) в популистских,  то  есть
разрушительных для Союза целях, как это делали его оппоненты.
     Острая  борьба   за  то,  кому,  в  конце   концов,  удастся  завладеть
"российским  плацдармом"  -  главной   стратегической  позицией,  с  которой
открывались  отличные возможности для  обстрела  союзного центра и "виды  на
Кремль",  -  развернулась  на  I  Съезде  народных  депутатов  РСФСР  вокруг
кандидатуры Председателя  Верховного  Совета.  Из  двух  фаворитов  -  Ивана
Полозкова  и Бориса Ельцина - Горбачев сделал открытую  ставку на первого не
потому, что тот был действительно его креатурой: он справедливо видел в этом
ортодоксальном партаппаратчике меньшую потенциальную угрозу для  себя, чем в
быстро набиравшем популярность "новообращенном россиянине" Ельцине.
     Но эту битву за более устраивавший его вариант Горбачев  проиграл (так,
кстати, не раз бывало, когда, поддавшись естественному искушению, он выбирал
обманчиво  "легкий"  путь, как,  например, позднее  при собственном избрании
президентом не всенародным голосованием, а  гарантированным ему  съездовским
большинством).  Не  помог и  необычный,  не  предусмотренный протоколом  его
приезд   на   заседание   съезда  российских  депутатов,   чтобы  вдохновить
сторонников партийной кандидатуры. Последовавшее за этим  избрание Б.Ельцина
принесло последнему двойную победу, ибо  произошло вопреки  открытому нажиму
Президента СССР.
     Вместе  с  Горбачевым выборы  своего  ставленника  на  пост российского
спикера проиграл и  Е.Лигачев.  Видимо, поэтому  в преддверии XXVIII  съезда
КПСС негласно возглавляемая им и уже фактически  автономная часть партии, не
захватив парламентского плацдарма, решила отбросить  условности в отношениях
с собственным  генсеком. Так,  на  крестьянском съезде  "куратор"  сельского
хозяйства  Лигачев  в  открытую  назвал  президента предателем,  развалившим
страну  и социалистическое  содружество, и пообещал бороться  до  конца. А в
июне 1990 года состоялся  съезд антигорбачевской по духу и идейной платформе
Российской компартии, на котором ее первым секретарем был избран И.Полозков.
Участвовавший  в его работе Михаил Сергеевич выслушивал грубости, "сносил не
только грубости, а махровую дикость... отвечал на  вопросы - провокационные,
глупые, ехидные... - путанно, многословно, сумбурно, иногда не умея выразить
того, что хотел, или, как всегда, боясь  определенности, сознательно плутал,
чтобы   не  было  ясно",  -  вспоминает  А.Черняев.  Набравшему   избыточное
количество  должностей   Горбачеву  не   жаль   было   расстаться   с  чисто
символическим и мало кому известным  постом председателя Российского бюро ЦК
КПСС.  Но  лиха  беда  -  начало:  с остальными ему  предстояло расстаться в
течение последующих полутора лет...

     Несмотря на то что в  их отношениях всегда "искрило",  летом 1990  года
Горбачев и Ельцин, переступив через инцидент с Полозковым, доказали, что они
истинные  политики, то есть люди, для  которых  личные симпатии и  антипатии
отступают  перед  государственными   интересами.  Именно  тогда  между  ними
завязался  непродолжительный  "летний  роман", поводом  для  которого  стала
программа  "500 дней". То, что  и Ельцин, и Горбачев, который фактически как
соавтор "влез" в ее редактирование, поставили под ней свои подписи, конечно,
не могло радовать ту часть их окружения, которая тянула каждого из вожаков в
свою  сторону.  Инициативу похорон  программы  взяло  на себя  правительство
Н.Рыжкова  - премьер и  его зам  Л.Абалкин  пригрозили в случае ее  принятия
отставкой.  К  ним  добавились  руководители  силовых  ведомств, чей  бюджет
собирались существенно урезать,  и возглавляемый теперь А.Лукьяновым союзный
парламент.
     По мнению  народного депутата СССР академика Ю.Рыжова, "на Горбачева  в
этот момент, очевидно, очень сильно надавили, а может быть, даже и поставили
ультиматум". Он - один из пяти  сопредседателей межрегиональной  депутатской
группы, (МДГ) - рассказывал, что ему  позвонил человек "из органов", знавший
его еще  по  Московскому  авиационному  институту, и  предложил  встретиться
конфиденциально у метро "Сокол". Во время пятиминутной встречи тот, не входя
в подробности,  "настоятельно  посоветовал" в  сентябре  уехать из Москвы  и
вообще  на  время "пропасть из поля зрения".  Тогда,  говорит академик, я не
придал значения  этому "товарищескому совету" и  вспомнил о нем  лишь в одно
сентябрьское утро, когда  позвонил  приятель и сказал, что  к  центру Москвы
движутся бронетранспортеры. Позднее последовало разъяснение, что происходила
запланированная   дислокация   войск,  подтянутых  к  столице   для  "уборки
картофеля". Значит ли это, что августовский путч мог оказаться сентябрьским?
     Так или иначе, столкнувшись с резкой оппозицией  программе "500 дней" и
своему тактическому  "обручению" с российским лидером,  он отступил, поручив
академику   А.Аганбегяну  отразить   в  "президентской  программе"  основные
элементы  документа Шаталина - Явлинского и соображения  Рыжкова - Абалкина.
Как бывало и в прошлом, компромисс, вместо того чтобы удовлетворить всех, не
устроил никого, а главное, подарил повод Ельцину уже в октябре  заявить, что
Горбачев "изменил прежней договоренности", что "его поведение рассматривает,
как  предательство",  и  отныне  Россия  свободна  от обязательств  и  будет
разрабатывать свои варианты экономической реформы. В своей речи  в Верховном
Совете РСФСР  Б.Ельцин объявил,  что  республике  предстоит выбирать из трех
вариантов:  отделяться от Союза, требовать от  Центра создания коалиционного
правительства   или   введения   карточной  системы,  поскольку   программа,
представленная  Горбачевым   в  союзный  парламент,  невыполнима.  Это  было
официальным объявлением  войны. Гипотетический  марьяж расстроился, так и не
дойдя до брачной  церемонии, а  с ним исчезли и шансы (если они вообще были)
на  "мягкую" реформу  Союза  при  соучастии  или как  минимум без  активного
противодействия российского руководства.
     На  экстренном  заседании  Президентского  совета  Горбачев  дал   волю
эмоциям, решив немедленно выступить по телевидению: "Этого  спускать нельзя.
Этот параноик рвется в президенты, а окружение науськивает его. Если смолчу,
что народ скажет?" Его собственное окружение, в свою очередь, разделилось на
два лагеря. А.Лукьянов, В.Крючков и Н.Рыжков "науськивали" своего президента
не  давать  спуску Ельцину. Э.Шеварднадзе, В.Медведев, В.Осипьян, к  которым
потом  присоединились  помощники,  уговаривали не  поддаваться эмоциям  и не
терять  самообладания.  В конце концов остыв, он пришел к выводу, что  "надо
подняться над этой провокацией". Телевизионный "отлуп" было поручено сделать
А.Лукьянову.
     Убедившись несколько  дней  спустя, что российский лидер блефовал и его
едва  замаскированная  угроза  "поднять народ" на  забастовки и демонстрации
против  союзного  центра  не  реализовалась, Горбачев решил в очередной  раз
предложить  ему  мировую,  поручив  Болдину  организовать  их  неофициальную
встречу.  По оценке самого Горбачева, хотя она и  была "непростой", все-таки
позволила ослабить  напряженность.  В.Болдин же, присутствовавший на встрече
двух  лидеров,  считает, что она состоялась слишком  поздно и уже ничего  не
могла  поправить в их отношениях: "Ельцин  не был способен перешагнуть через
накопившиеся обиды и уязвленное самолюбие".

     Подняв   знамя  антисоюзного  восстания,   Россия   возглавила   "парад
суверенитетов", увлекая своим примером не  только другие союзные республики,
но  и некоторые  собственные  автономии.  Расчет был очевиден: "разберемся с
союзной  властью,  а  там  будет  видно".  Подспудно  же  в  головах  членов
ельцинского окружения, заглядывавшихся на Кремль, звучала фраза, неосторожно
брошенная Михаилом Сергеевичем: "Куда они денутся?!"
     Пока  не дошло до полного  разрыва  с российским руководством, Горбачев
мог  относительно  спокойно, если  не  насмешливо,  реагировать на  эпидемию
деклараций о суверенитете, с которыми вслед за Россией после июня 1990  года
выступили   Украина,   Белоруссия,  Северная  Осетия,   Армения,  Туркмения,
Таджикистан,  Коми,   Карелия,   Гагаузская  республика,  Удмуртия,  Якутия,
Приднестровье,  Южная Осетия  и Иркутская  область.  Однако  уже  к  октябрю
вошедшие  во вкус "суверены" начали помимо  чисто декларативных политических
заявлений принимать  решения, которые не могли оставить безразличным союзный
центр. Так,  если объявление  Татарией  15 октября национальным днем  памяти
погибших при защите Казани от войск Ивана Грозного можно было снисходительно
проигнорировать,  то  заявление  Народного  фронта Молдавии  о необходимости
присоединения  республики  к   Румынии  или   введенный  Верховным   Советом
Казахстана запрет на проведение испытательных  ядерных взрывов на полигоне в
Семипалатинске, представляли собой прямой  вызов  авторитету  и  полномочиям
главы государства.
     Собственно говоря,  поступая таким образом, новая власть в  республиках
лишь имитировала российскую,  которая  своими  решениями,  похоже,  пыталась
методом  произвольного захвата "прирезать"  себе дополнительную политическую
территорию, отбирая  ее у  Центра.  Возникало впечатление, что  в ельцинском
штабе был объявлен конкурс на такие популистские шаги, которые  бы создавали
политические проблемы Горбачеву  и позволяли обойти его с "демократического"
фланга.  Так  родились импровизации на  тему фермерства  в  русской деревне,
объявление о возобновлении празднования Рождества  и обещание найти выход  в
затянувшемся споре с Японией о Курильских островах.
     24 октября, чтобы положить  конец половодью "суверенизации",  Верховный
Совет СССР  принял  закон,  подтверждающий  приоритет  союзных  законов  над
республиканскими  и местными. И  в  этот  же  день,  то  ли  дразня,  то  ли
провоцируя   Центр,   российский    парламент   проголосовал    за    закон,
устанавливающий    на    территории    РСФСР   приоритет    республиканского
законодательства перед союзным.
     Возникла  патовая  ситуация,  в  которой   Горбачеву  оставалось   либо
смириться с дерзостью отпущенных им на волю республик и капитулировать, либо
стукнуть  по столу кулаком  и напомнить  своим подданным, что "он еще царь".
Сделать  это  можно   было,  либо  попытавшись  вернуться   в  недавнее  еще
генсековское прошлое,  к  чему подталкивали некоторые партийные консерваторы
из  его окружения,  либо  мощным прорывом  вперед вернуть себе  политическую
инициативу.  Из двух взаимоисключающих  вариантов Горбачев выбрал... оба. Но
поскольку совместить их было затруднительно, начал действовать, как водитель
забуксовавшей в грязи машины: подал назад, чтобы потом с разгона  преодолеть
препятствие.

     Взятый в  кольцо очагов республиканской смуты,  зажатый в  тиски  между
правительством   и  Верховным  Советом,   разъяренными  его  заигрыванием  с
Ельциным, с одной стороны, и начавшими его открытую травлю за "консерватизм"
радикал-демократами,  с  другой,  осажденный  обостряющимися  экономическими
проблемами  и преследуемый  призраком  приближающейся  холодной и, вероятно,
голодной  зимы,   Горбачев   решил  "перезимовать"   в  "блиндаже   сильного
государства".
     Последним  толчком, подвигшим  его на такое решение,  стала  ноябрьская
демонстративная обструкция со стороны депутатов Верховного Совета. Дискуссия
"пошла  вразнос".  В  критике  "слабовластия" президента и  требованиях  его
отставки начали сближаться антиподы - ортодоксы и радикалы. И вновь, как уже
отмечалось,  это чувство опасности  мобилизовало  и тонизировало  Горбачева.
Откликаясь то  ли на  паническую реакцию членов Политбюро, утверждавших, что
ему предъявили  ультиматум, то ли на  "дружеский  нажим" руководителей  ряда
союзных  республик, а  скорее всего, реагируя  на близкую  к открытому бунту
атмосферу  в  зале  заседаний  Верховного Совета,  он предстал наутро  перед
парламентариями в боевой раскраске "сильного лидера".
     В непривычно  короткой  для  него двадцатиминутной речи он в нескольких
пунктах изложил программу предстоящей "военной кампании"  под  общим девизом
укрепления   исполнительной   вертикали.   Правительство   преображалось   в
работающий  под  непосредственным   руководством   Президента  СССР  Кабинет
министров, Совет Федерации, объединяющий республиканских секретарей, повышал
свой  статус, а Президентский  совет, раздражавший парламентское большинство
количеством пригретых в нем "либералов" во главе с  А.Яковлевым, распускался
и уступал  место "грозному"  Совету безопасности.  Именно этому  "знаковому"
шагу,    символизировавшему   готовность   Горбачева   порвать   со   своими
духовниками-демократами и  перейти под крыло охранников-государственников, с
энтузиазмом аплодировала депутатская группа "Союз", еще накануне требовавшая
его отставки.
     "Нам придется поправеть", -  сказал в своем окружении Михаил Сергеевич,
выходя  с заседания.  Этот крен в  сторону  консерваторов он объяснял прежде
всего самому себе тем, что страна оказалась не готова выдержать взятый  темп
преобразований,  демократы  проявили  себя  "безответственными критиканами",
из-за  чего центр настроений  и ожиданий  общества  начал  смещаться вправо.
Соответственно  за ним  следовало  передвинуться  и  тому,  кто  отвечал  за
сохранение общественного равновесия,  - центристу  Горбачеву. Тем  не менее,
несмотря   на  все  его   старания  (как   и  его   политического  советника
Г.Шахназарова)  облечь  новый  курс в  термины  новой  философии  центризма,
примиряющие на словах  реформы  и стабильность,  "политический класс" слушал
его  вполуха. Номенклатуру,  как всегда,  интересовали не слова, а  кад