край, - только попади туда и обретешь счастье и  покой...  А  на
самом деле общество - единый организм, и он либо болен, либо здоров. Таков
закон. Общество, в котором мы живем, больное. Это капризный  инвалид,  его
вечно лихорадит, его мучит подагра, он жаден и худосочен. Ведь  не  бывает
же так, что страдаешь невралгией, а нога твоя счастлива, или нога сломана,
зато горло счастливо. Такова моя точка зрения, и вы в  конце  концов  тоже
это поймете. Я так в этом уверен, что вот сижу и  спокойно  жду  смерти  и
твердо знаю: рвись я хоть из последних сил, - ничего бы не изменилось;  по
крайней мере для меня. Я уже и от жадности излечился, мой эгоизм  покоится
на дне пруда с философским кирпичом на шее. Мир болен, век мой короток,  и
силы мои ничтожны. И здесь я не более и не менее счастлив, чем был в любом
другом месте.
   Он закашлялся, помолчал, потом снова ткнул в сторону  Киппса  костлявым
пальцем.
   - У вас теперь есть случай  сравнить  два  слоя  общества.  Ну  и  как,
по-вашему, люди, среди которых вы очутились, много  лучше  или  счастливее
тех, среди которых вы жили прежде?
   - Нет, - раздумчиво ответил Киппс. - Нет. Я на это вроде раньше так  не
глядел, но... Нет. Не лучше они да и не такие уж счастливые.
   - Так вот, поднимитесь хоть до самых верхов, спуститесь  хоть  в  самые
низы - всюду одно и то же. Человек - животное стадное, именно  стадное  (а
не рак-отшельник),  и  никакими  деньгами  ему  не  откупиться  от  своего
времени, все равно как не вылезти из собственной шкуры. Куда "и погляди  -
от самого верха и до самого низа - всюду та же неудовлетворенность.  Никто
не знает, на каком он свете, и всем не по себе. Стадо не знает покоя,  его
лихорадит. Старые обычаи, старые  традиции  отживают  или  уже  отжили,  и
некому создать новые. Где ваша  знать?  Где  земельная  аристократия?  Она
сошла  на  нет,  едва  крестьянин  понял,  что  он  несчастлив,  и  бросил
крестьянствовать. Остались только важные вельможи да мелкий люд, и  притом
все вперемешку. Никто из нас не знает, где его место. И в вагонах третьего
класса и в шикарных собственных автомобилях разъезжают все те же  хамы,  и
не отличишь, только что доходы у них разные. Ваш высший свет так же низок,
вульгарен, так же тесен и душен для нормального человека, как любой кабак,
ничуть не лучше; в мире не осталось такого места,  такого  слоя  общества,
где люди живут достойно и честно, так что толку рваться вверх?
   - Правильно, правильно! - прямо как в парламенте, поддержал Сид.
   - Это верно, - сказал Киппс.
   - Вот я  и  не  рвусь,  -  сказал  Мастермен  и  взял  сигарету,  молча
предложенную Киппсом.
   - Нет, - продолжал он, - в этом мире  все  вывернуто  и  вывихнуто.  Он
серьезно болен и вряд ли излечим. Сильно сомневаюсь, излечим  ли  он.  При
нас начался тяжкий всемирный недуг.
   Он покатал сигарету в своих тощих пальцах и удовлетворенно повторил:
   - Всемирный недуг.
   - А мы должны его лечить, - сказал Сид и взглянул на Киппса.
   - Ну, Сид у нас - оптимист, - сказал Мастермен.
   - Вы и сами почти всегда оптимист, - сказал Сид.
   Киппс покивал с понимающим видом и снова закурил.
   - Откровенно говоря, - сказал Мастермен, перекинув ногу  на  ногу  и  с
наслаждением выпуская струю дыма, - откровенно говоря, я считаю, что  наша
цивилизация катится в пропасть.
   - А как же социализм? - возразил Сид.
   - Люди не способны им воспользоваться, они  даже  не  умеют  мечтать  о
лучшем будущем.
   - А мы их научим, - не сдавался Сид.
   - Лет через двести, пожалуй, и научим, - сказал  Мастермен.  -  А  пока
надвигается страшнейший вселенский хаос.  Вселенский  хаос.  Бессмысленная
давка, когда люди убивают и калечат друг друга без всякой причины -  вроде
как в толпе, на митинге или кидаясь в переполненный поезд.  Конкуренция  в
торговле и  промышленности.  Политическая  грызня.  Борьба  из-за  пошлин.
Революции. И все это кровопролитие происходит из-за кучки дураков, которые
называют  белое  черным.  В  такие  времена  искажаются  все  человеческие
отношения.  Никто  не  останется  в  стороне.  Каждый   дурак   пыхтит   и
расталкивает всех локтями. У всех у нас будет такая же  веселая  и  уютная
жизнь, как у семьи, которая перебирается на новую квартиру. Да и чего  еще
можно ждать в наше время?
   Киппсу захотелось вставить и свое  слово,  но  не  в  ответ  на  вопрос
Мастермена.
   - А что это за штука социализм, я никак не пойму? - сказал он. -  Какой
от него, что ли, прок?
   Они думали, что у него  есть  хоть  какое-то  свое,  пусть  примитивное
мнение, но быстро убедились, что он попросту не имеет  обо  всем  этом  ни
малейшего понятия; тогда Сид пустился  в  объяснения,  а  немного  погодя,
забыв про свою позу человека, стоящего на краю могилы и чуждого страстей и
предвзятости,  к  нему  присоединился  и  Мастермен.  Поначалу  он  только
поправлял Сида, но вскоре принялся объяснять сам. Он стал  неузнаваем.  Он
выпрямился, потом уперся локтями в колени, лицо его  раскраснелось.  Он  с
таким жаром стал нападать на частную собственность и класс  собственников,
что Киппс увлекся и даже не подумал спросить для полной  ясности,  что  же
придет на смену, если  уничтожить  собственность.  На  какое-то  время  он
начисто забыл о своем собственном богатстве. В Мастермене  будто  вспыхнул
какой-то внутренний свет. От его недавней вялости не осталось и следа.  Он
размахивал длинными, худыми руками и, быстро переходя от довода к  доводу,
говорил все более резко и гневно.
   - Сегодня миром правят  богачи,  -  говорил  Мастермен.  -  Они  вольны
распоряжаться, как им вздумается. И что же они делают? Разоряют весь мир.
   - Правильно, правильно! - сурово подтвердил Сид.
   Мастермен поднялся - тощий, высокий, - засунул руки в  карманы  и  стал
спиной к камину.
   - Богачи в целом сегодня не обладают ни мужеством, ни воображением. Да!
Они владеют техникой, у них  есть  знания,  орудия,  могущество,  о  каком
никогда никто и мечтать не  мог,  и  на  что  же  они  все  это  обратили?
Подумайте, Киппс, как они используют все, что им дано, и представьте себе,
как можно было бы это использовать. Бог дал им такую силу, как автомобиль,
а для чего? Они только разъезжают  по  дорогам  в  защитных  очках,  давят
насмерть детей и вызывают в людях ненависть ко всякой технике! ("Верно,  -
вставил Сид, - верно!") Бог дает им средства сообщения, огромные  и  самые
разнообразные возможности, вдоволь времени и полную  свободу!  А  они  все
пускают на ветер! Здесь, у них под ногами  (и  Киппс  поглядел  на  коврик
перед камином, куда указывал костлявый палец Мастермена), под колесами  их
ненавистных автомобилей, миллионы людей гниют и выводят свое потомство  во
тьме, да, во тьме, ибо они, эти богачи, застят людям свет. И  множатся  во
тьме массы темного люда. И нет у  них  иной  доли...  Если  вы  не  умеете
пресмыкаться,  или  сводничать,  дли  воровать,  вам  суждено  всю   жизнь
барахтаться в болоте, где вы  родились.  А  над  вами  эти  богатые  скоты
грызутся из-за добычи и стараются урвать кусок побольше, заграбастать  еще
и еще, и все им мало! Они готовы отнять у нас все - школы и  даже  свет  и
воздух, - обкрадывают нас и обсчитывают, а потом пытаются забыть  о  нашем
существовании... В нашем мире нет правил, нет законов, в нем распоряжается
несчастный  или  счастливый  случай,  прихоть  судьбы...  Толпы  нищих   и
обездоленных множатся, а кучка правителей ни о чем не заботится, ничего не
предвидит, ничего не предчувствует!
   Он перевел дух, шагнул и остановился возле Киппса, сжигаемый яростью. А
Киппс только слушал и уклончиво кивал, пристально и  хмуро  глядя  на  его
шлепанцы.
   - И не думайте, Киппс, будто есть в этих людях что-то такое, что ставит
их над нами, что дает им право втаптывать нас в грязь. Нет, ничего  в  них
нет.  Мерзкие,  подлые,  низкие  души!  А   посмотрите   на   их   женщин!
Размалеванные лица, крашеные волосы! Они прячут свои уродливые фигуры  под
красивыми  тряпками  и  подхлестывают  себя  наркотиками!  Любая  светская
дамочка хоть сейчас продаст тело и душу, станет лизать пятки еврею, выйдет
замуж за черномазого -  на  все  пойдет,  только  бы  не  жить  честно,  с
порядочным человеком на сто фунтов в год! На деньги, которые и для  вас  и
для меня означали бы целое состояние! Они это отлично знают. И знают,  что
мы это знаем. Никто в них не верит. Никто больше не  верит  в  благородных
аристократов.  Никто  не  верит  в  самого  короля.  Никто  не   верит   в
справедливость законов... Но у людей есть привычка, люди идут проторенными
дорожками до тех пор, пока у них есть работа  и  пока  они  каждую  неделю
получают свое жалованье... Это все ненадолго, Киппс.
   Он закашлялся и помолчал минуту.
   - Близятся худые времена! - воскликнул он. - Худые времена!
   Но тут он затрясся в жестоком приступе кашля и сплюнул кровью.
   - Пустяки, - сказал он, когда Киппс ахнул в испуге.
   Потом Мастермен опять заговорил, и слова  его  то  и  дело  прерывались
кашлем, а Сид так и сиял и глядел на него с мукой и восторгом.
   - Посмотрите, в какой гнусный обман они обратили всю  нашу  жизнь,  как
насмеялись над  юностью.  Что  за  юность  была,  к  примеру,  у  меня?  В
тринадцать меня загнали на фабрику, точно кролика под  нож.  В  тринадцать
лет! Со своими отпрысками в этом возрасте они нянчатся, как с  младенцами.
Но даже тринадцатилетнему мальчишке ясно, что это за  ад  -  фабрика!  Там
тебя изнуряют однообразным, тяжким трудом,  и  оскорбляют,  и  унижают!  А
потом смерть. И я стал бороться - в тринадцать лет!
   Эхом отдались в памяти  Киппса  слова  Минтона  "будешь  барахтаться  в
сточной канаве, пока не сдохнешь", но Мастермен  не  ворчал,  как  Минтон,
голос его звенел негодованием.
   - Наконец мне удалось вырваться оттуда, - сказал он  негромко  и  вдруг
снова опустился в кресло. Потом, помолчав, продолжал: - Да только  времени
осталось мало. Одному выпадет удача, другой как-нибудь изловчится, - и вот
мы выползаем на травку,  измученные,  искалеченные,  только  затем,  чтобы
умереть. Вот он, успех бедняка, Киппс. А большинству и  вовсе  не  удается
выкарабкаться. Я весь день работал и полночи занимался. И вот что из этого
вышло, да и не могло быть иначе. Я побежден! И ни разу за всю жизнь мне не
улыбнулось  счастье,  ни  разу,  -  дрожа  от  гнева,  Мастермен  взмахнул
костлявым кулаком. - Эти подлые твари отменили в  университетах  стипендии
для студентов старше девятнадцати лет - из страха перед такими, как я. Что
же нам оставалось после этого?.. Пропадать ни за грош. К тому времени, как
я успел чему-то научиться, все двери были уже  заперты.  Я  думал,  знания
выведут меня из тупика... я был уверен! Я боролся за  знания,  как  другие
борются за хлеб. Ради знаний я голодал. Я отворачивался от женщин, вот  на
что шел.  Я  загубил  это  чертово  легкое...  -  Голос  его  задрожал  от
бессильного гнева. - Да я стою десятка принцев! Но я побежден,  моя  жизнь
пропала зря. Стадо свиней опрокинуло меня и растоптало. От  меня  уже  нет
никакого толку ни мне самому, ни кому другому. Я загубил свою жизнь  и  не
гожусь для этой драки  из-за  жирного  куска.  Если  бы  я  стал  дельцом,
предпринимателем, если бы я только о  том  и  старался,  как  бы  половчее
обобрать ближнего своего, вот тогда другое дело... А,  ладно!  Теперь  уже
поздно. Слишком поздно об  этом  думать.  Теперь  уже  для  всего  слишком
поздно! Да и  все  равно  я  бы  не  мог...  А  ведь  сейчас  в  Нью-Йорке
какой-нибудь любимец общества  занимается  корнером  пшеницы!  Господи!  -
хрипло вскрикнул он и судорожно сжал кулак.  -  Господи,  мне  бы  на  его
место! Уж тогда бы я еще успел послужить человечеству.
   Он свирепо взглянул на Киппса, лицо его пылало темным румянцем, глубоко
запавшие глаза сверкали, и вдруг его точно подменили.
   За дверью послышался звон стаканов, и Сид пошел отворять.
   - Так я вот что хочу сказать. -  Мастермен  вдруг  опять  успокоился  и
теперь спешил договорить, пока ему не помешали. - В нашем мире  все  вверх
дном, и каждый человек, кто бы он ни был, впустую растрачивает свои силы и
способности. Куда бы вас ни привела ваша  удача,  вы  в  конце  концов  на
собственном опыте убедитесь, что это так... Я возьму еще сигарету, ладно?
   Рука  у  него  так  дрожала,  что  он  не  сразу  ухватил  сигарету  из
протянутого Киппсом портсигара; тут в комнату вошла жена Сида, и Мастермен
поднялся, лицо у него стало какое-то виноватое.
   Миссис Порник встретила его взгляд, посмотрела на горящие  лихорадочным
румянцем щеки и спросила почти сурово:
   - Опять про социализм говорили?


   В шесть часов вечера Киппс шел по южному краю Гайд-парка,  вдоль  аллеи
для верховой езды. Вообразите, вот он неторопливо шагает по беспредельному
и подчас беспредельно сложному  миру,  невысокий,  очень  прилично  одетый
человечек. Порой лицо его становится задумчиво-печальным,  и  он  тихонько
насвистывает, порой рассеянно поглядывает по сторонам.  Изредка  по  аллее
проскачет  всадник,   промчится   по   мостовой   коляска;   меж   высоких
рододендронов и лавров по зеленым лужайкам гуляют  группами  и  поодиночке
люди, одетые примерно так, как одет был  Киппс,  когда  нанес  Уолшингемам
свой первый визит после помолвки с Элен. И в путанице мыслей,  одолевавших
Киппса, мелькнула еще одна: надо было одеться получше...
   Вскоре ему  захотелось  присесть,  зеленый  стул  так  и  манил.  Киппс
помедлил, потом сел, откинулся на спинку и перекинул ногу на ногу.
   Ручкой зонта он тер подбородок и думал а Мастермене и его обличительных
речах.
   - Малость спятил-г бедняга, -  пробормотал  Киппс,  потом  прибавил:  -
Интересно... (На лице его отразилась усиленная работа  мысли.)  Интересно,
что это он говорил: худые времена...
   Когда сидишь тут, в парке, кажется, что мир наш  -  предприятие  вполне
солидное, процветающее и умирающий Мастермен не дотянется  до  него  своей
костлявой рукой. И все же...
   Чудно, что Мастермен заставил его вспомнить о Минтоне.
   Но тут Киппсу пришло на ум нечто куда более  важное.  Перед  самым  его
уходом Сид спросил:
   - Ты Энн видал? - И, не дожидаясь ответа,  прибавил:  -  Теперь  будете
видеться чаще. Она поступила на место в Фолкстоне.
   И мир, в котором все вверх  дном,  и  все  прочее  в  этом  духе  сразу
перестали заботить Киппса.
   Энн!
   Теперь с ней того и гляди встретишься на улице.
   Киппс подергал свои усики.
   Вот бы хорошо с ней встретиться...
   Да, но ведь это будет страх как неловко!
   В Фолкстоне! Это, пожалуй, уж слишком...
   Вот бы встретить ее, когда он в  своем  великолепном  вечернем  костюме
идет слушать оркестр... Мгновение Киппс тешился этой блаженной грезой,  но
вдруг похолодел: сладкий сон обернулся злым кошмаром.
   А вдруг они повстречаются, когда он будет с Элен!
   - О господи! - воскликнул Киппс.
   Жизнь подсунула ему новое осложнение, и от него никуда не  денешься.  И
зачем только он поцеловал Энн, зачем ездил второй раз в Нью-Ромней! Как он
мог тогда забыть про Элен? На  время  Элен  завладела  его  мыслями.  Надо
непременно ей написать - этакое легкое,  непринужденное  письмецо:  уехал,
мел, на денек-другой в Лондон.  Он  попытался  вообразить  ее  лицо  в  ту
минуту, когда она это прочтет. И еще надо написать старикам  -  повторить,
что дела неожиданно заставили его уехать. С ними-то это сойдет, но Элен не
такая, она потребует объяснений.
   Эх, хорошо  бы  никогда  не  возвращаться  в  Фолкстон!  Тогда  бы  все
уладилось.
   Внимание  Киппса  привлекли  проходящие  мимо  два  безупречно   одетых
джентльмена и молодая леди в  ослепительном  наряде.  И  разговор  у  них,
наверно, так и сверкает остроумием. Киппс  проводил  их  глазами.  Изящной
перчаткой леди похлопала  по  руке  джентльмена,  идущего  слева.  Франты!
Вырядились...
   Он смотрел сейчас на  весь  окружающий  его  мир,  точно  только-только
вылупившийся птенец, который впервые выглянул  из  гнезда.  Какая  же  она
удивительная, жизнь, и каких только нет на свете людей!
   Он закурил сигарету и,  выпуская  медленные  струйки  дыма,  задумался,
глядя вслед тем троим. Вот у кого, видна, денег вдоволь. Уж, верно, у  них
годовой доход побольше тысячи. А может, и нет. Верно, проходя  мимо  него,
они и не подозревали, что этот скромно одетый человек - тоже джентльмен со
средствами. Им, конечно, легче живется. Они привыкли хорошо одеваться;  их
с пеленок учили всему, что требуется;  им  не  приходилось,  как  ему,  на
каждом шагу становиться в тупик; они не жили  среди  таких  разных  людей,
которых никак невозможно свести друг с другом. Если, к  примеру,  та  леди
обручится с одним из своих провожатых,  ей  не  грозит  встреча  с  тучным
дядюшкой, которому не терпится ее  облобызать,  или  с  Читтерлоу,  или  с
опасно проницательным Пирсом.
   Он стал думать об Элен.
   Интересно, когда они поженятся, станут Квипсами, или Квипами (Филин  не
одобрил окончания на "эс"), заживут в квартирке в Вест-Энде и избавятся от
знакомых низкого звания и  им  уже  не  придется  сталкиваться  с  людьми,
стоящими ступенькой ниже, будут они с Элен прогуливаться здесь  разодетые,
вроде тех троих? Очень было бы приятно. Если только одет как полагается.
   Элен!
   Иногда ее не поймешь.
   Киппс сильно затянулся и выпустил клуб дыма.
   Будут званые чаи, обеды, визиты... Ничего, можно и привыкнуть.
   А только начинать с анаграмм - это уж слишком!
   Сперва и за столом было одно мучение: не  разберешь,  что  можно  брать
вилкой, а что нельзя, к какому блюду как подступиться. И все же...
   И все же почему-то его сильнее прежнего терзали сомнения: нет, наверно,
он никогда не привыкнет. Ненадолго он отвлекся, глядя на девушку с  грумом
верхами, потом его снова одолели собственные заботы.
   Надо написать Элен. Как ей объяснить, почему он  не  явился  на  чай  с
анаграммами?  Она  ведь  непременно  хотела,  чтобы  он   пришел.   Киппсу
вспомнилось ее решительное лицо, и оно не пробудило в нем  никаких  нежных
чувств. Охота была выставлять себя дураком на этом проклятом  чае!  Ладно,
допустим, он увильнул от анаграмм, но еще поспеет  к  званому  обеду!  Эти
обеды - тоже чистое мучение, а все-таки не то, что анаграммы. Вот  приедет
он в Фолкстон и первым делом столкнется на улице  с  Энн.  А  вдруг  он  и
впрямь повстречает Энн, когда пойдет куда-нибудь с Элен!
   И какие только встречи не приключаются на свете!
   Хорошо еще, что они с Элен переедут в Лондон!
   Но тут он вспомнил про Читтерлоу. Ведь супруги Читтерлоу тоже  надумали
поселиться в Лондоне. Если не дать  им  обещанных  двух  тысяч,  они  сами
пожалуют за деньгами; от этих Читтерлоу не  так-то  просто  отделаться;  а
если они получат денежки,  они  приедут  в  Лондон  ставить  пьесу.  Киппс
попытался представить: Элен принимает гостей, все так чинно и  благородно,
и вдруг врывается  неутомимый,  напористый  и  самоуверенный  Читтерлоу  и
захлестывает всех и вся оглушительными потоками красноречия, - да ведь все
полягут, точно пшеница в ураган!
   Будь он неладен, этот Читтерлоу, провались он  в  тартарары!  А  только
рано или  поздно,  в  Фолкстоне  ли,  в  Лондоне  ли,  с  ним  надо  будет
расплатиться, этого не миновать. А тут еще Сид! Сид - брат  Энн.  Внезапно
Киппс с ужасом понял: не следовало ему, джентльмену, принимать приглашение
Сида на обед.
   Сид не из тех, кого можно осадить или не заметить,  и  притом  он  брат
Энн! Да вовсе и не хочется не замечать Сида; это было бы еще хуже,  чем  с
Баггинсом и Пирсом, в тысячу раз хуже. А уж после сегодняшнего обеда!  Это
почти все равно, что не заметить самое Энн. Да какое там почти, одно и  то
же!
   А вдруг бы он шел с Элен или с Филином!..
   - Да пропади оно все пропадом! -  вырвалось  наконец  у  Киппса,  и  он
повторил со злостью: - Пропади все пропадом!
   Потом встал, швырнул окурок и нехотя, будто из-под  палки,  поплелся  в
столь