Энн. - ЧуднО, правда?
   Киппсу тоже это показалось чуднО.
   Он унесся мыслями в прошлое и  вдруг  вспомнил  далекий  теплый  летний
вечер.
   - Слышь, Энн, а помнишь майских жуков?
   Но вспомнился ему тот вечер вовсе не из-за жуков. Самое главное, о  чем
они оба тотчас подумали, - что он так ни разу ее  и  не  поцеловал.  Киппс
поднял глаза и увидел губы Энн.
   И опять ему нестерпимо захотелось поцеловать ее. Словно не было  долгих
лет разлуки. И вот он снова, как прежде, одержим этим желанием, а все иные
желания и решения вылетели у него из головы. И  ведь  с  той  мальчишеской
поры он кое-чему научился. На этот раз он не стал  спрашивать  позволения.
Он как ни в чем не бывало продолжал болтать, но каждый нерв его  трепетал,
как струна, а мысль работала быстро и четко.
   Он огляделся по сторонам и, убедившись, что вокруг никого нет, подсел к
Энн поближе и сказал  -  какой  прозрачный  сегодня  воздух;  кажется,  до
Дандженесского маяка рукой подать.
   И снова они оба замолчали. Проходили минуты.
   - Энн, - прошептал Киппс и обнял ее дрожащей рукой.
   Она не произнесла ни слова, не противилась, и (ему суждено  было  потом
об этом вспомнить) лицо у нее стало очень серьезное.
   Он повернул это лицо к себе и поцеловал ее в губы, и она  ответила  ему
поцелуем - бесхитростным и нежным, как поцелуй ребенка.


   Как ни странно, но, вспоминая об этом поцелуе, Киппс  не  испытывал  ни
малейшего удовлетворения от своей, как он полагал,  измены.  Конечно,  это
разврат, да, да, разврат, достойный Читтерлоу, - заигрывать с  "девчонкой"
в Литтлстоуне, сидеть с нею на берегу, даже добиться от нее поцелуя, когда
помолвлен с другой "девчонкой" в Фолкстоне; но почему-то  для  Киппса  они
были не "девчонки", они были для него Энн и Элен. К Элен в особенности  не
шло  понятие  "девчонка".  И  в  тихом  дружелюбном  взгляде  Энн,  в   ее
бесхитростной улыбке, в том, как наивно, не таясь, она сжимала  его  руку,
была какая-то беззащитность и доброта, которая сообщила этому  приключению
совсем неожиданную прелесть. Это она мне  раскрыла  глаза...  Строчка  эта
кружилась у него в голове и не давала думать ни о чем другом, но на  самом
деле он узнал только самого себя.
   Непременно надо еще раз повидать Энн и объяснить ей...  Но  что  ж  тут
объяснишь? Этого он и сам толком не знал.
   Ничего он теперь толком не знал. Осмыслить всю свою жизнь, все душевные
движения и поступки как нечто единое и закономерное, когда одно  неизбежно
вытекает из другого, - это может далеко не всякий, это -  высшее,  на  что
способен человеческий разум, а Киппс просто жил, как живется,  бездумно  и
безотчетно - как трава растет. Его жизнь была просто сменой настроений: то
найдет стих, то сойдет, то вновь нахлынет.
   Когда он думал об Элен, или об Энн, или о ком-либо из своих друзей,  он
видел их то в одном, то в другом свете, не понимая,  какие  они  на  самом
деле, не замечая, что его представления о людях нелогичны и противоречивы.
Он любил Элен,  боготворил  ее.  И  вместе  с  тем  уже  начинал  ее  люто
ненавидеть. Когда он вспоминал поездку к Димпнскому замку, его  охватывали
глубокие,  смутные  и  прекрасные  чувства;  но  стоило  ему  подумать   о
неизбежных визитах, которые придется проделать вместе  с  нею,  или  о  ее
последнем замечании по поводу его манер, - и в душе закипал гнев и на язык
просились разные колкости, облеченные в отнюдь не изысканную форму. Но  об
Энн, которую он видел так недолго,  вспоминать  было  гораздо  проще.  Она
такая милая, такая на удивление женственная; о ней можно думать  так,  как
никогда не подумаешь об Элен. Быть может, всего милее в Энн, что  она  так
его уважает, каждый ее взгляд - словно бальзам для его самолюбия,  которое
ранят все, кому не лень.
   Направление  его  мыслей  определили  случайные  подсказки   и   намеки
приятелей, немалую роль тут сыграло и то, что он был здоров, молод  и  жил
теперь в довольстве и достатке, не зная нужды. И  все  же  одно  ему  было
ясно: ездить вторично в Нью-Ромней нарочно, чтобы повидаться с  Энн,  дать
ей понять, будто  все  это  время  он  думал  только  о  ней,  а  главное,
поцеловать ее, было дурно и подло с его стороны. Но, к сожалению, он понял
это на несколько часов позже, чем следовало.


   На пятый  день  после  поездки  в  Нью-Ромней  Киппс  поднялся  позднее
обычного; во время бритья он порезал подбородок, когда умывался, зашвырнул
шлепанец в таз и в сердцах выругался.
   Вам, дорогой читатель, наверно, знакомы эти  невыносимые  утра,  когда,
кажется, нет ни сил, ни охоты встать с постели, и нервы напряжены,  и  все
валится из рук, и весь белый свет ненавистен. В такое утро кажется, что ни
на что не годен. Обычно  такое  утро  наступает  после  бессонной  ночи  и
означает, что вы не выспались, так как с вечера слишком плотно  поужинали,
а может быть, ваше душевное  равновесие  нарушилось  оттого,  что  вы,  по
выражению Киппса-старшего, хлебнули шипучего сверх меры, а может быть, вас
одолела какая-то тревога. И хотя накануне вечером у Киппса опять побывал в
гостях Читтерлоу, больше  всего  на  сей  раз  виновата  была  тревога.  В
последние дни заботы обступали его со всех сторон, а накануне вечером  эти
враги мидийские просто одолели его, и в хмурые предрассветные  часы  Киппс
делал им смотр.
   Главная неприятность надвигалась на него вот под каким флагом:

   "Мистеру Киппсу.
   Миссис Биндон Боттинг будет рада видеть
   Вас у себя в четверг, 16 сентября.
   От 4 до 6:30 имеют быть анаграммы
   R.S.V.P."
   [Repondez s'il vous plait - соблаговолите ответить (франц.)]

   Это вражеское знамя во образе пригласительного билета было засунуто  за
зеркало в гостиной. И из-за сего чрезвычайной  важности  документа  они  с
Элен серьезно поговорили, а, точнее сказать, по мнению Киппса, поругались.
   Давно уже стало ясно, что Киппс вовсе и  не  жаждет  пользоваться  теми
возможностями привыкать к  обществу,  какие  ему  предоставлялись,  и  уж,
конечно, не ищет  новых  возможностей  -  из-за  этого  они  с  Элен  были
постоянно недовольны друг другом и между ними назревал разлад. Киппса явно
приводило в ужас это общепринятое развлечение - послеобеденные визиты, - и
Элен недвусмысленно дала ему понять, что его страх - просто глупость и его
надо побороть. Впервые Киппс проявил столь недостойную мужчины слабость  в
гостях у Филина накануне того дня, когда он поцеловал Энн. Они все  сидели
в гостиной и мило болтали, и вдруг вошла  маленькая  служанка  в  огромной
наколке и возвестила о приходе мисс Уэйс-младшей.
   На  лице  Киппса  изобразилось  отчаяние,  он  привстал  со   стула   и
пробормотал:
   - Вот напасть! Можно, я пойду наверх?
   И тут же снова опустился на стул,  так  как  было  уже  поздно.  Вполне
вероятно даже, что, входя, мисс Уэйс-младшая слышала его слова.
   Элен промолчала, хотя и не скрыла своего  удивления,  а  потом  сказала
Киппсу, что он должен привыкать к обществу. Ей с матерью  предстоит  целый
ряд визитов, так вот пусть он их сопровождает, Киппс нехотя согласился, но
потом  с  неожиданной  для  Элен  изобретательностью  всячески  от   этого
уклонялся. Наконец ей удалось заполучить его для визита к мисс Панчефер  -
визита весьма несложного: мисс Панчефер была глуха и при  ней  можно  было
говорить что вздумается; однако у самых  дверей  дома  подле  Рэднор-парка
Киппс снова увильнул.
   - Я не могу войти, - сказал он упавшим голосом.
   - Вы должны. - Прекрасное лицо Элен стало суровым и непреклонным.
   - Не могу.
   Киппс торопливо вытащил носовой платок, прижал его к лицу и  глядел  на
Элен поверх платка круглыми враждебными глазами.
   - У меня... э-э... у меня  кровь  из  носу,  -  хриплым  чужим  голосом
пробормотал он сквозь платок.
   Тем и кончилась его попытка взбунтоваться, и когда настал  день  чая  с
анаграммами, Элен безжалостно отмела все его протесты. Она настаивала.
   - Я намерена  как  следует  вас  пробрать,  -  честно  сказала  она.  И
пробрала...
   Филин, как мог,  растолковал  Киппсу,  что  такое  анаграммы  и  каковы
правила игры. Анаграмма, объяснял Филин, - это слово, состоящее из тех  же
букв, что и какое-нибудь другое слово, только  порядок  букв  другой.  Ну,
вот, например, анаграмма к слову в-и-н-о - в-о-и-н.
   - Воин, - старательно повторил Киппс.
   - Или о-в-и-н, - сказал Филин.
   - Или о-в-и-н, - повторил Киппс, при каждой букве помогая  себе  кивком
своей бедной головушки. Он изо всех сил пытался постичь эту мудрость.
   Когда Киппс усвоил, что такое  анаграмма.  Филин  стал  объяснять,  что
значит  чай  с  анаграммами.  Киппс  наконец  усвоил:  собирается  человек
тридцать, а то и шестьдесят, и у каждого к платью пристегнута анаграмма.
   - Вам дают карточку,  ну,  вроде  той,  куда  на  танцевальных  вечерах
записывают танцы, и вы ходите, смотрите и  записываете  на  нее  все  свои
догадки, - говорит Филин. - Это очень забавно.
   - Еще как забавно! - с притворным увлечением отозвался Киппс.
   - Такое поднимается непринужденное веселье, - сказал Филин.
   Киппс улыбнулся и понимающе кивнул...
   Среди  ночи  все  его  страхи  воплотились  в  грозное  видение  чая  с
анаграммами; этот чай царил над всеми его неприятностями: тридцать, а то и
шестьдесят человек, по преимуществу дамы и кавалеры, и  великое  множество
букв,  в  особенности  в-и-н-о  и  о-в-и-н,  появлялись,  и  исчезали,   и
маршировали взад и вперед, и Киппс  тщетно  пытался  составить  хоть  одно
какое-нибудь слово из этой нескончаемой процессии...
   И слово это, которое он наконец с чувством произнес в ночной тиши, было
"Проклятье".
   Вся эта буквенная вереница сплеталась вокруг Элен, и  она  была  такая,
как в ту минуту, когда они побранились: лицо строгое, немного раздраженное
и разочарованное. И Киппс вдруг представил, как он  ходит  по  комнате  от
гостя к гостю и строит догадки, а она не сводит с него строгих глаз...
   Он пробовал подумать о чем-нибудь другом, избегая,  однако,  еще  более
тягостных раздумий, от которых неотделимы были золотистые морские маки,  и
тогда в ночи перед ним возникли хорошо знакомые лица  -  Баггинс.  Пирс  и
Каршот - три погубленные дружбы, и под их укоризненными взглядами  ужасные
предчувствия  сменились  жесточайшими  угрызениями  совести.   Вчера   был
четверг, в этот день они обычно собирались и распевали под банджо, и Киппс
с робкой надеждой выставил на стол старика Мафусаила в окружении  стаканов
и открыл ящик отборных сигар. Напрасно старался. Теперь, видно, уже они не
нуждались в его обществе.  А  вместо  них  заявился  Читтерлоу  -  ему  не
терпелось узнать, не передумал ли Киппс вступать  с  ним  в  долю.  Он  не
пожелал пить ничего, кроме самого слабого виски с содовой,  "просто  чтобы
промочить горло", во всяком случае, пока они не обсудят дело, и он изложил
Киппсу четко и ясно свои планы. Вскоре он ненароком налил себе еще  виски,
и могучий ткацкий станок у него а голове заработал быстрее, щедро окутывая
Киппса прихотливой тканью слов. В этот узор вплетался рассказ  о  коренных
изменениях, которые предстоит внести в "Загнанную  бабочку"  -  жук  опять
заползет герою за шиворот, - и повесть о  серьезном  и  затяжном  споре  с
миссис Читтерлоу о том, где и как они заживут после шумного успеха  пьесы;
и мысли о том, почему достопочтенный Томас Норгейт никогда не финансировал
ни одно товарищество, я всевозможные соображения о  товариществе,  которое
они теперь основывают. Но хоть разговор был  сумбурный,  сразу  обо  всем,
вывод из него был ясен я прост. Столпом товарищества будет  Киппс,  и  его
взнос составит две тысячи фунтов. Киппс застонал, перевернулся  на  другой
бок, и тут перед ним снова предстала Элен. "Обещайте мне, - говорила  она,
- что вы ничего не станете предпринимать, не посоветовавшись со мной".
   Киппс опять перевернулся на другой  бок  и  некоторое  время  лежал  не
шевелясь. Он чувствовал себя желторотым птенцом, угодившим в силки.
   И вдруг всем своим существом он отчаянно затосковал по Энн и увидел  ее
на берегу моря, среди желтых морских маков, и солнечный луч  играл  на  ее
лице. И он воззвал к ней из самой глубины души, как взывают о спасении. Он
понял - и ему уже казалось, будто он всегда это понимал, - что Элен он уже
не любит.
   Энн - вот кто ему нужен! Обнять  Энн,  и  пусть  она  обнимает  его,  и
целовать ее снова и снова, а до всего остального ему нет дела...
   Он поднялся поздно, но наваждение не сгинуло и при свете  дня.  Руки  у
него дрожали, и, бреясь, он порезал подбородок.  Наконец  он  спустился  в
столовую, где, как  всегда,  ждал  обильный  и  разнообразный  завтрак,  и
позвонил, чтобы принесли горячие блюда. Потом  стал  просматривать  почту.
Среди неизбежных рекламных листков  -  электрического  звонка,  лотереи  и
расписания скачек - были и два настоящих письма. Одно - в довольно мрачном
конверте, надписанное незнакомым почерком. Киппс тотчас распечатал  его  и
вытащил записочку.

   "Миссис Реймонд Уэйс имеет честь пригласить мистера Киппса отобедать  в
четверг, 21 сентября, в 8 часов.
   R.S.V.P."

   Киппс схватился за второе письмо, как за якорь спасения.  Оно  было  от
дяди, непривычно длинное.

   "Дорогой мой племянник, - писал  Киппс-старший.  -  Прочитали  мы  твое
письмо и сильно напугались, хотя и  ждали  чего-нибудь  а  этом  роде,  да
только все уповали на лучшее. Ежели твоя нареченная и впрямь в  родстве  с
графом Бопре, очень прекрасно, только гляди, как бы  тебя  не  провели,  а
теперь, при твоем-то богатстве, на тебя  всякая  позарится.  Я  в  прежнее
время служил у графа Бопре, он был очень уж  скупой  на  чаевые  и  маялся
мозолями. Гневливый был хозяин, никак ему  бывало  не  угодишь...  Он  уже
меня, небось, забыл... да и чего старое ворошить.  Завтра  как  раз  будет
омнибус в Фолкстон, а ты говоришь,  девица  живет  поблизости,  вот  мы  и
порешили закрыть на денек лавку, все равно настоящей торговли  нынче  нет,
нынешние гости все привозят с  собой,  даже  детские  ведерки,  и  приедем
повидаем твою нареченную, и, коли она нам приглянется, поцелуем и  скажем,
чтоб ничего не  боялась...  Ей  удовольствие  будет  поглядеть  на  твоего
старика дядю. Надо бы нам, известное дело, поглядеть на нее  пораньше,  но
ничего, беды нет. Остаюсь в надежде, что все обернется хорошо.
   Твой любящий дядя, Эдвард Джордж Киппс.
   Меня все донимает изжога. Я прихвачу с собой ревеню, я его сам  собрал,
в Фолкстоне такого нет, и если сыщу - хороший букет для твоей нареченной".

   - Нынче и приедут, - растерянно произнес Киппс, все еще  держа  в  руке
письмо. - Да пропади оно все пропадом! Как же это мне  теперь...  Нет,  не
могу я. "Поцелуем ее"!
   Он ясно представил себе это сборище несочетаемых людей и  похолодел  от
ужаса, от предчувствия неминучей катастрофы.
   - Нет, у меня и язык не повернется ей сказать!
   В голосе его зазвучало настоящее отчаяние.
   И уже поздно посылать им телеграмму, чтоб не ехали!


   А минут через двадцать  к  носильщику  с  тележкой  на  Касл-хилл-авеню
подошел бледный, чрезвычайно  расстроенный  молодой  человек  с  щегольски
свернутым зонтиком и тяжелым кожаным саквояжем.
   - Свезите, пожалуйста, саквояж на станцию, - сказал молодой человек.  -
Мне надо поспеть на лондонский поезд... Да  поторапливайтесь,  как  бы  не
опоздать.



7. ЛОНДОН

   Лондон был третьим миром, в котором очутился Киппс. Бесспорно, на свете
существуют  и  другие  миры,  но  Киппс  знал  только  три:  прежде  всего
Нью-Ромней и торговое заведение - они составляли его первый мир, тот,  где
он родился  и  в  котором  жила  Энн;  затем  мир  людей,  образованных  и
утонченных - здесь его наставником был Филин и здесь  после  женитьбы  ему
предстояло прочно обосноваться, но этот мир (Киппс с каждым часом  понимал
это ясней) совершенно несовместим с тем,  первым,  и,  наконец,  мир,  еще
почти совсем не изведанный, - Лондон. Лондон предстал перед Киппсом  точно
неоглядный лес серого камня и  несчетных  людских  толп,  причем  все  это
сосредоточено вокруг вокзала Черинг-кросс и  Королевского  гранд-отеля,  и
повсюду, в самых неожиданных местах  рассыпаны  удивительнейшие  магазины,
памятники, площади,  рестораны  (ловкие  люди  вроде  молодого  Уолшингема
ухитряются спокойно и не торопясь заказать там обед, блюдо  за  блюдом,  и
официанты  взирают  на  них  почтительно  и  понимающе),  выставки   самых
невероятных вещей (Уолшингемы водили его на выставку Искусств и Ремесел  и
в картинную галерею) и театры.  В  Лондоне  можно  жить  только  благодаря
извозчикам. Молодой Уолшингем был мастер их нанимать; он  человек  ловкий,
все умеет и за те два дня, что они прожили в Лондоне, возил Киппса в  кэбе
раз десять, так что Киппс на диво быстро к ним привык и ничуть не  боялся.
В самом деле, куда бы ты ни  попал,  едва  почувствуешь,  что  заблудился,
стоит крикнуть "Эй!" первому встречному кэбу, и, пожалуйста, вот он  перед
тобой - Королевский гранд-отель. В любое время дня  и  ночи  эти  надежные
экипажи возвращают заблудившегося лондонца куда надо, а если б не они, все
население города в два счета запуталось  бы  в  хитром  лабиринте  улиц  и
закоулков. Во всяком случае, так представлялось Киппсу, и примерно  то  же
самое говорили мне приезжавшие в Лондон американцы.
   Поезд, в который попал Киппс, состоял из вагонов с  крытыми  тамбурами,
и, восхищенный этим прогрессом техники, Киппс  на  время  забыл  все  свои
беды.
   Он перешел из вагона для  некурящих  в  вагон  для  курящих  и  выкурил
сигарету, потом прошелся из своего вагона второго класса в первый класс  и
обратно. Но вскоре в поезд вошла злая забота и уселась  рядом  с  Киппсом,
Радости от того, что ему удалось сбежать, как  не  бывало,  и  воображение
живо нарисовало Киппсу чудовищную картину: тетя с дядей  приходят  к  нему
домой, а его и след простыл. Правда, он наспех черкнул им записку  -  его,
мол, срочно вызвали по делу, по очень важному делу,  -  и  велел  прислуге
угостить их по-царски. Удрал он не  подумавши,  с  перепугу,  лишь  бы  не
видеть, как  превосходные,  но  отнюдь  не  обученные  тонкому  обхождению
старики встретились с Уолшингемами, - а теперь, когда бояться уже  нечего,
ему так ясно представляются их гнев и обида.
   - Как перед ними оправдаться?
   И зачем только он им писал и сообщил о помолвке!
   Надо было сперва жениться, а тогда уж им сообщить.
   Надо было посоветоваться с Элен.
   "Обещайте мне", - сказала она.
   - Тьфу, пропасть! - воскликнул Киппс.
   Потом встал, прошел в вагон для курящих и принялся курить одну сигарету
за другой.
   А вдруг старики разузнают адрес Уолшингемов и пойдут к ним!
   Однако, прибыв на Черинг-кросс, Киппс опять отвлекся  от  своих  забот.
Он, совсем как молодой Уолшингем, подозвал кэб, велел ехать в  Королевский
гранд-отель и с удовольствием заметил, что извозчик сразу проникся к  нему
уважением. Он говорил и делал все в точности, как Уолшингем в  их  прошлый
приезд, - и все шло гладко. В конторе отеля с ним были отменно  любезны  и
отвели отличнейший номер - четырнадцать шиллингов в сутки.
   Он поднялся наверх и долго разглядывал обстановку своей комнаты,  потом
изучал себя самого в  многочисленных  зеркалах,  потом  сидел  на  краешке
постели и насвистывал. Комната первый сорт - большая, шикарная,  за  такую
не жалко отдать четырнадцать шиллингов. Но тут Киппс почувствовал, что его
мыслями вот-вот завладеет Энн, вышел из  комнаты,  потоптался  у  лифта  и
отправился вниз пешком. Хорошо бы перекусить. С этой  мыслью  он  вошел  в
огромную гостиную и стал изучать список европейских отелей,  и  вдруг  его
взяло сомнение: а можно ли сидеть в этой роскошной зале без особой  платы?
Теперь аппетит разыгрался вовсю, но слишком велик был привычный с  детства
страх перед накрытым столом. Наконец Киппс набрался храбрости и отправился
мимо важного швейцара в галунах прямо к ресторану, но, увидав еще с пор