не  соответствующий   его   теперешнему   настроению   великолепный
Гранд-отель...
   А еще говорят: коли денежки  есть,  живи  припеваючи,  без  забот,  без
хлопот.


   Три дня и три ночи Киппс терпел  великолепие  Гранд-отеля,  а  потом  в
панике бежал. Королевский отель взял над Киппсом верх, разбил его наголову
и обратил в  бегство  не  по  злой  воле,  а  просто  своим  великолепием,
великолепием  в  сочетании  с  чрезмерной  заботой  о  постояльце  и   его
удобствах. Вернувшись в отель, Киппс обнаружил,  что  потерял  карточку  с
номером своей комнаты, и некоторое время озадаченно  бродил  по  холлам  и
коридорам, но потом спохватился:  верно,  все  портье  и  все  служащие  в
фуражках с золотыми галунами глядят на  него  и  потихоньку  посмеиваются.
Наконец в тихом уголке,  возле  парикмахерской,  он  набрел  на  какого-то
добродушного на вид служащего в ливрее бутылочного цвета и поведал  ему  о
своей беде.
   - Послушайте, - вежливо, с улыбкой сказал он этому человеку, - я что-то
никак не отыщу свою комнату.
   Человек в  бутылочной  ливрее  вовсе  не  стал  насмехаться,  напротив,
услужливо объяснил, как тут быть, достал ключ, посадил  Киппса  в  лифт  и
проводил по коридору до самого номера. Киппс дал ему на чай полкроны.
   Укрывшись у себя в номере, Киппс стал собираться с  духом,  чтобы  идти
обедать. Уроки молодого Уолшингема не прошли даром:  он  взял  с  собой  в
Лондон фрак и теперь стал облачаться. К сожалению, удирая от тети с дядей,
он второпях забыл прихватить еще  одни  туфли  и  довольно  долго  не  мог
решить, идти ли в темно-красных суконных шлепанцах, шитых золотом,  или  в
башмаках, которые не снимал весь день и которые в  таком  случае  придется
чистить полотенцем; а он еще и  ногу  натер  и  потому  под  конец  выбрал
шлепанцы.
   Уже после, заметив, какие  взгляды  бросают  на  его  шлепанцы  портье,
официанты и прочие обитатели Гранд-отеля, Киппс пожалел, что не  остановил
свой выбор на башмаках. Впрочем, чтобы как-то возместить нарушение  стиля,
он сунул под мышку шапокляк.
   Ресторан он  отыскал  без  особого  труда.  В  просторной,  великолепно
убранной зале стояли маленькие столики, освещенные электрическими  свечами
под красными абажурами, и за столиками обедало множество народу, все  явно
au fait [в курсе дела, на высоте положения;  здесь  -  знающие,  как  себя
держать  (франц.)]  -  джентльмены  во  фраках  и  ослепительные  дамы   с
обнаженными  плечами.  Киппс  еще  никогда  не  видел  настоящих  вечерних
туалетов, и сейчас просто глазам не верил. Но  были  тут  и  люди,  одетые
обыкновенно, не по-вечернему, - эти, наверно, смотрят  сейчас  на  него  и
гадают, к какому аристократическому роду принадлежит этот молодой человек.
В красиво убранной нише расположился оркестр, и музыканты - все до  одного
- уставились на его темно-красные шлепанцы. Ну, пускай теперь не  надеются
на подачку, уж он-то им ни гроша не пожертвует. Беда, что  этот  роскошный
зал  так  велик:  пока  еще  доберешься  до  места  и  спрячешь   ноги   в
темно-красных домашних туфлях под стол...
   Киппс выбрал столик - не тот, где довольно нахальный  с  виду  официант
услужливо отодвинул для него стул, а другой, - сел было, да вспомнил,  что
у него с собой шапокляк, и, чуть поразмыслив, тихонько приподнялся и сунул
его под себя.
   (Поздно вечером компания, что  ужинала  за  этим  столиком,  обнаружила
злополучный головной убор на  стуле,  и  на  следующее  утро  его  вручили
Киппсу.)
   Он осторожно отодвинул  салфетку  в  сторону,  без  труда  выбрал  суп:
"Бульон, пожалуйста", - но карточка  вин  с  великим  множеством  названий
совсем сбила его с толку.  Он  перевернул  ее,  увидел  раздел  с  разными
марками виски, и тут его осенила блестящая идея.
   - Послушайте, - обратился ей к  официанту  и  ободряюще  кивнул,  потом
спросил доверительно: - А  старика  Мафусаила,  три  звездочки  у  вас  не
найдется?
   Официант пошел узнавать, а Киппс, очень гордый собой, принялся за  суп.
Оказалось, что старика Мафусаила в ресторане не имеется, и  Киппс  заказал
кларет, углядев его в середине карточки вин.
   - Что ж, выпьем вот этого, - сказал он, ткнув пальцем  в  карточку.  Он
знал, что кларет - хорошее вино.
   - Полбутылки? - спросил официант.
   - В самый раз, - ответил Киппс.
   Что ж, он не ударил лицом в грязь и чувствовал себя настоящим  светским
человеком. Покончив с супом, он откинулся на спинку стула и медленно повел
глазами на дам в вечерних туалетах, сидящих за столиком справа.
   Вот это да! Услыхал бы, не поверил!!
   Они были чуть не нагишом. Плечи едва прикрыты кусочком черного бархата.
   Он опять поглядел направо. Одна, с виду уж такая  греховная,  хохотала,
приподняв бокал с вином; другая,  та,  что  в  черном  бархате,  быстрыми,
беспокойными движениями совала в рот кусочки хлеба и трещала без умолку.
   Вот бы старина Баггинс поглядел!
   Тут Киппс поймал на себе взгляд официанта и покраснел до корней  волос.
Некоторое время  он  не  поворачивал  голову  в  сторону  того  столика  и
безнадежно запутался с ножом и вилкой: как есть рыбу? Вскоре  он  заметил,
что за столиком слева от него дама  в  розовом  управляется  с  рыбой  при
помощи каких-то совсем других орудий.
   Потом подали волован [нечто вроде пудинга с мясом или рыбой, ломтиками,
притом с соусом или гарниром (франц.)], а это  было  начало  конца.  Киппс
взял было нож, но тут же увидел, что  дама  в  розовом  справляется  одной
только вилкой,  и  поспешно  положил  вымазанный  в  соусе  нож  прямо  на
скатерть. И очень скоро убедился, что при его неопытности с вилкой в руках
можно долго охотиться и все равно ничего не поймаешь. У него  пылали  уши,
он поднял глаза и встретился взглядом с дамой в  розовом;  она  сейчас  же
отвела глаза и с улыбкой что-то сказала своему спутнику.
   Ох, как возненавидел Киппс эту розовую даму!
   Наконец он подцепил на вилку большой кусок волована и на радостях хотел
разом сунуть его в рот. Но  кусок  был  слишком  велик,  он  разломился  и
шлепнулся обратно в тарелку. Бедная, бедная крахмальная сорочка!
   - А, черт! - сказал Киппс и схватился за ложку.
   Его официант отошел к двум другим официантам и что-то сказал им:  ясно,
насмехается! Киппс вдруг рассвирепел.
   - Эй, послушайте! - крикнул он и помахал  официанту  рукой.  -  Уберите
это!
   Все, кто сидел за столиком справа - и обе  дамы,  те  самые,  с  голыми
плечами, - обернулись и посмотрели на него... Киппс  чувствовал,  что  все
смотрят на него и забавляются, и возмутился. Несправедливо  это!  В  конце
концов ведь им с детства даны блага и преимущества, которых он всегда  был
лишен. А теперь, когда он изо всех сил старается, они,  конечно,  глумятся
над ним, и перемигиваются, и пересмеиваются! Он хотел поймать их на  этом,
но никто не пялил на него глаза и не подталкивал друг друга  локтем,  и  в
поисках утешения он налил себе еще бокал вина.
   Нежданно-негаданно он почувствовал себя  социалистом.  Да,  да,  пускай
приходят худые времена, и пускай все это кончится!
   Подали баранину с горошком. Киппс придержал руку официанта.
   - Не надо горошка, - сказал он.
   Он уже знал, как трудно справляться с горошком и какие тут подстерегают
опасности. Горошек унесли, а  Киппс  опять  ожесточился.  Он  будто  вновь
услыхал зажигательные речи Мастермена. Ну и публика здесь, а еще поднимают
человека на смех! Женщины чуть не нагишом... Потому-то  он  и  растерялся.
Поди-ка пообедай, когда кругом сидят в таком виде... Ну  и  публика!  Нет,
хорошо, что он не их роду-племени. Ладно, пускай смотрят.  Вот  что,  если
они  опять  станут  пялить  на  него  глаза,  он  возьмет  да  и   спросит
какого-нибудь мужчину: на кого, мол,  уставился?  Сердитое,  взволнованное
лицо Киппса не могло не  привлечь  внимания.  На  беду,  оркестр  исполнял
что-то весьма  воинственное.  С  Киппсом  происходило  то,  что  психологи
называют обращением. В несколько минут переменились все  его  идеалы.  Он,
который еще недавно был "в сущности, джентльмен", прилежный ученик Филина,
то и  дело  из  учтивости  снимавший  шляпу,  в  мгновение  ока  обернулся
бунтовщиком, отверженным, ненавистником всех, кто задирает  нос,  заклятым
врагом  высшего  света  и  нынешнего  общественного  устройства.  Вот  они
разряженные, сытые, они, эти люди, ограбили  весь  мир  и  вертят  им  как
хотят...
   - Не желаю, - сказал он, когда ему принесли новое блюдо.
   С презрением оглядел он голые плечи дамы слева.
   Он отказался и от следующей перемены. Не нравится ему эта разукрашенная
еда! Верно, у них тут иностранец какой-нибудь в поварах. Он допил  вино  и
доел хлеб.
   - Не желаю.
   - Не желаю.
   Какой-то человек, обедавший  за  столиком  неподалеку,  с  любопытством
смотрел на его пылающее лицо. Киппс отвечал свирепым взглядом. "Не хочу  и
не ем, а вам какое дело?"
   - Это  чего?  -  спросил  Киппс,  когда  ему  подали  какую-то  зеленую
пирамиду.
   - Мороженое, - ответил официант.
   - Ладно, я попробую, - сказал Киппс.
   Он схватил  вилку  и  ложку  и  накинулся  на  нового  врага.  Пирамида
поддавалась с трудом.
   - Ну же! -  с  ожесточением  сказал  Киппс,  и  тут  срезанная  вершина
пирамиды вдруг с удивительной легкостью взлетела и  шлепнулась  на  пол  в
двух шагах от его столика. Киппс на минуту замер, время словно застыло, он
словно провалился куда-то в пустоту.
   За соседним столиком дружно засмеялись.
   Запустить в них остатками мороженого?
   Сбежать?
   Во всяком случае, если уж уходить, то с достоинством.
   - Нет, больше не  надо,  -  сказал  Киппс  официанту,  который  любезно
попытался положить ему еще мороженого.
   Может, сделать вид, будто он нарочно бросил мороженое на  пол  -  будто
оно ему не понравилось и вообще здешний обед ему не по вкусу? Киппс оперся
обеими руками на стол, отставил подальше стул,  отбросил  с  темно-красной
туфли упавшую салфетку и поднялся. Осторожно переступил  через  мороженое,
загнал ногой салфетку под стол, засунул руки глубоко в карманы  и  зашагал
прочь, отрясая, так сказать, прах дома сего с ног своих.  Позади  остались
тающее на полу мороженое, теплый, вдавленный в сиденье стула шапокляк и  в
придачу все его мечты и надежды сделаться светским человеком.


   Киппс вернулся в Фолкстон как раз  вовремя,  чтобы  поспеть  на  чай  с
анаграммами.  Но,  пожалуйста,  не  воображайте,  будто  после   душевного
переворота,  который  он  пережил,  обедая  в  Гранд-отеле,   Киппс   стал
по-другому относиться к этому  светскому  и  умственному  развлечению.  Он
вернулся просто потому, что Гранд-отель оказался ему не по плечу.
   Три дня  длилось  его  молчаливое  отчаянное  единоборство  с  огромным
отелем, и все это время внешне он был  спокоен,  разве  что,  может  быть,
минутами краснел и немного ощетинивался, но в душе  его  шла  мучительная,
непрестанная, ожесточенная борьба, все  перемешалось:  угрызения  совести,
сомнения, стыд, самолюбие, стремление утвердить себя. Он не желал  сдаться
этому  чудовищу  без  боя,  но  в  конце  концов  пришлось  признать  себя
побежденным. Слишком неравны были силы. По одну сторону он сам -  всего  с
одной парой башмаков, не говоря уже  ни  о  чем  другом;  а  по  другую  -
настоящие  джунгли   бесчисленных   комнат   и   коридоров   -   лабиринт,
раскинувшийся на несколько акров, и в дебрях его тысяча с лишним человек -
постояльцев и прислуги, и все  только  тем  и  заняты,  что  подозрительно
поглядывают на него, исподтишка над ним смеются, нарочно поджидают  его  в
самых неожиданных местах, чтобы столкнуться с  ним  нос  к  носу  в  самую
неподходящую минуту, сбить его с толку и унизить. К  примеру,  отель  взял
над ним верх в  схватке  из-за  электричества.  После  обеда  Киппс  нажал
кнопку, думая, что это выключатель, а оказалось, это электрический звонок,
и тотчас явилась  горничная  -  угрюмая,  несимпатичная  молодая  женщина,
которая глядела на него свысока.
   - Послушайте, - обратился к ней Киппс, потирая ногу, которую ушиб, пока
в темноте шарил по стенам в поисках выключателя, - почему у  вас  тут  нет
свечей и спичек?
   Последовало объяснение, и тем самым отель взял верх.
   - Не всякий умеет обращаться с этими штучками, - сказал Киппс.
   - Да, не всякий, - ответила горничная  с  плохо  скрытым  презрением  и
захлопнула за собой дверь.
   - Эх, надо было дать ей на чай, - спохватился Киппс.
   Потом он обтер башмаки носовым платком и отправился гулять; гулял долго
и вернулся в кэбе; но  отель  побил  его  в  следующем  раунде:  Киппс  не
выставил с вечера башмаки за дверь и утром снова  должен  был  чистить  их
сам. Отель унизил его утром и еще  раз:  ему  принесли  горячей  воды  для
бритья, застали  его  уже  совсем  одетым  и  с  удивлением  оглядели  его
воротничок и галстук; но не могу не отметить,  что  зато  с  завтраком  он
справлялся почти без осложнений.
   Потом отель опять взял над ним верх, ибо в сутках было двадцать  четыре
часа, а Киппсу решительно нечем было заняться. В первый же день,  пока  он
скитался по Лондону, не зная, где бы утолить голод, он натер ногу и теперь
не отваживался на долгие прогулки. Несколько раз  на  дню  он  выходил  из
отеля и очень скоро возвращался обратно, и вежливый швейцар,  который  при
этом неизменно прикасался к фуражке, первый вынудил  Киппса  дать  ему  на
чай.
   Это ом чаевые зарабатывает, догадался Киппс.
   И в следующий же раз, к удивлению швейцара, отвалил ему шиллинг; а  тут
ведь лиха беда - начало... Он купил в киоске газету  и  сдачу  с  шиллинга
отдал  газетчику;  потом  поднялся  в   лифте   и   дал   мальчику-лифтеру
шестипенсовик, а газету, так и не развернув, забыл в лифте.
   В коридоре он встретил ту самую горничную и дал ей полкроны. Теперь  он
покажет этому заведению, кто он такой! Он  невзлюбил  этот  отель;  он  не
одобрял его с точки зрения политической, общественной и  нравственной,  но
пусть  на  его  пребывание  в  этих  роскошных  палатах  не  ляжет   тенью
подозрение, что он скряга! Он спустился на  лифте  в  холл  (и  опять  дал
лифтеру на чай), тут его перехватил вчерашний официант и вручил забытый на
стуле складной цилиндр, за что тотчас  получил  полкроны.  У  Киппса  было
смутное ощущение, что он обходит своего врага с фланга и переманивает  его
служащих на свою сторону. Они станут считать  его  оригиналом  и  поневоле
начнут к нему хорошо относиться. Оказалось,  мелкая  серебряная  монета  у
него на исходе, и он пополнил запас, разменяв деньги  у  портье  в  холле.
Потом дал на чай служащему в бутылочно-зеленой ливрее только  потому,  что
он походил на того, который накануне помог ему отыскать его номер; тут  он
заметил, что  один  из  постояльцев  смотрит  на  него  во  все  глаза,  и
усомнился, правильно ли он поступил в данном случае.  В  конце  концов  он
вышел на улицу, сел  в  первый  попавшийся  омнибус,  доехал  до  конечной
остановки, побродил немного по удивительно красивому предместью и вернулся
в город. Закусил он в дешевом ресторанчике в Ислингтоне и сам не  заметил,
как около трех часов пополудни вновь оказался в Гранд-отеле; во время этой
прогулки он опять,  и  на  сей  раз  основательно,  натер  ногу  и  притом
почувствовал, что сыт Лондоном по горло. В  холле  он  заметил  аккуратную
афишку,  которая  приглашала  постояльцев  в  пять  часов  в  гостиную  на
чаепитие.
   Пожалуй, все-таки напрасно он начал раздавать подачки. Он убедился, что
сделал неверный шаг, когда заметил, что  служащие  отеля  глядят  на  него
вовсе не с уважением, как следовало бы ожидать, а с веселым  любопытством,
словно гадают, кого же следующего  он  осчастливит  чаевыми.  Но  если  он
теперь пойдет на попятный, они сочтут его уж совсем распоследним  дураком.
Нет, пускай знают,  с  кем  имеют  дело,  такого  богача  не  каждый  день
встретишь. И такая у него прихоть - налево и направо раздавать  чаевые.  А
все-таки...
   А все-таки, видно, этот отель снова взял над ним верх.
   Киппс сделал вид, будто задумался, и так прошел через холл,  оставил  в
гардеробной зонтик и шляпу и отправился в гостиную пить чай.
   Сперва ему показалось, что в этом раунде  победа  за  ним.  Поначалу  в
большой комнате было тихо и покойно, и он с облегчением откинулся в кресле
и вытянул ноги, но скоро сообразил, что  выставил  на  всеобщее  обозрение
свои запыленные башмаки; он выпрямился и подобрал ноги, и тут  в  гостиную
стали стекаться леди и джентльмены; они рассаживались вокруг него  и  тоже
пили чай, и вновь пробудили в нем враждебное чувство к  высшим  сословиям,
вспыхнувшее накануне в его душе.
   Вскоре Киппс заметил неподалеку даму с пышными белокурыми волосами. Она
разговаривала со священником, который, видимо, был ее гостем и отвечал  ей
вполголоса и очень почтительно.
   - Нет, - говорила она, - наша дорогая леди Джейн так бы не поступила!
   Священник что-то пробормотал в ответ, голоса его почти не было слышно.
   - Бедняжка леди Джейн, она такая чувствительная! - громко, с выражением
произнесла белокурая.
   Подошел  важный  лысый  толстяк  и   подсел   к   этим   двоим,   самым
оскорбительным образом поставив свой стул так, что  спинка  торчала  прямо
перед носом Киппса.
   - Вы рассказываете о несчастье нашей дорогой леди  Джейн?  -  прожурчал
лысый толстяк.
   Молодая пара - она в роскошном туалете, он во фраке, наверно, от самого
лучшего портного - расположилась по правую руку от Киппса, тоже не обращая
на него никакого внимания, словно его тут и нет.
   - Я ему так и сказал, - прогудел молодой джентльмен глухим басом.
   - Да что вы! - воскликнула  его  спутница  и  ослепительно  улыбнулась,
точно красотка с американской рекламы.
   Все они, конечно, считают его чужаком.  И  Киппсу  отчаянно  захотелось
как-то утвердить себя. Хорошо бы вдруг вмешаться в разговор, поразить  их,
ошеломить. Может, произнести речь в духе Мастермена? Нет, невозможно...  А
все-таки хорошо бы доказать им, что он чувствует  себя  здесь  легко,  как
дома.
   Озираясь по сторонам, он заметил какое-то строгого  вида  сооружение  с
черными  гладкими   стенками,   а   на   нем   прорезь   и   эмалированную
табличку-указатель.
   А что, если завести музыку - тогда все сразу признают в нем человека со
вкусом и увидят, что он чувствует себя вполне непринужденно. Киппс  встал,
прочел несколько названий, наудачу выбрал одно,  опустил  шестипенсовик  в
прорезь - да, целый шестипенсовик! - и  приготовился  услышать  что-нибудь
утонченное я нежное.
   Для  столь  изысканного  заведения,  как  Гранд-отель,  сей  инструмент
поистине оказался чересчур громогласен. Вначале он трижды  взревел,  точно
осел, и тем прорвал плотину издавна царившей здесь тишины.  Казалось,  это
подают  голос  пращуры  труб,  допотопные   медные   тромбоны-великаны   и
железнодорожные тормоза. Ясно слышалось, как гремят  колеса  на  стрелках.
Это было не столько вступление к музыкальному опусу, как рывок из окопов и
стремительная атака под аккомпанемент шрапнели. Не столько мотив,  сколько
рикошет. Короче говоря, это неистовствовал несравненный  саксофон.  Музыка
эта ураганом обрушилась на приятельницу леди  Джейн  и  унесла  в  небытие
светскую новость, которой она  так  и  не  успела  никого  поразить;  юная
американка слева от инструмента взвизгнула и отшатнулась от него.
   Фью-ить!.. Ку-ка-реку!.. Тру-ту-ту. Фью-ить!.. Кука-ре-ку... Тра-ла-ла.
Бам! Бам, бам, трах! Чисто американская музыка, полная чисто  американских
звуков, проникнутая духом западных колледжей с их одобрительными  воплями,
предвыборных кампаний с их завываниями и улюлюканьем, развеселая, неуемная
музыка, достойная этой огромной детской человечества.
   Этот бурный, стремительный поток звуков подхватывал слушателя -  и  тот
чувствовал себя так, словно его посадили в бочку  и  швырнули  в  Ниагару.
Уау-у! Эх! Так его! Давай! И-эх!.. Стоп!.. Пощады! Пощады? Нет! Бум! Трах!
   Все оглядывались, разго