Я написал... видишь? В 1 куске бум.  черн.  эласт.
1/2. Что означает дробь? Не знаешь?
   Киппс понятия об этом не имел.
   - И дальше: Сему 2 шел. сетки согл. прилаг. образцу. Ну?
   - Не знаю, сэр.
   Мистер Шелфорд был не любитель объяснять.
   - Ну и ну! Хоть бы в школе малость обучили  коммерции.  Заместо  всякой
там книжной чепухи. Так вот, малый, надо быть посмекалистей, не  то  вовек
не выучишься составлять лондонские заказы, это уж как пить дать. Налепи-ка
марки на письма, да, гляди, поаккуратней. Тетка с дядей поставили тебя  на
рельсы, так пользуйся. Коли не воспользуешься таким счастливым случаем, уж
и не знаю, что с тобой будет.
   И усталый, голодный, заждавшийся Киппс принялся  торопливо  нашлепывать
марки.
   - Лижь конверт, а не марку, - распорядился мистер Шелфорд,  словно  ему
было жаль клея. -  Пушинка  к  пушинке,  и  выйдет  перинка,  -  любил  он
говорить. И в самом деле, расторопность и бережливость всегда и во всем  -
вот суть его философии.  В  политике  он  исповедовал  Реформизм,  что,  в
сущности, ничего не значило, а также Мир и Бережливость,  что  означало  -
заставляй каждого работать  до  седьмого  пота;  а  от  городских  властей
требовал одного - чтобы они "не повышали налоги".  Даже  религия,  по  его
мнению, предназначалась лишь для того, чтобы сберечь его  душу  и  сделать
всех такими же скопидомами.


   Договор, связавший  Киппса  с  мистером  Шелфордом,  был  составлен  по
старинке и заключал в себе много  пунктов;  он  облекал  мистера  Шелфорда
родительскими правами, запрещал Киппсу играть в кости  и  прочие  азартные
игры и на долгие семь лет самого критического возраста вверял его  душу  и
тело  заботам  мистера   Шелфорда.   Взамен   давалось   весьма   туманное
обязательство  обучить  подопечного  искусству  и  тайнам   торговли;   но
поскольку за невыполнение этого обязательства  не  грозила  никакая  кара,
мистер Шелфорд, человек трезвый и практический, считал, что сей  пункт  не
больше как пустые слова, и все семь лет не покладая рук старался выжать из
Киппса как можно больше, а вложить в него как можно меньше.
   Вкладывал он главным  образом  хлеб  с  маргарином,  настой  цикория  и
третьесортного чая, мороженое мясо самой низкой упитанности  (цена  -  три
пенса  за  фунт),  картофель,  поставляемый  мешками,  без  отбора,  пиво,
разбавленное водой. Впрочем, когда Киппс желал сварить что-либо  купленное
на свои деньги, ибо он рос и этого скудного питания ему не хватало, мистер
Шелфорд  великодушно  позволял  ему  бесплатно   воспользоваться   плитой,
разумеется, если в это время в ней еще не угас огонь.  Киппсу  позволялось
также делить комнату с  восемью  другими  юнцами  и  спать  в  постели,  в
которой, кроме разве уж очень  холодных  ночей,  неизбалованному  человеку
можно было согреться и уснуть, если  накрыться  собственным  пальто,  всем
запасным бельишком и несколькими газетами. К тому же Киппса  ознакомили  с
целой  системой  штрафов,  обучили  перевязывать  свертки   с   покупками,
показали, где хранятся какие  товары,  как  держать  руки  на  прилавке  и
произносить фразы вроде: "Чем могу служить?",  "Помилуйте,  нам  это  одно
удовольствие", - наматывать на болванки, свертывать и отмерять ткани  всех
сортов, приподнимать  шляпу,  повстречав  мистера  Шелфорда  на  улице,  и
безропотно повиноваться  множеству  людей,  выше  него  стоящих.  Но  его,
разумеется, не  выучили  распознавать  истинную  стоимость  товара  разных
марок, который он продает, и не объяснили, как и где этот  товар  выгоднее
покупать. Не ознакомили его и с укладом жизни, с обычаями  того  сословия,
представителей которого обслуживал магазин. Киппс  не  понимал  назначения
половины товаров, которые продавались у него на глазах и которые он вскоре
сам стал предлагать покупателям. Ткани  драпировочные  -  кретон,  вощеный
ситец и прочее; салфетки и иное сверкающее накрахмаленное столовое  белье,
употребляемое в солидных домах; нарядные  плательные  ткани,  материи  для
подкладок, корсажей; все они, все до единой, были для  него  просто  штуки
материй, большие тяжелые рулоны, с ними трудно управляться,  их  надо  без
конца разворачивать, сворачивать, отрезать, они превращаются в  аккуратные
свертки и исчезают в таинственном счастливом мире, где обитает Покупатель.
Разложив по местам тяжелые, как свинец, кипы полотняных  скатертей,  Киппс
спешил в освещенный газовым рожком подвал, наскоро ужинал  за  столом  без
всякой скатерти, а ложась в постель, укрывался своим пальто, сменой  белья
и тремя газетами и во сне расчесывал пушистый ворс бесчисленных  одеял,  -
все это по крайней мере давало ему случай постичь основы философии. За все
эти блага  он  платил  тяжким  трудом  -  валился  в  постель  усталый  до
изнеможения, со стертыми ногами. Вставал  он  в  половине  седьмого  и  до
восьми часов, неумытый, без рубашки, в старых штанах, обмотав шею  шарфом,
отчаянно зевая, стирал пыль с ящиков, снимал  обертки  с  кусков  ткани  и
протирал окна. Потом за полчаса приводил себя в порядок и  съедал  скудный
завтрак, состоящий из хлеба, маргарина и напитка, который лишь  живущий  в
метрополии англичанин может счесть за кофе; подкрепившись  таким  образом,
он поднимался в магазин и приступал к дневным трудам.
   Обычно день начинался с торопливой беготни взад и вперед  с  дощечками,
ящиками и разными товарами для Каршота, который украшал витрины и, как  бы
Киппс ни старался, бранил  его  не  переставая,  ибо  страдал  хроническим
несварением желудка. Время от времени приходилось заново наряжать  витрину
готового платья, и тогда Киппс, спотыкаясь, тащил из пошивочной через весь
магазин деревянных дам, крепко, хотя и несколько смущенно подхватив их под
деревянные коленки. Если же не надо было украшать витрины, он без  роздыха
таскал и громоздил на полки штуки и кипы мануфактуры.  За  этим  следовала
самая трудная, поначалу просто отчаянно трудная  работа:  некоторые  сорта
тканей поступали в  магазины  сложенными,  и  их  надо  было  намотать  на
болванки, чему они всячески противились, во всяком случае, в руках Киппса;
а другие ткани, присланные оптовиками на болванках, следовало перемерить и
сложить - для юных учеников не было работы ненавистней. И ведь всего этого
тяжкого труда вполне можно было избежать, если бы  не  то  обстоятельство,
что сия чрезвычайно "тонкая" работа обходится дешево,  а  наш  мир  дальше
собственного носа ничего не видит. Потом надо было разложить новые товары,
запаковать их, что Каршот проделывал с ловкостью фокусника, а Киппс -  как
мальчишка, которому это дело не по душе, а что по  душе  -  он  и  сам  не
знает. И все это время Каршот шпынял его и придирался к каждому шагу.
   В выражениях, весьма своеобразных и цветистых, Каршот  взывал  к  своим
внутренностям, но утонченность нашего времени и  советы  друзей  заставили
меня заменить цветы его красноречия жалкой подделкой.
   - Лопни мое сердце и печенка! Отродясь не видал такого мальчишки, - вот
как условно передам я любимое выражение Каршота. И  даже  если  покупатель
стоял совсем рядом, натренированное ухо Киппса опять и опять улавливало  в
неразборчивом бормотании  Каршота  знакомое:  ...ну,  скажем,  "Лопни  мое
сердце и печенка!".
   Но вот наступал блаженный час, когда  Киппса  отсылали  из  магазина  с
поручениями. Чаще всего требовалось подобрать  для  пошивочной  мастерской
пуговицы, резинки, подкладку и прочее взамен  оказавшихся  негодными.  Ему
вручали письменный заказ с приколотыми к нему образчиками и  выпускали  на
заманчивую солнечную улицу. И вот до той минуты,  пока  он  не  сочтет  за
благо вернуться и  выслушать  выговор  за  нерасторопность,  он  свободный
человек, и никто не вправе его ни в чем упрекнуть!
   Он совершал поразительные  открытия  по  части  топографии;  оказалось,
например, что самый удобный путь от заведения мистера Адольфуса Дейвкса  к
заведению фирмы Кламмер, Роддис и Терел, куда его посылали чаще всего,  не
вниз по улице Сандгейт, как все  думают,  а  в  обратную  сторону,  вокруг
Западной террасы по набережной, где  можно  поглядеть,  как  поднимется  и
опустится фуникулер; - дважды, не больше, а то на это уйдет слишком  много
времени, -  потом  можно  вернуться  по  набережной,  немного  постоять  и
поглазеть  на  гавань,  а  потом  вокруг  церкви,   на   Черч-стрит   (уже
поторапливаясь) и прямо на Рандеву-стрит. В самые теплые и погожие дни его
путь лежал через Рэднорский парк к пруду, где малыши пускали  кораблики  и
можно было поглядеть на лебедей.
   А потом он возвращался в магазин,  где  все  были  поглощены  служением
Покупателю. И его приставляли к кому-нибудь из тех, кто служил Покупателю,
и он снова бегал по магазину с пакетами и счетами,  всякий  раз  снимал  с
прилавка все, что не понравилось  разборчивому  Покупателю,  до  ломоты  в
руках поддерживал драпировки, чтоб видней было все тому же Покупателю.  Но
труднее всего было ничего не делать, когда не оказывалось  работы,  и  при
этом не глазеть на покупателей, чтобы, не дай бог, не докучать  им  своими
взглядами.  Он  погружался   в   пучину   скуки   или   уносился   мыслями
далеко-далеко:  сокрушал  врагов  отечества  либо  отважно  вел  сказочный
корабль по неведомым морям  и  океанам.  Но  грубый  начальственный  окрик
возвращал его на нашу высокоцивилизованную землю.
   - Эй, Киппс! Живо, Киппс! Подержи-ка, Киппс! - И впридачу чуть  слышно:
- Лопни мое сердце и печенка!
   В половине восьмого - за исключением дней, когда торговля  продолжалась
допоздна, - в магазине  начинали  лихорадочно  убирать  товары,  и,  когда
опущена была последняя ставня, Киппс стремглав мчался завешивать  полки  и
укрывать  товары  на  прилавках,  чтобы  побыстрее  усыпать  полы  мокрыми
опилками и подмести торговые залы.
   Случалось,  покупательницы  задерживались  надолго  после   того,   как
наступало время закрывать магазин.
   - У Шелфорда с этим не считаются, - говорили они.
   И  они  неторопливо  перебирали   материи,   а   служащим   запрещалось
задергивать полки и вообще каким-либо неосторожным движением намекнуть  на
поздний час  -  до  тех  пор,  пока  не  закрывалась  дверь  за  последней
покупательницей.
   Укрывшись за кипой  товаров,  мистер  Киппс  не  спускал  глаз  с  этих
припозднившихся покупателей, и какие только проклятия он не  обрушивал  на
их головы! К ужину, хлебу с сыром и водянистому  пиву,  ожидавшему  его  в
подвале, он приходил обычно в десятом часу, и остаток дня был в полном его
распоряжении   -   можно   было   почитать,    развлечься    и    заняться
самообразованием...
   Входная дверь запиралась в половине одиннадцатого, а  в  одиннадцать  в
комнатах гасили свет.


   По воскресеньям Киппсу полагалось один раз побывать  в  церкви,  но  он
обычно ходил дважды: все равно больше нечего делать. Он садился  сзади  на
какое-нибудь  свободное  даровое  место;  у  него  не   хватало   смелости
подтягивать хору, а иногда и  сообразительности,  чтобы  понять,  в  каком
месте следует открыть молитвенник, и он далеко не всегда  прислушивался  к
проповеди. Но он почему-то вообразил, что тому, кто часто ходит в церковь,
легче жить на свете. Тетушка давно хотела, чтобы он конфирмовался,  но  он
вот уже несколько лет уклонялся от этой церемонии.
   Между службами он прогуливался по Фолкстону с таким видом, будто что-то
разыскивает. Но по воскресеньям на улицах было далеко  не  так  интересно,
как в будни: ведь магазины все закрыты; зато  ближе  к  вечеру  набережную
заполняла нарядная толпа, которая приводила его в смущение. Иногда ученик,
стоявший на служебной лестнице в  заведении  Шелфорда  на  ступеньку  выше
Киппса, снисходил до того, чтобы составить ему компанию; но если  до  него
самого снисходил ученик, стоявший еще ступенькой выше, Киппс  оставался  в
одиночестве, ибо в своем дешевом костюме - порядочным сюртуком он  еще  не
обзавелся - он, конечно же, не годился для столь изысканного общества.
   Иногда он  устремлялся  за  город  -  тоже  словно  в  поисках  чего-то
утерянного, но еда, которая ждала в столовой  лишь  в  определенные  часы,
крепко привязывала его к городу, и приходилось  поспешно  возвращаться;  а
случалось, он тратил чуть ли не весь шиллинг, который вручал ему  в  конце
недели Буч, на то, чтобы насладиться концертом, устраиваемым на  пристани.
После ужина он раз двадцать - тридцать прохаживался по набережной,  мечтая
набраться храбрости и заговорить с кем-нибудь из встречных - судя по виду,
таких же учеников и служащих. Почти каждое воскресенье  он  возвращался  в
спальню со стертыми ногами.
   Книг он не читал: где их достанешь, да к тому же хоть они  проходили  у
мистера Вудро скверно изданную со  скверными  примечаниями  "Бурю"  (серия
"Английские классики"), вкуса к чтению это ему не привило; он  никогда  не
читал газет, разве что заглянет  случайно  в  "Пикантные  новости"  или  в
грошовый юмористический листок. Пищу для ума он черпал лишь в  перепалках,
которые иногда вспыхивали за обедом между Каршотом и  Баггинсом.  Вот  это
был кладезь мудрости и остроумия! Киппс старался запомнить все их остроты,
приберечь на то время, когда он и сам станет таким вот Баггинсом и  сможет
так же смело и свободно, вступать в разговор.
   Изредка  заведенный  порядок  жизни  нарушался:  наступала  распродажа,
которая омрачалась сверхурочной работой  за  полночь,  но  зато  озарялась
подаваемой дополнительно на ужин килькой и двумя-тремя шиллингами  в  виде
"наградных". И каждый год - не в редких, исключительных случаях, а  каждый
год - мистер Шелфорд, сам восхищаясь своим  отеческим  великодушием  и  не
забывая напомнить о куда  более  суровой  поре  собственного  ученичества,
щедро отваливал Киппсу целых десять дней отпуска. Каждый год целых  десять
дней! Не один бедняга в Портленде мог бы позавидовать счастливчику Киппсу.
Но сердце человеческое ненасытно! Как жаль было каждого  уходящего  дня  -
они так быстро пролетали!
   Раз в год проводился переучет товара, и время от времени бывала горячка
- разбирали по сортам новые, только что  прибывшие  партии.  В  такие  дни
мистер Шелфорд просто подавлял служащих своим великолепием.
   - Система! - выкрикивал он. - Система! Поди-ка сюда!  Слушай!  -  И  он
выпаливал одно за другим путаные, противоречивые приказания. Каршот, пыхтя
и потея, трусил по магазину, держа свой крупный нос  по  ветру,  поминутно
косился испуганными глазками на хозяина, морщил  лоб  и  беззвучно  шептал
излюбленное "Лопни мое сердце и печенка!". Пронырливый младший приказчик и
самый старший ученик состязались друг с другом в  угодливости  и  льстивом
усердии. Молодой проныра метил на место Каршота  и  буквально  пресмыкался
перед Шелфордом. И все они понукали Киппса. Киппс  держал  пресс-папье,  и
непроливающуюся чернильницу, и ящик с ярлычками, и бегал,  и  подносил  то
одно,  то  другое.  Стоило  ему  поставить  чернильницу  и   умчаться   за
чем-нибудь, как мистер Шелфорд непременно ее  опрокидывал,  а  если  Киппс
уносил ее с собой, оказывалось, что она  нужна  мистеру  Шелфорду  сию  же
секунду.
   - Тошно мне от тебя, Киппс, - говорил  мистер  Шелфорд.  -  Через  тебя
нервалгия. Ничегошеньки не смыслишь в моей Системе.
   Унесет Киппс чернильницу - и  мистер  Шелфорд,  багровея,  тычет  сухим
пером куда попало, ругается на чем свет стоит,  Каршот,  в  свою  очередь,
поднимает крик, и молодой проныра бежит в конец зала и поднимает  крик,  и
старший ученик мчится за Киппсом и кричит:
   - Живее, Киппс, живей! Чернил, парень! Чернил!
   В  эти  периоды  бури  и  натиска  душа  Киппса   наполнялась   смутным
недовольством собой, которое переходило в острую ненависть  к  Шелфорду  и
его  приспешникам.  Он  чувствовал,   что   все   происходящее   гадко   и
несправедливо, но понять, почему и отчего так получается, было не под силу
его неразвитому уму. В мыслях у него царил совершенный сумбур.  Неловко  и
нерасторопно исполняя свои многочисленные обязанности,  он  жаждал  только
одного - избежать хоть малой доли попреков, которые  обрушивались  на  его
бедную голову. До чего все мерзко и отвратительно! И отвращение отнюдь  не
становилось меньше оттого, что ноги вечно ныли  и  опухали  и  пятки  были
стерты, - без этого никак не сделаешься настоящим продавцом тканей. А  тут
еще старший ученик, Минтон, долговязый, мрачный юнец  с  черными,  коротко
остриженными, жесткими волосами, безобразным губастым ртом и  похожими  на
кляксу усиками под носом, - своими разговорами он заставлял Киппса  глубже
задумываться над происходящим и окончательно приводил в отчаяние.
   - Как постареешь и силенок поубавится,  так  тебя  выбрасывают  вон,  -
сказал Минтон. - Господи! Куда только не подается старый продавец тканей -
и в бродяги, и в нищие, и грузчиком в доках, и кондуктором в автобусе, и в
тюрьму. Всюду он, только не за прилавком.
   - А почему они не заводят собственную лавку?
   - Господи! Да откуда? На какие шиши? Разве  наш  брат  приказчик  когда
скопит хоть пятьсот фунтов? Да нипочем. Вот и цепляешься за прилавок, пока
не выгонят. Нет уж, раз угодил в сточную канаву, - будь  она  проклята,  -
стало быть, век барахтайся в ней, пока не сдохнешь.
   У Минтона руки чесались "двинуть коротышке в  морду"  -  коротышкой  он
величал мистера Шелфорда - и поглядеть, что станется тогда с его  хваленой
системой.
   И теперь всякий раз, когда  Шелфорд  заходил  в  отдел  Минтона,  Киппс
замирал в сладком  предвкушении.  Он  поглядывал  то  на  Минтона,  то  на
Шелфорда, словно прикидывая, куда его лучше  "двинуть".  Но  по  причинам,
ведомым лишь самому Шелфорду, он никогда не помыкал Минтоном, как  помыкал
безответным Каршотом, и Киппсу так и не довелось полюбоваться поучительным
зрелищем.


   Иной раз все спят и похрапывают, а Киппс  лежит  без  сна  и  с  тоской
думает  о  будущем,  которое  ему  нарисовал  Минтон.  Он  начинал  смутно
понимать, что с ним произошло, - его захватили колеса и шестерни Розничной
Торговли, и вырваться из дисков этой тупой,  неодолимой  машины  он  не  в
силах: нет ни воли, ни умения. Так и пройдет вся жизнь. Ни приключений, ни
славы, ни перемен, ни свободы. О любви и женитьбе тоже нечего  мечтать,  -
впрочем, в  полной  мере  он  понял  это  позднее.  И  было  еще  нечто  -
"увольнение", когда тебе вручают "ключи от улицы" и начинается  "охота  за
местом", - об этом говорили редко и скупо, но вполне достаточно, чтобы это
запало в голову. Чуть не каждую ночь Киппс решал наняться в солдаты или на
корабль, поджечь склады или утопиться, а  наутро  вскакивал  с  постели  и
мчался вниз, чтобы не оштрафовали. Он  сравнивал  свое  нудное  и  тяжелое
рабство с  ветреными,  солнечными  днями  в  Литлстоуне,  с  этими  окнами
счастья, которые сияли чем дальше, тем ярче. И в каждом таком окне маячила
фигурка Энн.
   Жизнь не пощадила  и  ее.  Когда  Киппс  впервые  после  поступления  к
Шелфорду приехал домой на рождество, его великая решимость поцеловать  Энн
вспыхнула с новой силой; он поспешил во  двор  и  засвистел,  вызывая  ее.
Никакого ответа - и вдруг за спиной голос Киппса-старшего.
   - Зря стараешься, сынок, - произнес он громко,  отчетливо,  так,  чтобы
слышали за стеной. - Разъехались твои дружки. Девчонку отправили в Ашфорд,
сынок, помогать по хозяйству. Прежде говорили: в услужение, да нынче  ведь
все по-другому. Того гляди, скажут "экономкой". С них все станется.
   А Сид?.. Оказалось, и его нет.
   - Посыльным, заделался или вроде того,  -  сказал  Киппс-старший.  -  В
велосипедной мастерской, пропади они все пропадом.
   - Вон как? - выдавил Киппс, сердце его сжалось, и он понуро поплелся  к
дому.
   А Киппс-старший, думая, что племянник все еще здесь, продолжал поносить
Порников...
   Когда Киппс очутился наконец один в своей комнатушке, он сел на постель
да так и застыл, глядя в одну точку. В тисках... все  они  в  тисках.  Вся
жизнь сразу превратилась в унылы