Герберт Уэллс.
    Киппс

   -----------------------------------------------------------------------
   Herbert Wells. Kipps (1905). Пер. - Р.Облонская.
   В кн.: "Герберт Уэллс. Собрание сочинений в 15 томах. Том 7".
   М., "Правда", 1964.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 12 March 2001
   -----------------------------------------------------------------------

   История простой души




ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПЕРВЫЕ ШАГИ


1. ЛАВЧОНКА В НЬЮ-РОМНЕЙ

   Пока Киппс не стал совсем взрослым, он не знал, почему у него нет  отца
с матерью, как у всех мальчиков, а только дядя с  тетей.  Он  едва  помнил
какое-то иное место, темную  комнату,  за  окном  белые  дома  и  женщину,
которая разговаривала с кем-то, кого он позабыл, и эта  женщина  была  его
мать. Он смутно представлял ее лицо, зато в памяти очень ясно  сохранилось
белое платье в цветочках  и  бантиках,  подпоясанное  жестким  кушаком  из
полосатой ленты. На эти воспоминания неизменно наплывали иные,  еще  более
смутные: кто-то плачет, плачет, и сам он тоже - неведомо почему - начинает
плакать. И тут же какой-то мужчина, высоченный и  громогласный;  и  каждый
раз после этих слез или до них они, все трое, куда-то едут в поезде, и  он
подолгу смотрит в окно.
   Он знал, хотя едва ли ему об этом когда-нибудь говорили, что задумчивое
лицо на выцветшем дагерротипе в плюшевой с золотом рамке над камином в так
называемой гостиной - лицо его матери. Но  его  туманные  воспоминания  не
становились от этого яснее.  С  фотографии  на  него  глядела  молоденькая
девушка - она облокотилась на перила и смотрела  испуганно  и  застенчиво,
как всегда бывает, когда позируешь. У нее были вьющиеся  волосы  и  совсем
юное миловидное лицо -  матери  такими  не  бывают.  Широкополая  шляпа  с
цветами висела на руке; послушно и напряженно она смотрела  на  фотографа,
видимо, объяснявшего, как ей лучше встать. Хорошенькая и хрупкая, она была
совсем иная, чем та,  что  являлась  ему  в  смутных  воспоминаниях,  хотя
разницу он не мог бы определить. Может быть, все дело в том, что  та  была
старше, или не такая испуганная, или просто по-другому одета...
   Ясно только одно: однажды она препоручила его тете и дяде в  Нью-Ромней
вместе с подробными наставлениями и некоторой суммой денег. Видимо, она не
лишена была сословного чувства, сыгравшего впоследствии столь важную  роль
в жизни Киппса. Она позаботилась,  чтобы  его  отдали  не  в  обыкновенную
начальную школу для простонародья, а  в  частный  пансион  в  Гастингсе  -
своего рода академию среднего сословия,  с  особыми  головными  уборами  и
некоторыми иными атрибутами привилегированного учебного заведения, к  тому
же весьма недорогого. Казалось, она жаждала сделать для Киппса все, что  в
ее силах, даже ценой кое-каких жертв, словно он был  из  какого-то  иного,
лучшего теста. Первые год-два после его поступления в пансион она  изредка
присылала ему денег на карманные расходы. Но лица ее в ту пору он так и не
мог вспомнить.
   Попал он к дяде  и  тете,  когда  они  были  уже  очень  немолоды.  Они
поженились, когда день их жизни клонился к  закату  или  по  крайней  мере
когда полдень был уже далеко позади. Поначалу они лишь  неясно  проступали
на заднем плане его мира, простого мира вещей видимых и осязаемых: стульев
и столов, служивших ему и конем и  коляской,  лестничных  перил,  кухонных
табуретов, шкафчиков, поленьев для камина; были здесь  и  чайник,  и  кипы
старых газет, и кот, и Главная улица, и задний двор, и поле, до которого в
таких маленьких городках рукой подать.  Каждый  камень  на  заднем  дворе,
мшистую стену с плетями вьюнка в углу и мусорный ящик он знал куда  лучше,
чем иной муж знает лицо своей жены. Укромный уголок под гладильной доской,
где в дни, когда  судьба  была  милостива,  он  с  помощью  шали  сооружал
конурку, которая долго оставалась для него  центром  вселенной;  протертые
чуть не до  дыр  местечки  на  ковре,  сучки  в  стенке  кухонного  шкафа,
лоскутный коврик перед  камином  -  рукоделие  дяди  -  все  это  наложило
глубокий отпечаток на душу мальчика. Лавку он знал хуже: сюда  ему  ходить
запрещалось; однако и с ней он ухитрился познакомиться довольно хорошо.
   Дядя и тетя были, так сказать, главными богами этого мирка и, как  боги
в старину, время от времени наводили в нем  порядок  рукой  деспотичной  и
карающей несоразмерно с проступками. Увы, за каждой  трапезой  приходилось
подниматься на их олимпийские высоты. Надо было прочесть молитву, ложку  и
вилку держать, "как принято", то есть наиболее неудобным образом,  и  даже
самое вкусное есть "не слишком поспешно". Стоило только чуть приналечь  на
еду - и сразу же неприятностей не  оберешься;  стоило  как-нибудь  не  так
взять нож, вилку или ложку - и он тут же получал по рукам от  тетки,  хотя
сам дядя всегда подбирал подливку ножом. А подчас и дядя вдруг выходил  из
оцепенения и, поднявшись со стула, вынимал трубку  изо  рта  и  кричал  на
погруженного в какое-нибудь невинное занятие мальчишку:
   - Пропади ты пропадом, негодник! Ты что это делаешь?
   Бывало, только заведет Киппс интересный разговор с мальчишками, которые
бог весть почему считались "низкого звания"  и  "неподходящей  компанией",
как в дверях или в окне появляется тетя и велит  ему  идти  домой.  Всякие
звуки, даже самые приятные:  тихонько  побарабанишь  по  чайному  подносу,
протрубишь в кулак, или свистнешь в ключ, или зазвонишь, как в колокол,  в
пустое ведро, - вызывали гнев богов. По оконному стеклу и  то  пальцем  не
води, а кажется, что может  быть  тише!  Случалось,  правда,  те  же  боги
пробуждали в нем и теплые чувства: они приносили ему из  лавки  поломанные
игрушки, ибо среди многого другого в лавке торговали игрушками.  Вообще-то
лавчонка  тщилась  быть  магазином  фарфоровых  изделий,  о  чем  сообщала
вывеска, но на полках ее приютились еще и книги,  которые  выдавались  для
чтения  и  продавались  по  дешевке,   и   открытки   с   видами   местных
достопримечательностей;  тут  были  и  канцелярские  товары,  и   стыдливо
выглядывала кое-какая галантерея, а в окнах и по углам виднелись  коврики,
терракотовые блюда, складные стулья для художников,  и  две-три  рамы  для
картин, и каминные  экраны,  и  рыболовные  снасти,  и  духовые  ружья,  и
купальные костюмы, и палатки -  чего  там  только  не  было!  И,  конечно,
мальчишке - от горшка два вершка - нестерпимо хотелось все это  потрогать.
Однажды тетя дала ему подержать трубу, взяв с него слово, что он не станет
в нее трубить,  а  потом  все  равно  отобрала.  А  по  воскресеньям  тетя
заставляла его твердить катехизис и какую-нибудь молитву.
   Дядя с тетей старели, а он подрастал, не замечая, как они меняются,  и,
когда уже юношей он наконец  пригляделся  к  ним  внимательно,  ему  стало
казаться, что такими они  и  были  всю  жизнь:  тетушка  -  тощая,  всегда
озабоченная, со сбившимся набок чепцом, дядя  -  солидный,  со  множеством
подбородков, и вечно у него которая-нибудь пуговица не застегнута. Они  ни
у кого не бывали, и к ним никто не ходил. К соседям и вообще ко всем чужим
они относились недоверчиво, сторонясь людей "низкого  звания"  и  презирая
"выскочек", а потому, как и положено истинным англичанам,  "жили  сами  по
себе". Вполне понятно, что у Киппса-младшего не было товарищей, кроме тех,
с кем он подружился, лишь совершив грех неповиновения. А он от природы был
человек общительный. Проходя по Главной улице, он непременно здоровался со
всеми встречными велосипедистами,  а  при  встрече  с  юными  Куодлингами,
стоило няне отвернуться, показывал  им  язык.  Он  завел  дружбу  с  Сидом
Порником, сыном соседа-галантерейщика, и дружбе этой,  правда,  с  долгими
перерывами, суждено было сохраниться на всю жизнь.
   Скажу  сразу:  по  мнению  Киппса-старшего,  галантерейщик  Порник  был
круглый дурак; трезвенник, крикливый методист, вечно распевающий псалмы  о
том, как он приблизится к господу, и, насколько мог судить  Киппс-младший,
ни он сам, ни его домочадцы не отвечали  вкусам  истых  Киппсов,  не  были
достойны их просвещенного общества. Порник в  самом  деле  обладал  мощным
басом и когда кричал на весь дом: "Эй, Энн, Сиди!" - то безмерно раздражал
Киппса-старшего.  Впрочем,  Киппса-старшего  раздражало  в  нем   все:   и
воскресные богослужения, когда он со всей семьей распевал дома  псалмы,  и
страсть разводить в саду шампиньоны, и то, что с пилястрой, разделявшей их
лавки, он обходился как с  общей  собственностью,  и  то,  что  он  стучал
молотком после обеда, когда Киппс-старший жаждал покоя и  отдохновения,  и
то, как он  топал  в  тяжелых  башмаках  вверх  и  вниз  по  лестнице,  не
застланной ковром, и то, что у него черная борода, и его попытки  завязать
добрососедские отношения, и... Да  что  говорить,  решительно  все  в  нем
раздражало Киппса-старшего. И больше всего коврик  перед  входом  в  лавку
Порника. Киппс-старший никогда не  выбивал  свой  коврик,  предпочитая  не
трогать его, чтобы не  поднимать  пыль.  Пытаясь  оправдать  свое  нелепое
поведение, он утверждал, будто Порник принимается выбивать свой коврик как
раз тогда, когда ветер дует в сторону лавки соседа, и  вся  пыль  летит  в
дверь к  нему,  Киппсу!  Эти  разногласия  нередко  приводили  к  громким,
яростным перебранкам, а однажды чуть  было  не  кончились  дракой,  о  чем
впоследствии Порник, регулярно читавший газету, говорил как о "скандальном
происшествии". Надо сказать, что в тот раз он с  удивительным  проворством
скрылся в своей лавке.
   Но именно такая ссора и положила начало дружбе Киппса-младшего и  Сида.
Однажды мальчики сошлись у ворот; оба не спускали глаз с  докторовых  коз;
поговорили и разошлись во взглядах, какая коза сильнее; Киппс не удержался
от замечания,  что  отец  Сида  -  "круглый  дурак".  Сид  сказал,  ничего
подобного. Киппс стоял на своем и сослался на авторитетное мнение дядюшки.
Тогда Сид, ни с того, ни с сего угрожающе отклонясь от темы,  заявил,  что
может побороть Киппса одной рукой; Киппс опроверг это  утверждение,  хотя,
признаться, не  очень-то  уверенно.  Сид  сказал,  а  вот  увидишь,  Киппс
ответил, как бы не так; на этом дело, вероятно,  и  кончилось  бы,  но,  к
счастью,  их  спор  услыхал  предприимчивый  сын  мясника  и  настоял   на
состязании. Он так раззадорил их, что  наконец  оба  застегнулись  на  все
пуговицы, стали лицом к лицу,  и  началась  весьма  поучительная  битва  -
закончилась она вничью, когда сын мясника вспомнил, что пора  уже  отнести
миссис Холиер баранину. Следуя указаниям  этого  турнирного  знатока,  они
пожали друг другу руки в знак примирения. Потом с подозрительно блестящими
глазами, закрасневшись от  его  похвалы  ("Молодцы,  малявки!")  и  следуя
дальнейшим советам, они приложили к своим шеям по холодному камню, уселись
рядышком  на  докторских  воротах  и  стали  вспоминать  славную  битву  и
зализывать  почетные  раны,  выказывая  при  этом  друг  другу   всяческое
уважение. У обоих шла кровь из носу, у обоих  был  подбит  глаз,  и  синяк
целых три дня одинаково переливался всеми цветами радуги; но  ни  один  не
сдался, и, хотя вслух об этом  не  было  сказано  ни  слова,  ни  один  не
стремился к новым сражениям.
   Лучшего начала не придумаешь. После этой первой стычки они  уже  больше
никогда  не  обсуждали  друг  с  другом  характеры  взрослых   родичей   и
собственные воинские качества, а если им чего и  недоставало  для  полного
согласия,  они  обрели  его  в  совместной  нелюбви  к  старшему  отпрыску
Куодлингов. Он шепелявил, носил какую-то нелепую соломенную шляпу,  и  его
толстая румяная физиономия так и лучилась  самодовольством,  он  учился  в
городской школе и носил ранец зеленого сукна - ну что может  быть  глупее!
Они по-всякому обзывали его, кидали в него камнями,  а  когда  он  начинал
грозить им ("Шмотри, Арт Киппш, лучше перештань!"),  кидались  на  него  и
обращали в бегство.
   А потом они разбили голову кукле Энн Порник, и девчонка с громким ревом
убежала домой - скверная история, которая, однако,  лишь  больше  сблизила
их. Сида выдрали, но он уверял, что ничего  и  не  почувствовал,  так  как
очень ловко подложил куда надо газет. А когда Киппс шел мимо лавки, миссис
Порник вдруг выглянула из дверей и пригрозила, что и ему влетит по  первое
число.


   "Академия Кевендиша", школа, которую избрала для Киппса его исчезнувшая
мать (на другую, получше, у нее не хватало денег), помещалась  в  частном,
видавшем виды доме в наиболее  удаленной  от  моря  части  Гастингса;  она
называлась академией  для  юных  джентльменов;  родители  же  многих  юных
джентльменов жили где-то в  "Индии"  и  иных  краях,  столь  далеких,  что
проверить это было бы нелегко. Остальные были сыновьями легковерных  вдов,
жаждавших, как и мать Киппса, чтобы  их  дети  получили  образование  хоть
чуточку получше обычного, общедоступного,  и  при  этом  за  самую  низкую
плату; кое-кого родители и опекуны посылали  сюда,  чтобы  доказать  всему
свету свое превосходство над простыми смертными. Ну,  и,  разумеется,  там
были юные французы.
   Глава  академии  -  тощий,  долговязый,  желчный  господин,  страдавший
несварением желудка, - прозывался Джорджем Гарденом Вудро и состоял членом
Фарадеевского общества, как гласили золотые  буквы  на  доске,  украшавшей
фасад, но это лишь означало, что он  уплатил  некую  сумму  за  поддельный
диплом.  Классная  комната  помещалась  в  унылом,  выбеленном   известкой
флигеле, о  назначении  ее  свидетельствовали  ветхие,  изрезанные  ножами
учеников парты и скамьи, а также вовсе уж не пригодная доска,  на  которой
совсем не видно было мела, когда пишешь, и две  пожелтевшие  от  старости,
допотопные карты - Африки и графства Уилтшир, - купленные  по  дешевке  на
какой-то распродаже. В кабинете, где мистер  Вудро  принимал  родителей  и
отвечал на их вопросы, были и другие карты  и  даже  глобусы,  но  ученики
никогда их и в глаза не видели. А в стеклянном шкафу в коридоре  хранилось
несколько грошовых пробирок,  кое-какие  химикаты,  треножник,  стеклянная
реторта и испорченная бунзеновская горелка, свидетельствующие о  том,  что
"научная лаборатория", указанная в проспекте, не пустые слова.
   Этот проспект, составленный в выражениях высокопарных,  но  не  слишком
грамотных, особенно подчеркивал, что академия дает серьезную подготовку  к
коммерческой деятельности, но, как можно было заключить  по  одной  весьма
хитрой фразе, не исключает и  службу  в  армии,  флоте  и  государственных
учреждениях. В проспекте весьма уклончиво говорилось  об  "экзаменационных
успехах",   хотя   Вудро,   разумеется,   не   одобрял    "зубрежку",    и
провозглашалось, что в курс обучения  включено  "искусство",  "современные
иностранные языки" и "серьезная техническая и научная  подготовка".  Далее
подчеркивалась забота  о  "высокой  нравственности"  учеников  и  отличная
постановка религиозного  воспитания,  которым  "в  наши  дни  столь  часто
пренебрегают даже в самых знаменитых учебных заведениях". "Ну, уж  на  эту
приманку они клюнут", -  заметил  мистер  Вудро,  дописав  проспект.  И  в
сочетании с форменным головным убором эта приманка в самом  деле  пришлась
по вкусу тем, на кого была рассчитана. Упоминалась здесь  и  "материнская"
забота миссис Вудро, на самом же деле эта маленькая  женщина  с  неизменно
кислой миной держалась в тени и полагала, что следить за стряпней ниже  ее
достоинства; кончался проспект намеренно  туманной  фразой:  "Питание  без
ограничений, собственное молоко и прочие продукты".
   Киппс на всю жизнь  запомнил  удушливую,  спертую  атмосферу  академии,
постоянную путаницу в мыслях, бесконечные часы, которые  он  отсиживал  на
скрипучих скамьях, умирая от скуки и безделья; кляксы, которые он слизывал
языком, и вкус чернил; книжки,  изодранные  до  того,  что  в  руки  взять
противно,  скользкую  поверхность   старых-престарых   грифельных   досок;
запомнил, как они тайно играли в камешки и шепотом рассказывали друг другу
разные истории; запомнил и  щипки,  и  побои,  и  тысячи  подобных  мелких
неприятностей, без которых тут дня не проходило; запомнил, как приходилось
стоять посреди класса и терпеть удары, которые обрушивались ни с того,  ни
с сего за воображаемое непослушание; запомнил дни, когда мистер Вудро  был
не в духе и срывал зло на ком попало; запомнил ничем  не  занятый  ледяной
час в ожидании скудного завтрака; страшные головные боли и  дикие,  ни  на
что   не   похожие   ощущения,   порождаемые   особенностями   "матерински
заботливой", но весьма неумелой стряпни миссис Вудро. А  унылые  прогулки,
когда  мальчики  шагали  парами,  в  шапочках  с  квадратным  верхом,  так
пленявших воображение их вдовых мамаш; а безрадостные  субботы,  когда  за
окном лил дождь и мальчишки, привыкшие подавлять свои  желания  и  порывы,
давали волю злобным выдумкам и не скупились на  злые  шутки:  случались  и
бесчестные,  позорные  драки,  которые  кончались  убогими  поражениями  и
победами; были и жестокие задиры и их жертвы. Киппс  особенно  преследовал
одного трусливого мальчугана, и однажды тот взбунтовался, избил  Киппса  и
отучил его от тиранства.
   Он вспоминал, как они спали по трое в  одной  постели,  какой  плотный,
затхлый дух ударял в нос всякий раз, как они возвращались  в  класс  после
десятиминутной беготни по двору или по коридорам; вспоминал и этот двор  -
сплошь из жидкой грязи, в которой  нет-нет  да  и  наткнешься,  играя,  на
острый  камень.  И  еще   он   вспоминал,   как   часто   они   потихоньку
сквернословили.
   "Воскресенья у нас самые счастливые дни",  -  твердил  родителям  своих
учеников мистер Вудро, но при этом Киппса не приглашали в  свидетели.  Для
него это были дни томительно пустые, лишенные всякого смысла провалы -  ни
работы, ни игр; только дважды - рано утром и еще раз, попозже, - походы  в
таинственную  тьму  церкви  да  среди  дня   кусок   пудинга   с   изюмом.
Послеобеденное время посвящалось тайным удовольствиям, в  том  числе  игре
под названием "Камера пыток"  -  немалая  роль  в  ней  отводилась  козлам
отпущения из наиболее презираемых заморышей. Разница между воскресеньем  и
буднями помогла Киппсу составить суждение о том, что такое бог и рай. И он
инстинктивно избегал более близкого с ними знакомства.
   Занятия в академии разнообразились в зависимости от настроения  мистера
Вудро. Иногда тянулись долгие унылые часы, когда  полагалось  переписывать
прописи, или решать задачи,  или  постигать  тайны  счетоводства,  а  они,
заслонясь книгами и тетрадями, украдкой болтали друг с другом,  загадывали
загадки, играли в камешки, в то время, как мистер Вудро застывал за  своим
столом, ничего не  замечая  вокруг,  уставясь  в  пространство  невидящими
глазами. Лицо его то вовсе ничего не выражало, то вдруг проступало на  нем
какое-то тупое изумление, словно ему с безжалостной  ясностью  открывалась
вся бессмысленность, весь стыд и позор его существования...
   В иные часы и дни дипломированного физика обуревала жажда деятельности,
он поднимал трепещущий класс и с помощью злых насмешек или тумаков пытался
вдолбить им главу Ахенского "Начального  курса  французского  языка",  или
"Франции и французов", или диалог путешественника с прачкой, или  описание
оперного театра. Свои познания во французском языке он почерпнул много лет
назад  в  одной  частной  английской  школе  и  освежал,  когда  удавалось
вырваться на недельку в Дьепп поразвлечься. Иной раз во  время  урока  ему
приходило на память какое-либо сомнительное  похождение  той  поры,  и  он
вдруг начинал хихикать  и  бормотать  по-французски  что-то  уж  вовсе  не
понятное мальчикам.
   Чаще всего он приказывал им заучивать наизусть бесконечные страницы  из
"Поэтического  альманаха"  и  поручал  кому-нибудь  из  старших   учеников
проверять всех остальных; не забывал он и о чтении библии, стих за  стихом
- это вам не какая-нибуд