й понедельник. Гуронов раскидало по свету,
обломки кораблекрушений, походы вдоль берега - все утрачено  безвозвратно,
ласковое солнце литлстоунских вечеров закатилось навеки...
   Из всех радостей отпуска осталась одна-единственная: он не в  магазине.
Но ведь и это ненадолго. Вот впереди у него уже всего два дня, один  день,
полдня. И когда он вернулся в магазин, первые две ночи были полны тоски  и
отчаяния. Он дошел даже до того, что в письме домой  туманно  намекнул  на
свои мысли о работе, о будущем и сослался на Минтона, но в ответном письме
миссис Киппс спросила: он, что же, хочет, чтобы Порники сказали,  будто  у
него  не  хватило  ума  стать  продавцом  тканей?   Довод   был   поистине
убедительный.  Нет,  решил  Киппс,  он  не  допустит,  чтобы   его   сочли
неудачником.
   Его очень подбодрила мужественная проповедь, которую  громовым  голосом
читал рослый, откормленный, загорелый священник, только что вернувшийся из
какой-то колониальной епархии по  причине  слабого  здоровья;  проповедник
увещевал прихожан делать любое дело в  полную  силу;  притом,  готовясь  к
конфирмации, Киппс снова взялся за катехизис, и это  тоже  напомнило  ему,
что человеку следует исполнять свои обязанности на той стезе,  по  которой
богу было угодно его направить.
   Шло время, Киппс понемногу успокаивался, и, если бы не чудо, на этом бы
и кончилась его недолгая трагедия. Он примирился  со  своим  положением  -
этого требовала от него церковь, да и  все  равно  он  не  видел  никакого
выхода.
   Первое облегчение своей участи он ощутил, когда мало-помалу привыкли  и
перестали болеть ноги. А  затем  чуть  повеяло  вольным  ветерком:  мистер
Шелфорд упорно держался за так называемую "всеобщую  свободу",  за  "идею"
своей "Системы", опираясь, конечно, на  высокопатриотические  соображения,
но наконец под нажимом кое-кого из  постоянных  покупателей  вынужден  был
присоединиться к  "Ассоциации  магазинов  короткого  дня";  и  вот  каждый
четверг  мистер  Киппс  мог  теперь  наконец  выйти  в  город  засветло  и
отправиться куда угодно. Вдобавок пессимист Минтон отслужил положенный  по
договору срок и уволился - он записался  в  кавалерию,  пустился  по  белу
свету, жил жизнью беспорядочной, но полной приключений, которая  кончилась
в одной хорошо известной и, в сущности,  вовсе  не  кровопролитной  ночной
битве.
   Скоро Киппс перестал протирать окна; теперь он  обслуживал  покупателей
(самых незначительных), подносил товары на выбор; и  вот  он  уже  старший
ученик, и у него пробиваются усы, и уже  есть  три  ученика,  которыми  он
имеет полное право помыкать, раздавая им оплеухи и подзатыльники.  Правда,
один из них, хоть и моложе Киппса, но такой верзила, что его не стукнешь -
и это с его стороны просто бессовестно.


   Теперь Киппс уже не думает  неотступно  о  своей  горькой  судьбе,  его
отвлекает множество других забот, свойственных юности. Он стал,  например,
больше интересоваться своим платьем, стал понимать, что на  него  смотрят,
начал заглядывать в зеркала в пошивочной и в глаза учениц.
   Ему есть у кого поучиться, с кого брать  пример.  Его  непосредственное
начальство Пирс, что называется, - записной щеголь и рьяно исповедует свою
веру.  В  часы  затишья  в  отделе  хлопчатобумажных  тканей  с  важностью
рассуждали о воротничках и галстуках,  о  покрое  брюк  и  форме  носка  у
башмаков. Настал наконец час, когда Киппс отправился к портному  и  сменил
куртку на утреннюю визитку. Окрыленный, он купил еще на свой страх и  риск
взамен отложных три стоячих воротничка. Они были высотой чуть не в  добрых
три дюйма, даже выше воротничков Пирса, безжалостно натирали шею, оставляя
красный след под самым ухом... Что ж, теперь не стыдно показаться даже и в
обществе модника Пирса, занявшего место Минтона.
   Когда Киппс начал  одеваться,  как  подобает  молодому  человеку,  юные
красавицы, служившие в заведении Шелфорда,  обнаружили,  что  он  перестал
быть "маленьким чучелом", - и это лучше всего помогло ему забыть  о  своей
горькой судьбе. Прежде они и смотреть на него не желали: пусть знает  свое
место. Теперь они вдруг заметили, что он "симпатичный мальчик",  -  отсюда
лишь  один  шаг  до  "милого  дружка",  и  это  даже  в  некотором  смысле
предпочтительнее. Как это ни прискорбно, его  верность  Энн  не  выдержала
первого же испытания. Я  прекрасно  отдаю  себе  отчет  в  том,  насколько
выиграла бы эта повесть во мнении романтически настроенного читателя, если
бы мой герой не изменил своей первой любви. Но  то  была  бы  совсем  иная
повесть. И все же в одном отношении Киппс оставался ей верен:  сколько  он
потом ни влюблялся, ни разу не испытал он того удивительного  тепла,  того
ощущения внутренней близости, какие вызывало в нем  зарумянившееся  личико
Энн. И однако в этих новых увлечениях тоже были свои волнения и радости.
   Прежде всех его заметила и своим поведением дала  ему  понять,  что  он
может  возбуждать  интерес,  одна  из  красавиц,  служивших  в  пошивочной
мастерской. Она заговаривала с ним, вызывала его на  разговоры,  дала  ему
почитать книжку, даже заштопала ему однажды носок и  сказала,  что  отныне
будет его старшей сестрой.  Она  милостиво  разрешала  сопровождать  ее  в
церковь и всем своим видом говорила: это я его сюда привела. Вслед за  тем
она обратила свои заботы на его душу, одолела его показное, чисто  мужское
равнодушие к религии и  добилась  от  него  обещания  конфирмоваться.  Это
подстегнуло другую девицу из мастерской, ее соперницу, и она во  всеоружии
всех женских чар и лукавства тоже повела наступление на готовое  расцвести
сердце  Киппса.  Она  избрала  более  светский  путь  к  его  сердцу:   по
воскресеньям после обеда ходила с ним прогуляться на  набережную,  внушала
ему, что настоящий джентльмен, сопровождая даму,  всегда  должен  идти  со
стороны мостовой и надевать или  хотя  бы  держать  в  руках  перчатки,  -
словом, старалась сделать из него  истого  англичанина.  Вскоре  соперницы
обменялись   весьма   колкими   замечаниями    по    поводу    воскресного
времяпрепровождения Киппса. Таким образом,  Киппс  был  признан  мужчиной,
подходящим объектом для не  слишком  острых  стрел  платонического  Эроса,
которые залетают даже в самые первоклассные  торговые  заведения.  И,  как
многие  и  многие  молодые  англичане,  он  возжаждал  если  уж  не  стать
"джентльменом", то хотя бы возможно больше походить на такового.
   Он отдался этим новым интересам со всем пылом юности. Его  посвятили  в
тайны флирта, а немного погодя  из  поучительных  намеков  Пирса,  который
охотно рассуждал о таких предметах, ему открылись и менее  невинные  формы
ухаживания. Вскоре он был обручен. За какие-нибудь два года он был обручен
шесть раз, и, по его собственному убеждению, стал отчаянным сердцеедом. Но
все равно оставался истинным джентльменом, не говоря уже  о  том,  что  за
четыре весьма кратких урока,  данных  ему  сдержанным  и  угрюмым  молодым
священником, он подготовился к конфирмации, а затем окончательно вступил в
лоно англиканской церкви.
   В мануфактурных магазинах за помолвкой  вовсе  не  обязательно  следует
женитьба. Она куда более утонченна, не носит столь вульгарно практического
характера и не так  неизбежно  связывает  людей,  как  среди  прозаических
богачей. Какой же юной красотке приятно обходиться без суженого? Это  даже
противоестественно, а Киппса совсем не трудно было заполучить на эту  роль
Когда  вы  обручены,  рассуждают  девицы,  это  очень  удобно.  Есть  кому
сопровождать вас в церковь  и  на  прогулки:  неприлично  прогуливаться  с
молодым человеком, тем паче принимать его ухаживания, если он вам никто  -
не жених и не названый брат; вас сочтут легкомысленной особой или  скажут,
что ведешь себя, как служанка. Все мы,  конечно,  равны  перед  богом,  но
молоденькая продавщица у  нас  в  Англии  так  же  страшится  походить  на
служанку,  как  скажем,  журналистка  -   на   продавщицу,   а   настоящая
аристократка - на любую девушку, которая в  поте  лица  зарабатывает  свой
хлеб. Но даже когда им казалось, что чувства их глубока,  они  только  еще
резвились в мелководье,  у  самого  берега  любви,  они  в  лучшем  случае
по-детски плескались подле глубин,  которые  человеку  суждено  преодолеть
вплавь, - либо пойти ко дну.
   Киппс не изведал ни глубин, ни опасностей, ни взлета на могучих волнах.
Для него любовь состояла в заботах о туалете, в стремлении  покрасоваться,
блеснуть удачным словцом, польстить друг дружке,  похвастать,  в  радостях
ответного рукопожатия, в безрассудно смелом переходе к обращению просто по
имени, а высшим выражением любви были совместные  прогулки,  разговоры  по
душам, более или менее  робкое  пожатие  локотка.  Посидеть  в  обнимку  с
любимой на скамейке, когда стемнеет, -  это,  разумеется,  верх  дерзости,
большего уже никак нельзя себе  позволить  на  стезе  служения  неумолимой
богине, что вышла из пены морской.  Так  называемые  "невесты"  входили  в
сердце Киппса и  вновь  покидали  его,  точно  пассажиры  омнибуса,  и  за
недолгий срок, что проводили с ним в  пути,  и  в  минуту  расставания  не
ведали ни бурного счастья, ни горя. И, однако, любовные интересы постоянно
занимали Киппса, помогая ему, как и многое другое, пройти через  эти  годы
рабства...


   Виньеткой, заключающей эту главу, пусть послужит такая сценка.
   Солнечный воскресный день; место  действия  -  уединенная  скамейка  на
набережной. Киппс на четыре года старше, чем был в час расставания с  Энн.
Над верхней губой у него заметный невооруженным глазом пушок, и костюм его
- предел щегольства, какое позволяют его средства. Воротничок врезается  в
отнюдь не волевой подбородок, поля  шляпы  изогнуты,  галстук  говорит  об
отменном вкусе; на нем щегольские, но скромного  покроя  брюки  и  светлые
ботинки на пуговицах. Дешевой тросточкой он ворошит гравий  на  дорожке  и
искоса поглядывает на молоденькую кассиршу Фло Бейтс. На Фло ослепительная
блузка  и  шляпка  с  яркой  отделкой.  Она  одета  по  последней  моде  -
какая-нибудь светская дама в этом, пожалуй, усомнилась бы, но  Киппс  чужд
подобных сомнений и горд, что состоит ее "дружком"  и  что  ему  позволено
хотя бы изредка называть ее просто по имени.
   Они, как теперь принято, легко и непринужденно беседуют, с лица Фло  не
сходит улыбка; веселый нрав - главное ее очарование.
   - Понимаете, вы думаете совсем не про то, про что я, - говорит Киппс.
   - Ну, хорошо, а вы про что?
   - Не про то, про что вы.
   - Тогда скажите.
   - Ну, это совсем другой разговор.
   Молчание. Они многозначительно смотрят друг на друга.
   - С вами не больно-то поговоришь напрямки, - говорит молодая девица.
   - Ну и вы, знаете, не простушка.
   - Не простушка?
   - Да.
   - Это чего же, мол, со мной нельзя напрямки?
   - Нет. Я не про то... Хотя...
   Молчание.
   - Ну?
   -  Вы  совсем  даже  не  простушка...  вы  (тут  он   пускает   петуха)
хорошенькая. Понимаете?
   - Ах, да ну вас! -  Она  тоже  чуть  не  взвизгивает  от  удовольствия,
ударяет его перчаткой и вдруг бросает быстрый взгляд на кольцо у  себя  на
пальце.  Улыбки  как  не  бывало...  Снова  молчание.  Но  вот  глаза   их
встретились, и на лице Фло снова заиграла улыбка.
   - Интересно знать... - начал Киппс.
   - Что знать?..
   - Откуда у вас это кольцо?
   Она подносит к глазам руку с кольцом, так что теперь только и видны эти
глазки (очень миленькие).
   - Ишь, какой любопытный, - медленно говорит она, и улыбка ее становится
еще шире, победительнее.
   - Я и сам догадаюсь.
   - А вот не догадаетесь.
   - Не догадаюсь?
   - Нипочем.
   - Догадаюсь с трех раз.
   - А имя не угадаете.
   - Да ну?
   - А вот и ну!
   - Ладно уж, дайте-ка я на него погляжу.
   Киппс рассматривает кольцо. Молчание, хихиканье, легкая  борьба,  Киппс
пытается снять кольцо с ее пальца. Она хлопает Киппса по  руке.  Невдалеке
на дорожке появляется прохожий, и она торопливо отдергивает руку.
   Косится на прохожего: вдруг знакомое лицо? И пока он не  скрывается  из
виду, оба пристыженно молчат...



3. КЛАСС РЕЗЬБЫ ПО ДЕРЕВУ

   Служение Венере и  уроки  искусства  одеваться  очень  помогали  Киппсу
рассеяться и облегчали тяготы жизни, однако лишь ярый оптимист счел бы его
счастливым человеком. Смутное недовольство жизнью порой поднималось со дна
его души и затуманивало ее. Когда для Киппса наступала  такая  полоса,  он
чувствовал, что есть же, есть в жизни что-то важное,  чего  он  лишен.  Ну
почему его преследует ощущение, что он живет как-то не так и что этого уже
не  поправишь?  Все  сильней  одолевала  его  юношеская  застенчивость   и
перерастала в уверенность: конечно, он неудачник, никуда  он  не  годится!
Это очень мило - обзавестись перчатками, в дверях пропускать даму  вперед,
никогда не обращаться к девушке просто "мисс",  сопровождая  ее,  идти  со
стороны мостовой, но неужели в жизни нет чего-то иного, более  серьезного,
глубокого? Например, знания.  Киппс  уже  обнаружил  непроходимые  трясины
невежества, капканы, расставленные на каждом шагу; наверно, другим  людям,
настоящим дамам и джентльменам, или, скажем, духовным  особам,  у  которых
есть и знания и уверенность в себе, все это  не  страшно,  а  вот  простым
смертным их подчас очень нелегко миновать. В отделе дамских шляп появилась
девушка,  которая,  по  ее  словам,  умеет  изъясняться  по-французски   и
по-немецки. Она с презрением отвергла попытки Киппса поухаживать за ней, и
он  вновь  мучительно  ощутил  свое  ничтожество.  Впрочем,  он  попытался
обратить все в шутку - при встрече он неизменно приветствовал ее  словами:
"Парлевус франсей" - и подговорил младшего ученика следовать его примеру.
   Втайне от всех он даже сделал  попытку  избавиться  от  недостатков,  о
которых сам догадывался. За пять шиллингов купил у одного малого,  который
оказался на  мели,  пять  выпусков  "Библиотеки  самообразования"  и  даже
намеревался их читать - "Избранное" Шекспира, "К вершинам знания" Бэкона и
поэмы Роберта  Геррика.  Он  сражался  с  Шекспиром  всю  вторую  половину
воскресного дня и в конце концов понял, что даже  те  скудные  познания  в
области английской литературы,  которыми  снабдил  своих  питомцев  мистер
Вудро, безнадежно улетучились из его памяти. Он читал  и  чувствовал,  что
все это красиво написано, но про что тут говорится и для чего,  так  и  не
мог взять в толк. Он знал: в литературе есть некий тайный смысл, но как до
него доискаться -  забыл.  Хуже  того,  однажды  он  язвительно  отчитывал
младшего ученика за невежество, и  вдруг  оказалось,  что  у  него  самого
выскочили из головы реки Англии и только с величайшим трудом  ему  удалось
вспомнить какой-то давным-давно заученный наизусть стишок.
   Мне   думается,   каждый   человек    переживает    в    юности    пору
неудовлетворенности собой и своей жизнью. Созревающая душа  ищет  чего-то,
что помогло бы ей закалить волю, на что можно  было  бы  направить  бурный
поток чувств, становящийся с каждым годом  все  полноводнее.  Для  многих,
хотя и не для всех, таким руслом  становится  религия,  но  в  те  годы  в
духовной жизни Фолкстона царил застой, не происходило ничего  такого,  что
могло бы дать направление мыслям Киппса. Для иных - это любовь. Мне  также
приходилось  наблюдать,  как  внутренняя   неудовлетворенность   кончалась
торжественной клятвой прочитывать по серьезной  книге  в  неделю,  за  год
прочесть библию от корки до корки, сдать с отличием вступительные экзамены
в какой-либо колледж, стать искусным химиком, никогда не лгать. Киппса эта
неудовлетворенность привела к стремлению получить техническое образование,
как понимают его у нас, на юге Англии.
   В последний год ученичества эти  поиски  свели  Киппса  с  фолкстонским
обществом Молодых Людей, где верховодил некий мистер Честер Филин. Это был
молодой человек с  весьма  скромными  средствами,  унаследовавший  долю  в
агентстве по продаже домов, который читал филантропические  романы  миссис
Хемфри Уорд и чувствовал призвание к  общественной  деятельности.  У  него
было бледное лицо, крупный нос, бледно-голубые глаза и срывающийся  голос.
Неизменный член всевозможных комитетов, он всегда был незаменим и на  виду
во всех общественных и благотворительных  начинаниях,  во  всех  публичных
мероприятиях, до участия в которых снисходили великие мира  сего.  Жил  он
вместе со своей единственной сестрой.  Для  юношей  вроде  Киппса,  членов
общества  Молодых  Людей,  он  прочел   весьма   поучительный   доклад   о
самообразовании.   "Самообразование,   -   заявил   он,    -    одна    из
примечательнейших особенностей английской жизни", -  и  весьма  возмущался
чрезмерной  ученостью  немцев.  Под  конец  молодой   немец,   парикмахер,
вступился за немецкую систему образования, а потом  почему-то  перешел  на
ганноверскую  политику.  Он  разволновался,  заспешил,  стал  заметен  его
акцент;  слушатели  радостно  хихикали  и  потешались  над  его   скверным
английским языком, и Киппс так развеселился,  что  совсем  забыл  спросить
совета у этого Честера Филина, как бы заняться  самообразованием  при  том
ограниченном времени,  которое  оставляет  Система  мистера  Шелфорда.  Но
поздно ночью он снова вспомнил о своем намерении.
   И лишь через несколько месяцев, когда уже кончился срок его ученичества
и мистер Шелфорд произвел его в стажеры с окладом двадцать фунтов  в  год,
присовокупив к этому  парочку  шпилек,  Киппс  случайно  прочел  статью  о
техническом образовании в  газете,  которую  забыл  на  прилавке  какой-то
коммивояжер, и вновь подумал о своих планах. Зерно упало в  добрую  почву.
Что-то сдвинулось в нем в эту минуту, мысль его упорно заработала в  одном
определенном направлении. Статья была написана  горячо  и  убедительно,  и
Киппс  тут  же  принялся  наводить  справки  о  местных  курсах  Науки   и
Прикладного Искусства; он рассказал о  своем  намерении  всем  и  каждому,
выслушал советы тех, кто поддерживал этот его отважный шаг,  и  отправился
на курсы. Поначалу он занялся рисунком, так как группа рисунка  занималась
в дни, когда магазин закрывался раньше, и сделал уже  кое-какие  успехи  в
копировании, что для двух поколений англичан было первым этапом на пути  в
искусство, но тут дни занятий изменили. Поэтому, когда  задули  мартовские
ветры, Киппса занесло в класс резьбы по  дереву,  где  он  заинтересовался
сначала  этим  полезным  и   облагораживающим   предметом,   а   затем   и
преподавательницей.


   Класс  резьбы  по  дереву  посещали  только  избранные   слушатели,   и
руководила им молодая особа из  хорошей  семьи  по  фамилии  Уолшингем;  а
поскольку ей суждено было учить Киппса далеко не только резьбе по  дереву,
читателю не грех познакомиться с нею поближе. Она была всего на год или на
два старше Киппса; бледное лицо с темно-серыми глазами  светилось  мыслью,
из  своих  черных  волос  она  сооружала  довольно  прихотливую  прическу,
позаимствованную с какой-то картины Россетти в Музее  Южного  Кенсингтона.
Стройная и тоненькая, она  при  небольшом  росте  производила  впечатление
высокой; красивые руки казались особенно белыми рядом  с  загрубевшими  от
свертков и тюков материи  руками  Киппса.  Она  носила  платья  свободного
покроя из мягких  неярких  тканей,  которые  появились  в  Англии  в  пору
всеобщего увлечения социализмом  и  эстетизмом  и  еще  поныне  пользуются
успехом среди тех, кто читает романы Тургенева, презирает  развлекательную
беллетристику и размышляет только о предметах высоких  и  благородных.  На
мой взгляд, мисс Уолшингем была не красивее многих других, но  Киппсу  она
казалась настоящей  красавицей.  Она  принята  в  Лондонский  университет,
сказали Киппсу, и это совершенно поразило его воображение. А до чего ловко
и умело она кромсала добротные деревянные дощечки и чурбачки, обращая их в
никчемные безделушки! Как тут было не вос