это подумать - а может,  еще  даже  и  не
подумал, а только по своему обыкновению кое-как, ощупью пробирался в  этих
мыслях, как в лесу, путаясь и спотыкаясь, - он поднял голову, а Энн -  вот
она!
   Она стала на семь лет старше и сильно изменилась, но в  ту  минуту  ему
показалось, что она совсем такая, как прежде.
   - Энн! - выдохнул он.
   И она радостно откликнулась:
   - Господи, Арт Киппс!
   И тут он заметил, что она стала другая - лучше.  Она,  как  и  обещала,
стала очень хорошенькая, глаза все такие же темно-синие и так же мгновенно
вспыхивают румянцем щеки; но теперь Киппс стал выше ее ростом. На ней было
простое серенькое платье, облегавшее ее стройную, крепко сбитую фигурку, и
воскресная шляпка с розовыми цветочками. От нее исходило тепло,  нежность,
радушие. Лицо ее так и сияло навстречу Киппсу, сразу видно - обрадовалась.
   - Господи, Арт Киппс! - воскликнула она.
   - Он самый, - ответил Киппс.
   - В отпуск приехал?
   И тут Киппса осенило: значит, Сид не рассказал ей про наследство. После
той встречи он много и горько раздумывал над тем,  как  вел  себя  Сид,  и
понял, что сам во всем виноват: слишком тогда  расхвастался...  но  уж  на
этот  раз  он  не  повторит  ту  ошибку.  (И  он  совершил  другую,  прямо
противоположную.)
   - Да, отдыхаю малость, - ответил он.
   - И я тоже, - сказала Энн.
   - Погулять вышла? - спросил Киппс.
   Энн показала ему букет скромных придорожных цветов.
   - Давно мы с тобой не виделись, Энн. Сколько ж это лет прошло?  Семь...
нет, скоро уж все восемь.
   - Чего ж теперь считать, - сказала Энн.
   - Прямо не верится! - с некоторым волнением сказал Киппс.
   - А у тебя усики, - сказала  Энн;  она  нюхала  свой  букет  и  не  без
восхищения поглядывала поверх него на Киппса.
   Киппс покраснел.
   Но вот они дошли до развилки.
   - Мне сюда, - сказала Энн. - Я к мамаше.
   - Я тебя малость провожу, ладно?
   Едва попав в  Нью-Ромней,  он  начисто  забыл  о  сословных  различиях,
которые играли такую важную роль в его фолкстонской жизни, и ему  казалось
вполне позволительным прогуливаться в обществе Энн, хоть она и была  всего
лишь служанка.  Они  болтали  с  завидной  непринужденностью  и  незаметно
перешли к общим и дорогим для обоих воспоминаниям. Скоро, однако, Киппс  с
изумлением понял, куда завела их эта беседа...
   - А помнишь половинку шестипенсовика? Ну, который мы разрезали?
   - Да, а что?
   - Она все у меня. - Энн запнулась  было,  потом  продолжала:  -  Чудно,
правда? - И прибавила: - Арти, а твоя половинка у тебя?
   - Где ж ей быть, - ответил Киппс. - А ты как думала? - И в глубине души
подивился, отчего это он так давно не глядел на эту монетку.
   Энн открыто ему улыбнулась.
   - Я и думать не думала, что ты ее сберег, - сказала она.  -  Я  сколько
раз себе говорила: и чего ее хранить, все это одни глупости.  И  потом,  -
вслух размышляла она, - все равно ж это ничего не значит.
   Она подняла глаза на Киппса, и взгляды их встретились.
   - Ну, почему ж, - чуть запоздало возразил Киппс  и  сразу  понял,  что,
говоря такие слова, предает Элен.
   - Во всяком случае, это не очень много значит, - сказала Энн. - Ты  все
в магазине?
   - Я живу в Фолкстоне, - начал Киппс и тут же решил ни о чем  больше  не
распространяться.  -  А  разве  Сид  не  говорил  тебе,  как  мы   с   ним
повстречались?
   - Нет. В Нью-Ромней?
   - Ага. Совсем недавно. С неделю назад, даже больше.
   - А я приехала - недели нет.
   - А-а, понятно, - сказал Киппс.
   - Сид у нас выбился в люди, - сказала Энн. - Слышь, Арти, у  него  своя
мастерская.
   - Он мне говорил.
   Они уже почти дошли до маггетовых коттеджей,  где  жила  теперь  миссис
Порник.
   - Ты домой? - спросил Киппс.
   - Наверно, - ответила Энн.
   И оба замолчали. Энн решилась первая.
   - Ты часто приезжаешь в Нью-Ромней? - спросила она.
   - Да все ж таки навещаю своих, - ответил Киппс.
   И опять они замолчали. Энн протянула руку.
   - Я рада, что повстречала тебя, - сказала она.
   Необычайное волнение всколыхнуло все его существо.
   - Энн, - сказал он и умолк.
   - Ну? - отозвалась она и вся так и просияла.
   Они поглядели друг на друга.
   Все чувства, какие он питал к ней в отрочестве, и еще другие, каких  он
прежде не знал, разом нахлынули на  него.  Одним  своим  присутствием  она
мгновенно заставила его забыть все,  что  их  разделяло.  Ему  нужна  Энн,
только Энн, еще нужнее, чем прежде. Она стояла перед ним, ее  нежные  губы
были чуть приоткрыты (казалось, он даже ощущал ее дыхание),  и  в  глазах,
обращенных к нему, светилась радость.
   - Я страх как рад,  что  тебя  повстречал,  -  сказал  Киппс.  -  Сразу
вспомнились прежние времена.
   - Правда?
   И  опять  молчание,  Хорошо  бы  вот  так  говорить  с  ней,   говорить
долго-долго или пойти погулять, что ли, только бы  стать  поближе  к  ней,
хоть как-нибудь, а самое главное - глядеть и глядеть ей в глаза, в которых
светится неприкрытое восхищение...  но  тень  Фолкстона  еще  маячила  над
Киппсом и подсказывала, что все это ему не пристало.
   - Ну, ладно, - сказал он, - мне пора.
   Он нехотя повернулся и заставил себя пойти прочь...
   На углу он обернулся:  Энн  все  еще  стояла  у  калитки.  Она,  верно,
огорчилась, что он так вдруг ушел. Ясно,  огорчилась.  Он  приостановился,
полуобернулся к ней, постоял и вдруг, сорвав с головы шляпу, изо всех  сил
замахал ею. Ай да шляпа! Замечательное изобретение нашей цивилизации!..
   А через несколько минут он уже беседовал с дядей на привычные темы,  но
только был при этом непривычно рассеян.
   Дядя жаждал купить для Киппса несколько штук кабинетных  часов,  с  тем
чтобы впоследствии их продать, - прекрасный способ  поместить  деньги  без
риска! Кроме того, в одной  лавке  в  Лидде  он  присмотрел  два  недурных
глобуса,  один  земной,  а  другой  небесный:  они   послужат   прекрасным
украшением гостиной, и ценность их со временем,  безусловно,  возрастет...
Потом Киппс так и не мог вспомнить, дал ли он согласие на эти покупки.
   На обратном пути юго-западный ветер  ему,  видно,  помогал,  во  всяком
случае, он даже и не заметил, как миновал Димчерч. И вот он уже подъезжает
к Хайту - тут Киппсом овладело странное  чувство.  Холмы,  что  вздымались
слева от него, и деревья, что росли справа, будто сошлись  совсем  близко,
надвинулись на него, и ему осталась лишь прямая и узкая  дорожка  впереди.
Киппс не мог обернуться назад: еще свалишься с этой предательской,  покуда
плохо  прирученной  машины,  -  но  он  знал,  твердо  знал,  что   позади
расстилается,  сияя  под  лучами  предвечернего  солнца,  бескрайняя  ширь
Вересковой равнины. И это почему-то влияет на ход его мыслей. Но, проезжая
через Хайт, он уже думал, что в жизни джентльмена мало может быть общего с
жизнью Энн Порник - они принадлежат к разным мирам.
   А у Сибрука стал подумывать, что, пожалуй, гуляя  с  Энн,  унизил  свое
достоинство... Ведь как-никак она простая прислуга.
   Энн!
   Она  пробудила  в  нем  самые  неджентльменские  инстинкты.  Во   время
разговора с ней была даже минута, когда он совершенно  отчетливо  подумал,
как, наверно, приятно поцеловать ее прямо в  губы...  Что-то  в  ней  было
такое, от чего быстрей колотилось сердце - по крайней мере его  сердце.  И
после этой встречи ему казалось, что за долгие годы разлуки  она  каким-то
образом стала гораздо  ближе  и  теперь  принадлежит  ему,  и  он  уже  не
представлял, как сможет обойтись без нее.
   Надо же столько лет хранить половинку шестипенсовика!
   Это ли не лестно! Такого с Киппсом никогда еще не случалось.


   В тот же  вечер,  листая  "Искусство  беседы",  Киппс  поймал  себя  на
странных мыслях. Он встал, походил по комнате, застыл было у окна,  однако
скоро встряхнулся и, чтобы немножко рассеяться, открыл "Сезам и лилии". Но
и  на  этой  книге  не  сумел  сосредоточиться.  Он  откинулся  в  кресле.
Мечтательно улыбнулся, потом вздохнул. А немного погодя встал, вытащил  из
кармана ключи, поглядел на них  и  отправился  наверх.  Он  открыл  желтый
сундучок, главную свою сокровищницу,  вытащил  из  него  маленькую,  самую
скромную на свете шкатулку и, не вставая  с  колен,  раскрыл  ее.  Там,  в
уголке, лежал бумажный пакетик,  запечатанный  на  всякий  случай  красной
сургучной печатью, чтоб не заглянул в него нечаянно чужой любопытный глаз.
Долгие годы его не трогали, не вспоминали о нем.  Киппс  осторожно,  двумя
пальцами вытащил пакетик, оглядел  его  со  всех  сторон,  потом  отставил
шкатулку и сломал печать...
   И только ложась спать, впервые за весь день вспомнил еще кое о чем.
   - О, чтоб тебе! -  в  сердцах  воскликнул  он.  -  Опять  я  не  сказал
старикам... Надо же!.. Придется сызнова катить в Нью-Ромней!
   Он забрался в постель и долго сидел, задумавшись, на подушке.
   - Вот чудеса, - вымолвил он наконец.
   Потом  вспомнил,  что  она  заметила  его   усики.   И   погрузился   в
самодовольные размышления.
   Он представлял, как сообщает Энн о своем богатстве. Вот она удивится!
   Наконец он глубоко вздохнул, задул свечу, свернулся поуютнее и  немного
погодя уже спал крепким сном...
   Но на следующее утро да и весь следующий день он все время  ловил  себя
на мыслях об Энн - сияющей, желанной, приветливой,  и  ему  то  до  смерти
хотелось опять съездить в Нью-Ромней, то до смерти хотелось никогда больше
там не бывать.
   После обеда он сидел на набережной, и тут его осенило: "Как же это я ей
не сказал, что помолвлен!"
   Энн!
   Все мечты, все волнения и надежды, которые за все эти годы  выветрились
бесследно и прочно забылись, вновь вернулись к нему, но теперь  они  стали
иными, ибо иной стала Энн, а она-то и была средоточием  грез  и  волнений.
Киппс вспоминал, как однажды приехал в Нью-Ромней на рождество  с  твердым
решением поцеловать ее и  как  уныло  и  пусто  стало  все  вокруг,  когда
оказалось, что она уехала.
   Просто не верится, а ведь он плакал тогда из-за нее  самыми  настоящими
слезами... А быть может, и не так уж трудно этому поверить...  Сколько  же
лет прошло с тех пор?


   Я должен бы  каждый  день  благодарить  Создателя  за  то,  что  он  не
препоручил   мне   возглавить   Страшный   суд.   Пытаясь   умерить    пыл
несправедливости,   я   поддавался   бы   порой    приступам    судорожной
нерешительности, которая не смягчала бы,  а  лишь  продлила  муки  в  День
Страшного суда. К обладателям чинов, званий, титулов, к  тем,  кто  ставит
себя выше других, я был бы  чужд  всякого  снисхождения:  к  епископам,  к
преуспевающим наставникам, к  судьям,  ко  всем  высокоуважаемым  баловням
судьбы. В особенности к епископам, на них у меня зуб  -  ведь  мои  предки
были викингами. Я и сейчас нередко мечтаю приплыть, высадиться,  прогнать,
завоевать с мечом в руках - и чтобы цвет этого зловредного сословия удирал
от меня что есть мочи, а я судил  бы  его  не  по  заслугам,  пристрастно,
чересчур  сурово.  Другое  дело  -  такие,  как  Киппс...  Тут   от   моей
решительности не останется и следа. Приговор замрет у меня на устах. Все и
вся замрут в ожидании. Весы будут колебаться, колебаться,  и  едва  только
они станут  крениться  в  сторону  неблагоприятного  суждения,  мой  палец
подтолкнет их, и они  вновь  закачаются.  Короли,  воины,  государственные
мужи, блестящие женщины - все сильные и славные мира  сего,  задыхаясь  от
негодования, будут ждать, не  удостоенные  приговора,  даже  незамеченные,
либо я вынесу им суровый приговор походя, лишь бы не приставали, а я  буду
озабочен одним: что бы такое сказать, где бы найти хоть какой-нибудь довод
в защиту Киппса... Хотя, боюсь, ничем нельзя оправдать его по той  простой
причине, что через два дня он уже опять говорил с Энн.
   Человек  всегда  ищет  себе  оправдания.  Накануне  вечером   Читтерлоу
встретился у Киппса с молодым Уолшингемом, и между ними произошла  стычка,
которая несколько поколебала кое-какие представления  Киппса.  Оба  пришли
почти одновременно и, проявив чисто мужской, повышенный интерес к  старику
Мафусаилу - три звездочки, быстро  потеряли  равновесие,  после  чего,  не
стесняясь присутствия радушного хозяина, завели свару. Поначалу  казалось,
что победа на стороне Уолшингема, но потом Читтерлоу  стал  орать  во  все
горло и  просто-напросто  заглушил  противника;  поначалу  Читтерлоу  стал
распространяться об огромных доходах драматургов, и молодой Уолшингем  тут
же перещеголял  его,  бесстыдно,  но  внушительно  выставив  напоказ  свои
познания по части финансовой политики.  Читтерлоу  хвастался  тысячами,  а
молодой Уолшингем - сотнями тысяч и, потрясая богатствами  целых  народов,
остался бесспорным победителем. От деятельности финансовых воротил он  уже
перешел к своим излюбленным рассуждениям о сверхчеловеке, но тут Читтерлоу
оправился от удара и снова ринулся в наступление.
   -  Кстати,  о  женщинах,  -  вдруг  прервал  он   Уолшингема,   который
рассказывал  кое-какие  подробности  об  одном  недавно   умершем   столпе
общества, неизвестные за пределами  тесного  круга  коллег  Уолшингема.  -
Кстати, о женщинах и о том, как они умеют прибрать к рукам нашего брата.
   (А между тем разговор шел вовсе не о женщинах, а о  спекуляции  -  этой
язве, разъедающей современное общество.)
   Очень скоро стало ясно, что и на сей раз  победителем  в  споре  выйдет
Читтерлоу. Он знал столь много  и  столь  многих,  что  его  мудрено  было
перещеголять.   Молодой    Уолшингем    сыпал    злыми    эпиграммами    и
многозначительными недомолвками, но даже неискушенному Киппсу  было  ясно,
что мудрость этого знатока всех пороков почерпнута из книг. Очевидно,  сам
он не испытал настоящей страсти. Зато  Читтерлоу  поражал  и  убеждал.  Он
безумствовал из-за женщин,  и  они  из-за  него  безумствовали,  он  бывал
влюблен в нескольких сразу - "не считая Бесси", - он любил и терял,  любил
и сдерживал свою страсть, любил и покидал возлюбленных.  Он  пролил  яркий
свет на мораль современной Америки, где его турне прошло с шумным успехом.
Он поведал историю в духе одной из самых известных песен Киплинга. То  был
рассказ о простой и романтической страсти, о неправдоподобном  счастье,  о
любви я красоте, которые он познал на пароходе во время поездки по Гудзону
с субботы до понедельника, и в заключение он процитировал:
   - Это она мне раскрыла глаза, я женское сердце постиг.
   И  он  повторил  рефрен  известного  стихотворения  Киплинга,  а  потом
принялся превозносить самого поэта.
   - Милый, славный Киплинг, - с фамильярной нежностью говорил  Читтерлоу,
- уж он-то знает. - И вдруг стал читать киплинговские стихи.

   Я смолоду повесой был
   И уз никаких не знал,
   Без удержу тратил сердца пыл,
   Сердца, как цветы, срывал.

   (Такие строки, на мой взгляд,  могут  расшатать  чьи  угодно  моральные
устои.)
   - Жаль, что это не я сочинил, -  сказал  Читтерлоу.  -  Ведь  это  сама
жизнь! Но попробуйте изобразить это на  сцене,  попробуйте  изобразить  на
сцене хоть крупицу истинной жизни - и увидите, как все на вас  набросятся!
Только Киплинг мог отважиться на такое. Эти стихи меня ошарашили! То есть,
конечно, его стихи меня и прежде поражали и  после  тоже,  но  эти  строки
положили меня на обе лопатки. А между  тем,  знаете...  там  ведь  есть  и
такое... вот послушайте:

   Я смолоду повесой был,
   Пришли расплаты сроки!
   Когда на многих растратишь свой пыл,
   Останешься одиноким.

   Так вот. Что касается меня... Не знаю, быть может, это  еще  ничего  не
доказывает, ибо я во многих отношениях натура исключительная, и нет смысла
это отрицать, но если уж говорить обо мне... признаюсь только вам двоим, и
вам незачем распространяться об этом...  С  тех  пор,  как  я  женился  на
Мюриель, я свято храню верность... Да! Ни  разу  я  не  изменил  ей.  Даже
случайно ни разу не сказал и не сделал ничего такого, что хоть в  малейшей
степени...
   Такое доверие лестно слушателям - и его карие глазки стали задумчивы, а
раскатистый голос зазвучал серьезнее и строже.  -  Это  она  мне  раскрыла
глаза! - выразительно продекламировал он.
   - Да,  -  сказал  Уолшингем,  воспользовавшись  этой  многозначительной
паузой, -  мужчина  должен  знать  женщин.  И  единственно  разумный  путь
познания - это путь эксперимента.
   - Если вас привлекает эксперимент, мой мальчик, могу сообщить вам...  -
снова заговорил Читтерлоу.
   Так они беседовали. И когда поздней ночью  Киппс  отправился  спать,  в
голове  у  него  шумело  от  речей  и  от  выпитого  виски,  и  он  долго,
непозволительно долго сидел на краю постели и горестно размышлял  о  своей
постыдной, недостойной мужчины моногамии  и  все  чаще,  все  определеннее
возвращался к мысли, что, пожалуй, можно бы и не порывать с Энн.


   Несколько  дней  Киппс  упорно  противился  желанию  снова   удрать   в
Нью-Ромней...
   Не знаю,  можно  ли  этим  в  какой-то  мере  оправдать  его  поступок.
Настоящий мужчина, волевой, сильный, с твердым характером, остался бы глух
к болтовне легкомысленных приятелей, но я никогда  и  не  пытался  ставить
Киппса столь высоко. Так или иначе,  вторую  половину  следующего  дня  он
провел с Энн и без зазрения совести вел себя так, словно  готов  влюбиться
без памяти.
   Он повстречался с ней на Главной улице, остановил ее и, еще ни о чем не
успев  подумать,  храбро  предложил  прогуляться  "в  память   о   прежних
временах".
   - Я-то не против, - ответила Энн.
   Ее согласие, пожалуй, даже испугало Киппса. В своем воображении  он  не
заходил так далеко.
   - Вот будет весело, - сказал он и огляделся по сторонам. - Пошли  прямо
сейчас.
   - Я с удовольствием, Арти. Я как раз  вышла  прогуляться,  дай,  думаю,
пройду к святой Марии.
   - Что ж, пошли той дорогой, что за церковью, - сказал Киппс.
   И вот они уже идут к берегу моря и в  отличном  настроении  беседуют  о
том, о сем. Сперва поговорили о Сиде. И поначалу Киппс  совершенно  забыл,
что ведь и Энн тоже "девчонка", как выражался Читтерлоу, он помнил только,
что она - Энн. Но некоторое время спустя он  словно  ощутил  отрыжку  того
ночного разговора и стал  смотреть  на  свою  спутницу  какими-то  другими
глазами. Они вышли к морю и  сели  на  берегу,  выбрав  усыпанное  галькой
местечко, где среди камней пробивалась худосочная травка  и  даже  морские
маки; Киппс оперся на локоть и подбрасывал и ловил камешки, а Энн тихонько
сидела рядом, освещенная солнцем, и не сводила с него  глаз.  Изредка  они
перекидывались словечком-другим. Они уже переговорили обо всех делах  Сида
и об Энн, но Киппс старательно умалчивал о свалившемся на него богатстве.
   И теперь Киппс начал слегка заигрывать с Энн.
   - А я еще берегу ту монетку, - сказал он.
   - Право слово?
   С этой минуты беседа потекла по новому руслу.
   - А я свою всегда хранила... - сказала Энн и умолкла.
   Они говорили о том, как часто вспоминали друг друга все эти  годы.  Тут
Киппс, пожалуй, немножко приврал, но Энн, вероятно, говорила правду.
   - Я встречала разных людей, Арти, - сказала она. -  Да  только  такого,
как ты, ни одного не видала.
   - А хорошо, что мы  опять  повстречались,  -  сказал  Киппс.  -  Гляди,
пароход. Уже совсем близко...
   Киппс задумался,  запечалился  было,  но  скоро  попробовал  перейти  в
наступление. Он стал  подкидывать  камешки,  чтобы  они,  будто  случайно,
попадали на руки Энн. И тогда он в раскаянии гладил  ушибленное  местечко.
Будь на месте Энн другая девушка, ну, к примеру, Фло Бейтс, уж она  бы  не
упустила случая пококетничать, но поведение Энн смутило и даже  остановило
Киппса: она  не  уклонялась,  не  отодвигалась  от  него,  она  лишь  мило
улыбалась, полузакрыв глаза (ее слепило солнце). Она словно  считала,  что
так и должно быть.
   Киппс снова заговорил - наставления Читтерлоу опять зазвучали у него  в
ушах, - и он сказал, что никогда-никогда ее не забывал.
   - И я не забывала тебя, Арти, - сказала