таким  молодцом.
Но случилось иначе, только и всего. Что же это вы не курите! - спохватился
он. - Хотите сигарету?
   Киппс смущенно пробормотал что-то, что должно было означать: могу, мол,
и закурить, - и в смущении отхлебнул  еще  немного  старика  Мафусаила.  И
долго ощущал, как вечный странник движется по его внутренностям. Казалось,
будто почтенный старец размахивает у него где-то внутри пылающим  факелом,
раздувая его то здесь, то там, и, наконец, огонь охватил все  внутренности
Киппса.
   Читтерлоу достал кисет с табаком, папиросную бумагу и стал  сворачивать
Киппсу сигарету; попутно он поведал ему  весьма  увлекательную  историю  -
только почему-то Киппсу плохо удавалось за ней следить - о некоей даме  по
имени Китти,  обучившей  его  этому  искусству,  когда  он  был  еще,  что
называется, милым мальчиком; наконец он вручил Киппсу сигарету  и  любезно
предложил содовой, которая, в сущности, неплохо сочетается с виски;  Киппс
с великой благодарностью принял это любезное предложение.
   - Некоторые любят  разбавлять  виски  содовой,  -  сказал  Читтерлоу  и
запальчиво прибавил: - Только не я!
   Почувствовав, что жгучий враг ослабел, Киппс воспрянул духом и проворно
допил остатки, и заботливый хозяин тотчас снова  наполнил  его  стакан.  В
приятной  уверенности,  что  он  куда  крепче,  чем  думал,   Киппс   стал
прислушиваться к речам  Читтерлоу:  надо  же  и  самому  почаще  вставлять
словечко. К тому же он ловко пускал  дым  через  нос,  каковому  искусству
обучился совсем недавно.
   Между  тем  Читтерлоу  объяснил,  что  он  сочиняет  пьесы;  у   Киппса
развязался язык, и он сказал, что знал одного человека, или, вернее,  один
его приятель знал человека, а уж  если  быть  совсем  точным,  брат  этого
приятеля знал человека, который сочинил пьеску. Но когда Читтерлоу пожелал
узнать название пьесы, где она была поставлена и кто  ее  поставил,  Киппс
ничего не мог вспомнить, вот только называлась она, кажется, как-то  вроде
"Любовный выкуп".
   - Тот малый огреб на ней целых пятьсот фунтов, - сказал Киппс. - Это уж
точно.
   - Гроши! -  внушительно  возразил  Читтерлоу.  Сразу  видно  было,  что
человек знает, что говорит. - Гроши! На ваш взгляд, это, может,  и  много,
но, уверяю вас, такие деньги можно заработать запросто. На  стоящей  пьесе
деньги можно загребать лопатой, ло-па-той.
   - Еще бы, - отозвался Киппс, потягивая из стакана.
   - Лопатой загребать!
   И  Читтерлоу  принялся  сыпать  примерами.  Он,   без   сомнения,   был
непревзойденный мастер монолога. Словно прорвалась плотина,  и  на  Киппса
обрушился могучий словесный поток, и скоро его уже несло неведомо куда  по
половодьям разных театральных разностей, в которых его  собеседник  был  в
своей  стихии.  Незаметно  беседа  перешла  к  частной   жизни   известных
импресарио: малыша  Тедди  Болтуина,  проныры  Мак-Олуха  и  великолепного
Бегемота, которого "наши светские дамы уж так заласкали, что ему  и  жизнь
не мила". Читтерлоу повествовал о своих встречах с  этими  знаменитостями,
скромно оставляя себя в тени, и очень  насмешил  Киппса,  ловко  изобразив
Мак-Олуха в подпитии. Потом одну за другой быстро  опрокинул  в  себя  две
солидные порции старины Мафусаила.
   Киппс, забывшись, жевал сигарету, то и дело с видом  знатока  восклицал
"Еще бы!" и "А как же!", и в душе очень восхищался легкостью, с какой  ему
удается  поддерживать  разговор  с  этой  необыкновенной  и  занимательной
личностью. Читтерлоу свернул ему еще  сигарету  и,  как-то  незаметно  все
больше и больше входя в роль богатого, преуспевающего драматурга, которого
навестил юный поклонник, стал отвечать на вопросы Киппса, а чаще - на свои
собственные о том, как и почему он достиг таких высот. К этой  добровольно
взятой на себя задаче он отнесся  с  величайшей  серьезностью  и  рвением,
излагая все столь обстоятельно, что временами, увлекшись  отступлениями  и
примечаниями, совсем терял  главную  нить  своего  рассказа.  Но  все  эти
необычные случаи, воспоминания, анекдоты так причудливо переплетались, что
рано или поздно он неизменно возвращался к основной теме. В сущности,  это
был богатейший материал для биографии человека, который объездил весь свет
и все на свете перепробовал, а главное -  выступал  с  успехом  и  зашибал
деньгу на сценах Америки и всего цивилизованного мира (он привел несколько
примеров, когда ему случалось заработать тридцать, сорок, а то и пятьдесят
долларов в неделю).
   Он говорил и говорил своим раскатистым, приятным,  звучным  голосом,  а
старик Мафусаил, этот негодник и пьяница, пробирал  Киппса  все  глубже  и
зажигал светильник за светильником, пока все существо маленького  продавца
мануфактуры само не  засияло  ослепительным  светом,  словно  какой-нибудь
праздничный  павильон,  и  вот  уже  все  озарено,  все  преобразилось:  и
Читтерлоу, и сам Киппс, и эта комната. Читтерлоу и вправду человек зрелый,
умный, преуспевающий - какой  опыт,  юмор,  талант!  Он  собрат  Шекспира,
Ибсена и Метерлинка (три имени, которые сам он скромно ставил намного выше
своего собственного),  и  на  нем  уже  не  сомнительный  наряд  яхтсмена,
дополненный велосипедными бриджами,  а  элегантное,  хоть  и  своеобразное
платье. И сидят  они  уже  не  в  фолкстонской  трущобе,  не  в  крохотной
комнатушке с видавшей виды мебелью, а в  просторной,  богато  обставленной
квартире, и  по  стенам  развешаны  не  засиженные  мухами  фотографии,  а
изумительные старинные полотна, и вокруг повсюду не дешевые сувенирчики, а
редкостные, драгоценные безделушки, и уже не дрянная керосиновая лампа,  а
великолепная  люстра  заливает  все  мягким,  ласковым  светом.  И  старик
Мафусаил, в  чьем  солидном  возрасте,  наперекор  очевидности,  старались
уверить звездочки  на  этикетке,  и  вправду  обернулся  весьма  почтенным
напитком; даже две дыры, прожженные в скатерти, и грубая штопка  оказались
просто милыми причудами, столь естественными в доме гения; ну, а сам Киппс
- о, конечно же, это блестящий молодой человек, он подает большие надежды;
совсем недавно в неких обстоятельствах (впрочем,  о  них  он  особенно  не
распространялся) он проявил отвагу  и  находчивость,  и  это  открыло  ему
доступ в святилище и облекло таким доверием, о котором  напрасно  вздыхают
обыкновенные молодые люди из богатых семей и даже "светские дамы".
   - На что они  мне,  мой  мальчик?  -  говорил  обо  всей  этой  публике
Читтерлоу. -  Они  помеха  работе.  Сторонние  люди,  разные  чиновники  и
студенты воображают, будто дамы и слава - это  и  есть  жизнь.  Но  вы  не
верьте им! Не верьте!
   Затем Читтерлоу стал презабавно  рассказывать  о  всяких  бездарностях,
которые, возомнив себя  артистами,  нанимаются  в  гастролирующие  труппы.
Читтерлоу изображал этих бездарных простофиль в лицах, и Киппс покатывался
со смеху, как вдруг...
   Бум!.. бум... бум...
   - Господи! - воскликнул  Киппс,  словно  вдруг  проснувшись.  -  Неужто
одиннадцать!
   - Наверно, - ответил Читтерлоу. - Когда  я  принес  виски,  было  около
десяти. Время детское...
   - Все равно, мне надо бежать, - сказал Киппс и поднялся. -  Может,  еще
как-нибудь поспею. Я ведь... я и не  думал,  что  уже...  Дверь-то  у  нас
запирают в половине одиннадцатого. Было б мне раньше схватиться...
   - Что ж, если вам непременно надо идти...  Вот  что.  Я  тоже  пойду...
Постойте! А ваша нога, дружище! Начисто забыл! Вы же не можете  показаться
на улице в рваных брюках. Сейчас я вам их зашью. А вы пока что хлебните-ка
еще глоточек.
   - Да нет, мне надо бежать, - слабо запротестовал Киппс.
   Но Читтерлоу уже командовал, как ему повернуться на стуле, чтобы  можно
было достать дыру под коленкой, а старик Мафусаил,  пущенный  по  третьему
кругу, поспешно раздувал поостывший жар в киппсовых жилах. Потом Читтерлоу
вдруг расхохотался и, прервав шитье,  заявил,  что  вся  эта  сцена  прямо
просится в фарс, и тут же начал  вслух  сочинять  этот  фарс;  попутно  он
вспомнил другую свою комедию;  у  негр  уже  давно  написана  превосходная
первая сцена, сейчас он ее прочтет, это займет всего  каких-нибудь  десять
минут. Там есть нечто совершенно новое, в театре  такого  еще  никогда  не
бывало, и при этом ровно ничего предосудительного. Так  вот,  представьте,
человеку за шиворот заполз жук, а в комнате полно народу, и  человек  этот
старается не подать виду...
   - Да не могут ваши мануфактурщики не  впустить  вас  в  дом,  -  сказал
Читтерлоу так убежденно, что невозможно было ему не  поверить,  и  тут  же
стал изображать в лицах первую сцену своей комедии. Лучшего начала комедии
еще никто и никогда не создавал (это он утверждает вовсе  не  потому,  что
сам ее написал, просто у него огромный опыт, и он может судить со  знанием
дела) - и Киппс был с ним совершенно согласен.
   Когда  чтение  закончилось,  Киппс,  который  обычно  избегал   сильных
выражений, от избытка чувств воскликнул, что сцена "чертовски  хороша",  и
повторил это  раз  шесть,  после  чего  Читтерлоу  на  радостях  отхлебнул
огромный  глоток  вдохновляющего  напитка  и  объявил,   что   ему   редко
приходилось  встречать  столь  тонкий  ум  (более  зрелые  умы,  может,  и
существуют, об этом ему пока судить трудно, ведь они с Киппсом  еще  почти
не знают друг друга, но, что касается тонкости, тут он готов  поспорить  с
кем угодно), и просто позор, чтобы человеку такого  ясного,  изящного  ума
приходилось с десяти часов, ну, ладно, с  половины  одиннадцатого,  сидеть
взаперти или ночевать  на  улице,  и  вообще  он,  кажется,  порекомендует
старине  такому-то  (очевидно,  редактору  лондонской  ежедневной  газеты)
немедленно поручить Киппсу отдел театральной критики, который сейчас ведет
очередная бездарность.
   - Да ведь я сроду ничего не печатал, - сказал Киппс. - А уж  попробовал
бы с превеликим удовольствием, был бы только случай. Ох  уж  и  попробовал
бы! Вот ярлычки для витрины - это я сколько раз писал. И разрисовывал их и
отделывал. Но только это ведь совсем другой коленкор.
   - Ну и что ж, у вас зато свежее восприятие.  А  как  вы  подмечали  все
самое интересное в этой сцене - да это ж просто любо-дорого, мой  мальчик!
Уверяю вас, вы заткнете за пояс самого  Уильяма  Арчера.  Конечно,  не  по
части литературного стиля, но я не верю в  критиков-литераторов,  да  и  в
драматургов-литераторов тоже. Пьесы совсем не то, что  литература,  -  вот
чего эта публика никак не возьмет в толк. Пьесы - это пьесы. Нет, это,  во
всяком случае, вам не помешает. Вы там в магазине попусту  теряете  время,
поверьте мне. Со мной было то же  самое,  пока  я  не  пристал  к  театру.
Послушайте, да мне же просто необходимо узнать ваше мнение о  первых  двух
актах моей трагедии. Я еще не говорил вам о ней. Сейчас я вам  прочту,  на
это всего-то уйдет какой-нибудь час...


   Насколько  Киппс  мог  потом  вспомнить,  он  еще  разок  приложился  к
стаканчику и, вдруг потеряв всякий интерес к трагедии, стал твердить,  что
ему "и вправду пора"; с этой минуты он уже не помнил в точности, что  было
дальше. Кое-что сохранилось у него в памяти совершенно  отчетливо,  а  так
как всем известно, что пьяные,  протрезвев,  ничего  не  могут  вспомнить,
выходит, что он вовсе не был пьян. Читтерлоу пошел вместе с  ним  -  хотел
его  проводить,  а  заодно  перед  сном  подышать  свежим   воздухом.   На
Фенчерч-стрит - Киппс это ясно помнил - оказалось, что он  не  может  идти
прямо, и еще, что иголка с ниткой,  которую  Читтерлоу  так  и  оставил  в
незашитой  штанине,  тащится  за  ним  по  тротуару.  Он  нагнулся,  хотел
захватить иголку врасплох, но почему-то споткнулся и  упал,  и  Читтерлоу,
хохоча во все горло, помог ему подняться.
   - На сей раз велосипед ни при чем, дружище, - сказал Читтерлоу, и обоим
показалось, что это превосходная острота. Они так и покатывались со  смеху
и подталкивали друг друга локтем в бок. Некоторое время Киппс прикидывался
вдрызг пьяным -  делал  вид,  будто  даже  идти  не  может,  и  Читтерлоу,
включившись в игру, стал его поддерживать. Потом Киппса одолел смех; ну  и
потеха - спускаться по Тонтайн-стрит, чтобы потом опять лезть  в  гору,  к
магазину. Он пытался втолковать это своему спутнику, но не сумел - так его
разобрал смех; притом Читтерлоу был пьян в стельку; следующее воспоминание
- фасад магазина, запертого, неосвещенного, который хмуро глядел  на  него
всеми своими зелеными и желтыми полосами. Огромные, холодно поблескивающие
под луной  буквы  "ШЕЛФОРД"  ярко  отпечатались  в  его  сознании.  И  ему
показалось,  что  отныне  это  заведение  закрыто   для   него   навсегда.
Позолоченные буквы вопреки видимости складывались для него в слово  КОНЕЦ,
означали изгнание из Фолкстона. Не резать ему больше  по  дереву,  никогда
больше не увидит он мисс Уолшингем. У него и так-то почти не было  надежды
встретиться  с  ней  снова,  но  теперь  он  терял   ее   окончательно   и
бесповоротно. Он не пришел домой в положенный час, он напился пьян, а ведь
всего три дня назад был скандал из-за витрины... Вспоминая об этом  позже,
Киппс ничуть не сомневался, что в ту минуту был совершенно трезв и глубоко
несчастен, но держался молодцом и храбро заявил своему спутнику,  что  все
это ему нипочем, ну и пускай их не открывают дверь!
   Тут Читтерлоу с размаху хлопнул его по спине и сказал, что все  "высший
класс", он и сам, когда был клерком в  Шеффилде  (это  еще  до  того,  как
подался в актеры), случалось, оставался за дверью по шесть ночей подряд.
   - И что же? - продолжал Читтерлоу. - Теперь  они  когда  угодно  примут
меня  с  распростертыми  объятиями...  Хоть   сейчас!   С   распростертыми
объятиями, - повторил он и прибавил: - Если только вспомнят меня... но это
навряд ли.
   - Что ж мне теперь делать? - упавшим голосом спросил Киппс.
   - Оставайтесь на улице, - сказал Читтерлоу. - Сейчас ломиться не  стоит
- не то вам мигом  дадут  расчет.  Лучше  попробуйте  проскользнуть  утром
вместе с кошкой. Это безопаснее. Просто войдете утром - и  дело  в  шляпе,
если только никто вас не выдаст.
   Потом, может быть, оттого, что Читтерлоу  так  сильно  хлопнул  его  по
спине, у Киппса стало двоиться в глазах, и по совету Читтерлоу он пошел на
набережную проветриться. Немного погодя все стало на свои места; Читтерлоу
похлопывал его по плечу и уверял, что теперь в два счета  полегчает,  -  и
так оно и случилось. Ветер стих, лунная ночь и вправду оказалась чудесной,
и Киппс мог  погулять  всласть,  вот  только  иногда  мир  начинал  слегка
покачиваться из стороны в сторону,  нарушая  великолепие  картины,  и  они
прогуливались по набережной до самой Сандгейт-стрит, а  потом  обратно,  и
Читтерлоу говорил сперва о том, как лунный свет преображает  море,  потом,
как он преображает лица, потом, наконец,  заговорил  о  любви,  и  говорил
долго-долго, черпая материал  из  своего  богатого  опыта  и  приводя  для
убедительности разные случаи, по мнению Киппса, на  редкость  пикантные  и
значительные. И Киппс опять позабыл о  навеки  потерянной  для  него  мисс
Уолшингем и о разгневанном хозяине. Пример Читтерлоу вдохновлял его, он  и
сам чувствовал себя отчаянным, бесшабашным малым.
   Каких   только   приключений   не   знавал   Читтерлоу,   поразительных
приключений! Он человек с прошлым, с весьма богатым прошлым,  и  ему  явно
доставляло удовольствие возвращаться к своему  прошлому,  перебирать  свои
богатства.
   Это не был связный рассказ,  но  живые  наброски  запутанных  встреч  и
отношений. Вот он спасается бегством - но это достойное бегство - от  мужа
некоей малайки в Кейптауне. Вот у него бурный и сложный  роман  с  дочерью
священника в Йорке. Потом пошли поразительные рассказы о Сифорде.
   - Говорят, нельзя любить двух женщин сразу, - сказал  Читтерлоу.  -  Но
поверьте мне... - Он вскинул руки и пророкотал: - Это чепуха! Чепуха!
   - Я-то знаю, - сказал Киппс.
   - Господи, да когда я разъезжал с труппой Бесси Хоппер, у меня их  было
три! - Он рассмеялся и после некоторой заминки  прибавил:  -  Понятно,  не
считая самой Бесси.
   И он стал живописать Киппсу всю подноготную гастролирующих трупп -  это
настоящие джунгли любовных связей всех со всеми, вот уж поистине давильный
пресс, сокрушающий сердца.
   - Говорят, любовь - одна докука, только работать  мешает.  А  я  совсем
другого мнения. Без этого никакая работа не пойдет. Актеры  только  так  и
должны жить. Если живут иначе - значит, у них просто нет  темперамента.  А
какой же актер без темперамента! Ну, а коли темперамент есть - хлоп!
   - Это верно, - сказал Киппс. - Я понимаю.
   Читтерлоу принялся сурово критиковать мистера Клемента  Скотта  за  то,
что тот позволял себе нескромные  высказывания  по  поводу  нравственности
актеров. Говоря  по  секрету,  не  для  широкой  публики,  он,  Читтерлоу,
вынужден  с  сожалением  признать,  что   эти   высказывания,   в   общем,
справедливы. Он поведал Киппсу несколько типичных историй, в  которые  был
вовлечен чуть не силой, и особо подчеркнул,  как  по-разному  относится  к
женщинам он сам и достопочтенный Томас Норгейт, с которым его  одно  время
связывала тесная дружба...
   Киппс с волнением слушал эти удивительные воспоминания.  Поразительная,
неправдоподобная  жизнь  -  и,   однако,   все   правда.   Жизнь   бурная,
беспорядочная,   исполненная   страстей,   бьет   ключом   всюду,    кроме
первоклассных торговых заведений. О такой жизни пишут романы, пьесы, а он,
глупец, думал, что это все выдумки, что на самом деле так не  бывает.  Его
доля в беседе теперь ограничивалась, так сказать, заметками  на  полях,  а
Читтерлоу болтал без умолку. Он хохотал, и на пустынной  улице  разносился
рокот, потом голос  его  становился  сдержанным,  вкрадчивым,  задушевным,
смягченным   воспоминаниями;   Читтерлоу   был   откровенен,    необычайно
откровенен, раскрывал всю душу, а если иногда кое о чем  и  умалчивал,  то
тоже вполне откровенно; огромный, черный в  лунном  свете,  он  размахивал
руками, и с упоением исповедовался перед Киппсом, и старался обратить  его
в свою веру, символами которой были риск и плоть. Все  это  было  сдобрено
малой толикой романтики, романтического изыска, впрочем, довольно  грубого
и эгоцентричного. Да, бывали в его жизни случаи, и еще какие,  а  ведь  он
был в ту пору еще моложе Киппса.
   Ну, ладно, внезапно оборвал себя Читтерлоу, он,  конечно,  перебесился,
без этого нельзя, а теперь  -  кажется,  об  этом  уже  упоминалось  -  он
счастливо женат. Жена, по его словам, "аристократка по натуре". Ее отец  -
выдающийся юрист, стряпчий в  одном  городе  графства  Кент,  "ведет  кучу
трактирных дел"; ее мать - троюродная сестра жены Абеля  Джоунза,  модного
портретиста, "в известном смысле люди из общества". Но ему это неважно. Он
не сноб. Важно другое:  у  жены  -  чудесное,  нежнейшее,  не  испорченное
никакой школой контральто, - да, да, другого такого  нет  на  свете.  ("Но
чтобы насладиться им в  полной  мере,  -  сказал  Читтерлоу,  -  требуется
большой зал".) О свой женитьбе Читтерлоу повествовал туманно и не вдавался
в подробности, лишь головой помотал. Сейчас она "гостит у родителей". Было
совершенно ясно, что Читтерлоу не очень с ними ладит. Похоже даже, они  не
одобряют его занятия драматургией: невыгодное, мол, занятие, - но они-то с
Киппсом знают, скоро на него так и посыплются несметные богатства... Нужно
только набраться терпения и упорства...
   Тут Читтерлоу вдруг  вспомнил  о  долге  гостеприимства.  Киппс  должен
вернуться к нему на Фенчерч-стрит. Нельзя же всю ночь болтаться по  улице,
когда дома ждет славная бутылочка.
   - Вы будете спать на диване. И никакие сломанные пружины  не  помешают,
уже недели три, как я их все повытаскивал. И на что вообще в диванах нужны
пружины? Я в этом деле понимаю. Я на этом собаку съел, когда был в  труппе
Бесси Хоппер. Три месяца мы гастролировали, объездили всю Англию  вдоль  и
поперек - Северный Уэллс, остров Мэн,