и - вам вряд ли что скажут, это далеко за
пре делами наших представлений. Просто примем этот событийный объем -
10^45 световых лет в кубе, помноженные на год,- за единицу. Тогда
событие второй ступени, Вселенский шторм, который вот сейчас гаснет над
нами... он на порядок короче по всем размерам - составит по событийному
объему одну десятитысячную от него. Отдельные волны-струи в этом
турбулентном ядре, события третьей ступени, причины и носители галактик
или скоплений их, составляют не более одной тысячемиллиардной доли от
Шторма, то есть порядка 10^-16 от пульсации...

Любарский помолчал, усмехнулся сам себе:

- Нет, это без таблицы и указки невозможно. Не буду глушить вас
числами, просто перечислю ступени. Следующая, четвертая, это
галактики-события - турбулентные ядра в струях. Пятая -
звездо-планетная струя, возможный носитель... да и создатель -
звездо-планетной системы, или просто звезды, или двойной-тройной
системы их, как получится. Шестая -
возникновение-существование-гибель... то есть просто жизнь - звезд и
планет, небесных тел. Далее все ветвится, но применительно к планете
пусть седьмая - существование биосферы, восьмая - существование
животных, девятая - существование человечества... и, бог с ними, с
промежуточными: существованиями народов, государств, эпох - пусть сразу
десятая ступень, следствие десятого - всего лишь! - порядка от
Вселенской Первопричины это жизнь человека. Наша с вами жизнь. Самое
главное, главнее не бывает,- для нас. Так знаете, как количественно ее
событийный объем соотносится с Метапульсацией?

- Как? - спросил Толюня.

- Как единица просто и единица с девяносто тремя нулями. 10^93.

- О!.. Это даже и сопоставить невозможно.

- Если поднатужиться, то возможно, дорогой Анатолий Андреевич,- с
удовольствием возразил доцент.- Это соотношение событийного объема
какого-нибудь искусственного атома... ну, там менделеевия, курчатовия,
кои доли секунды живут,- с существованием нашей Земли, шара размером в
двенадцать с лишним тысяч километров, прожившего уже пять миллиардов
лет и рассчитывающего еще на столько же. Как мал человек!.. Но и это не
все: событие "познание человеком мира" еще порядка на три меньше - а у
кого и на четыре, на пять, на шесть. Много ли, действительно, мы
времени на это расходуем, большую ли часть организма этим загружаем?
Слух, зрение, немного руки да кора головного мозга. И получается, что
малую долю своего события-существования этот "короткоживущий атом"
человек может узнать то, что другие такие "атомы познания"... или,
может быть, вернее, "вирусы познания", а, Анатолий Андреевич? - узнали
о мире и жизни, добавить кое-что от своих наблюдений и раздумий - и
объять мыслью всю Вселенную! Как велик человек!

- Это если правильно,- подумав, сказал Васюк-Басистов.

- Что - правильно?

- Если он правильно понимает мир и свое место в нем. Тогда это
действительно событие.



V



И когда под вечер он возвращался, мир для него - спокойно-гневного, со
Вселенской бурей в душе - был иррационально прост. Планетишка без
названия моталась вокруг звезды без названия - да и не она, а смерчик
квантовой пены, взбитой и закрученной бешеным напором времени. И город
был лишь местом дополнительного бурления на планете, турбулентным ядром
какой-то струи, все, что перемещалось по улицам, поднималось,
опускалось, вращалось, звучало, испускало запахи и отражало свет,- все
было искрящимся кипением в незримом тугом потоке.

И чувства все, которые обычно руководили им, как и другими, в делах
житейских, сейчас обесцветились, обесценились: за ними маячил иной
смысл - недоступный словам, неизреченный, но не такой. Он не переживал
их сейчас - восходил над ними;

делалась понятной содержательность молчания, многозначительность
невысказанного, мощь смирения и стремительность покоя - сущности Бытия.
И все освещало отчаяние, великое космическое отчаяние того, кто знает,
но изменить ничего не может.

Так было, пока не доходил до ворот детсадика, где его уже выглядывал
Мишка, пока теплая ладошка сына не вкладывалась в его руку. Тогда
Анатолий Андреевич замечал, что день во второй половине разгулялся,
светит солнце, по-июльски жарко - плащ сыну ни к чему.

- Снимай, давай сюда.

Тот радостно снял, отдал и берет. Поглядел снизу на отца:

- Па, а тебе опять будет?..

Толюня потрогал щеки: да, действительно. И не то чтобы времени не было
побриться, хватало наверху времени на все - в голову не пришло. "Если
Саша не вернулась, успею дома".

Мишка был невесел.

- Пап,- спросил он,- а как в твое время дразнились? Вопрос был неожиданный.

- А что такое?

- Да понимаешь... там у нас одна девчонка, она дразнится. А я ничего не
могу придумать для нее.

- Как она тебя дразнит?

- Та-а...- сын отвернулся, произнес мрачно: - "Зубатик-касатик,
кит-полосатик"...

"Самое обидное в детских дразнилках - их бессмысленность,- думал
Анатолий Андреевич.- Ну, ладно - зубатик: у Мишки крупные длинноватые
передние зубы, их он унаследовал от меня. Но почему - касатик? кит?
полосатик?.."

- А как ее зовут?

- Да Танька.

- А, тогда просто: "Танька-Манька колбаса, кислая капуста!"

- Ну, пап, ты даешь! - разочарованно сказало дитя.- Так в малышовке
дразнятся, а я с сентября в старшую группу перехожу!

И Толюня почувствовал замешательство и вину перед сыном.



ГЛАВА 19 ТРИУМФ БУРОВА

"Люби ближнего, как самого себя". Для этого надо прежде всего как
следует научиться любить самого себя. Эта наука настолько разнообразна
и увлекательна, что осваивается всю жизнь - и на любовь к ближнему
времени не остается.
К. Прутков-инженер. Мысль ‘ 222.

Внизу была ночь - время, когда работы в башне сходили почти на нет. В
зоне и в самых нижних уровнях еще что-то шевелилось, делалось, а вверху
было пусто. И выше, над башней, в ядре Шара была Ночь, пауза между
циклами миропроявления,- та вселенская Ночь, во время которой, по
древнеиндийской теории, все сущее-проявленное исчезает, чтобы затем
турбулентно проявить себя снова при наступлении вселенского Дня.

Посредине между ночью и Ночью находился Буров. Он поднимался в кабине к
ядру Шара, поднимался один и потаенно, даже выключив подсвечивающие
прожекторы на крыше, чтобы не всполошить охрану. Ничего бы они там,
внизу, не успели сделать, если б и заметили - едва хватило бы им
времени на подъем. Ни с кем Виктор Федорович не желал делить ни радость
победы, радость реализации выношенного замысла, ни горечь возможного
поражения. (Когда идея пришла в голову, он больше всего боялся, как бы
она не осенила еще кого-нибудь, скорее всего быстрого на смекалку
Корнева. И необходимые заказы в мастерские выдал сам, и решил не
откладывать опыт на завтра, после того как испытал сегодня - в компании
с Мишей Панкратовым - "пространственную линзу").

Не следовало бы, конечно, подниматься без напарника и страховки внизу -
ну, да ничего. Они здесь многое делали так, как не положено. В приборах
он уверен, почти все они - его детища. Он лучше других знает, как из
них побольше выжать.

Исследования MB разрастались; в последние дни кабину ГиМ приспособили
для долгой работы наверху. В углу положили застеленный простынями
поролоновый матрас, подушку - можно прилечь отдохнуть, расслабиться;
рядом холодильничек для харчей и напитков. А в закутке стояла
герметичная пластмассовая посудина для мочи. Живая тварь - человек, что
поделаешь, все ему надо. Сейчас все это было кстати. Кроме бутербродов.
Буров прихватил термос с кофе. Виктор Федорович был полон решимости не
возвращаться, пока не исполнит намеченного.

Главным, однако, был иной, совсем новый предмет в кабине: привинченная
шестью винтами над пультом управления прямоугольная панель со многими
клавишами, кнопками, тумблерами и рукоятками; провода от нее
разноцветным жгутом тянулись за пульт. В схеме панели наличествовали не
только электронные датчики, но и микрокомпьютер.

Кабина вышла на предел, система ГиМ развернулась и застыла. Вверху
разгорался очередной Шторм, вселенский День. Буров включил поля, но не
спешил внедряться в MB; только, поглядев вверх, наметил цель:
клубящуюся интенсивным сиянием сердцевину Шторма, наиболее
перспективное по обилию образов-событий место. Надо заметить, что
Виктор Федорович и всегда-то (кроме, может быть, самых первых подъемов
в MB) не был склонен впадать в экстаз-балдеж от развертывавшихся над
кабиной космических зрелищ, а сейчас и вовсе он смотрел на них
оценивающим, практическим... или, вернее даже, техническим - взглядом:
Вселенная там или не-Вселенная, мне важно привести ее в соответствие со
своей электронной схемой. В заглавных буквах пусть это воспринимают Другие.

"Итак, первая ступень, первая остановка - Шторм. Это будет клавиша 1,
левая...- Буров достал фломастер, склонился к панели, поставил над
белой клавишей слева единицу, щелкнул тумблером.-
Пространственно-временная сердцевина его, куда мы всегда стремимся,-
клавиша 2...- Он нарисовал над соседней клавишей двойку, щелчком
тумблера задействовал и этот каскад.- Наметим сразу и остальные:
галактика-пульсация - клавиша 3, протозвезда или звездопланетная
пульсация - четыре, планетарный шлейф или планета около - клавиша 5.
Пока все, теперь можно внедряться..."

Он вводил кабину в Меняющуюся Вселенную, сначала в сердцевину Шторма,
затем в избранную галактику - но вводил по-новому: нажимал клавиши,
подрегулировал дистанцию и ускорение времени педалями, затем фиксировал
положение поворотом рукояток на панели, пока стрелки контрольных
приборчиков не возвращались на нуль; настраивал схему на MB.

После клавиши 3 (галактика-пульсация) остальные пришлось
перенумеровать, иначе скачок от галактики к звезде в ней оказывался
слишком уж головокружительным. Четвертую клавишу и соответствующий
каскад схемы он назвал "участок галактики"; подумал, стер надпись на
алюминии, дал проще: "небо".

Внедрился в звездное небо, перебрался к телескопу и заприметил по курсу
рыхлую протозвезду с характерными - имени В. Д. Любарского - вихляниями
траектории. Вернулся за пульт, подрулил к ней, пока диск на экранах
сделался величиной в половину солнечного, зафиксировал положение. Но
нет, не получилось: звезду сносило. Виктор Федорович повел вслед за ней
рулевую колонку, затем щелкнул еще тумблером на пульте - запел
сельсин-моторчик, колонка пошла сама, а ему осталось, посматривая на
звезду на экранах, подрегулировать приборы, чтобы смещение было в самый
раз по направлению и скорости.

- Ну вот! - Выбрался из пилотского кресла, с удовольствием вздохнул
полной грудью, потянулся; налил из термоса стаканчик кофе, добыл из
пластиковой сумки кругляшок-кекс, пил и закусывал, поглядывая все время
то на протозвезду, то на приборы; они вели кабину и "трубу", все
делалось без него. Буров навинтил на термос пустой стаканчик, произнес,
адресуясь, скорее всего, непосредственно к Меняющейся Вселенной: -
Электричество, между прочим, может все!



"Электричество может все" - этот тезис Виктор Буров исповедывал, без
преувеличения, с малых лет. Детство его прошло в старом доме, настолько
старом, что там еще сохранилась внешняя электропроводка на фарфоровых
роликах, а лампочки ввинчивались в допотопные металло-керамические
патроны с выключателем на цоколе - ненадежные и опасные. Нет ребенка,
которому не нравилось бы включать-выключать лампочки, но Вите родители
строго-настрого запретили это делать. Естественно, пятилетний
пай-мальчик ждал момента, когда родителей не окажется дома. Дождался.
Стал на стул, с него коленками на стол - и взялся левой ручонкой за
патрон свисавшей на шнуре лампочки, а правой за выключатель на нем,
чтобы повернуть и зажечь.

И случилось чудо, хоть и не то, которое Витя ждал: красивая медно-белая
штучка, неподвижная и холодная, вдруг ожила и так чувствительно
стеганула его по пальцам, что он свалился на пол. Такое приключалось со
многими детьми, в этом Витя не был исключением. Но то, что он
предпринял дальше, несомненно, было для пятилетнего малыша делом
исключительным, Буров потом не без основания ставил это себе в заслугу.
Отхныкав и потерев ушибленные коленки, он снова взобрался на стол,
снова - хоть и боязливо теперь - взялся за медный патрон, а другой
рукой за выключатель... И его снова шибануло электрическое напряжение.
Это был его первый грамотно поставленный исследовательский опыт: с
повторением и подтверждением результата. Лампочку тогда он так и не
зажег. Но с тех пор и поныне тяга ко всему электрическому, интерес к
наукам, устройствам, материалам и деталям, имевшим в названии слово
"электро-", наполняли ум и душу Виктора Федоровича. В зрелом возрасте
первый тезис дополнился вторым: "Электричество, как и искусство, надо
любить бескорыстно".

(А ведь и в самом деле: что это за сила такая, овладевшая за полтора
века миром настолько, что исчезни электрический ток - и пропала
цивилизация? Сила, с одной стороны, математически ясная, подчиняющаяся
законам, кои по строгости соперничают с теоремами геометрии и механики,
а с другой - весьма таинственная в универсальном умении облегчать,
ускорять, даже упрощать все дела людские, которых она коснется...) Во
всяком случае, Виктор Федорович чувствовал свою причастность к ясности,
мощи и универсальности этой великой силы. Став инженером, он осознал
свои немалые возможности делать новое в этой области - и значительное:
выразить себя в электрических и электронных схемах, как композитор в
музыке, а литератор в словах и фразах. Работа в Шаре, в НПВ, давала
такие возможности изобильно, поэтому Буров и не хватался за первую
попавшуюся, не разменивался на мелочи, а искал и ждал большой идеи,
большого дела.

...Когда Пец и Корнев объявили об изобретении полевого управления
неоднородным пространством-временем и о проекте системы ГиМ, Виктор
Федорович был огорчен ужасно, просто сражен. Ему, влюбленному в
электричество, чувственно понимающему его, должна была прийти в голову
эта идея, ему, ему! А не пришла. И казалось от досады, что вертелось
что-то в голове, маячило; не поспеши эти двое, он бы дозрел и
высказал... Ничего, он свое возьмет! Способ Корнева-Пеца был примером
того, как можно развернуться в НПВ.

Как и Толюня, Буров чувствовал себя маленьким человеком в НИИ НПВ -
только на иной лад: ему хотелось если не сравняться с такими гигантами,
как Пец, Корнев и Любарский, кои нашли, сделали, открыли столько
потрясающего (потрясного), то хотя бы приблизиться к ним. Да не только
к ним - был и Зискинд, сотворивший башню и проект Шаргорода, а затем
самолюбиво ушедший; даже за плечами рохли Васюка подвиг в Таращанске. А
у него, Бурова, почти ничего - кроме устройств, которые в этих условиях
сочинил бы любой квалифицированный смекалистый электронщик.

И вот час пробил. Сначала возникла проблема, а затем и разрешающая ее идея.



II



Проблема выражалась одним словом: планеты. Прав был Варфоломей
Дормидонтович - даже более, чем сам бы того хотел: не только
Метапульсацию, Шторм и полигалактические струи ум исследователей MB
принимал спокойно, с прохладцей, но и - хоть и в меньшей степени - сами
галактики, звездные небеса, даже приближенные до различаемого диска
звезды. Во всем этом все-таки было многовато учебникового, к извечному
опыту жизни людей мало касаемого. По теории Пеца, пространство-время
есть плотнейшая среда и мощный поток, а для нас безжизненная пустота.
По гипотезе Любарского, вещество суть квантовая (вырожденная) пена в
этом сверхпотоке материи-времени, а по опыту жизни то, из чего состоим;
по крайней мере, нам кажется, что мы из этого состоим. Иное дело
планеты. И неважно, что не только в теории, но и по прямым наблюдениям
они едва различимые точки в пустыне мироздания - для нас это огромные
миры, кои нас породили, взрастили, на коих обитаем. Да и практика
космонавтики (впрочем, и теория, и даже фантастика) нацеливает нас, что
именно это самое важное: Луна, Марс, Венера, далекие планеты,
астероиды, кометы - небольшие, несветящиеся, прохладные тела. Они для
нас свои.

Именно это интуитивно продиктовало, что после описанного выше подъема
Васюка-Басистова и Любарского, первыми заснявших планеты Меняющейся
Вселенной, обнаружение и наблюдение планет далее как-то само собой
стало главной целью. Но - даже после введения в дело "пространственной
линзы" рассмотреть удавалось, в основном, начала и концы. Различные
начала жизни планет одинаково впечатляли:

- и выделение шлейфов вещества из бешеного огненного вихря протозвезды
(что наблюдали Варфоломей Дормидонтович и Толюня).

- и захват крупной звездой в свою круговерть окрестной остывшей
звездной мелочи (планет типа Юпитера или Сатурна).

- и даже возникновение планетарных шаров как бы из ничего, путем
аккреции, стягивания и слипания мелких метеоров.

Кончины миров были не менее интересны: иногда планеты поглощала и
сжигала раздувшаяся в "новую" мамаша-звезда (обычно на стадии
галактического спада), иной раз сама планета вдруг быстро разбухала,
накалялась и расплывалась в облако - при полном благополучии светила и
остальных тел. Нередко выбрасываемые звездой новые протопланетные
шлейфы уничтожали миры на ближних орбитах. Во всем этом, если смотреть
в крупном масштабе и ускоренном времени, проявляло себя единое для
участка галактики (а то и для всей галактики) волнение пространства;
мерцания яркости и вспышки звезд, выбрасывания шлейфов в нем были
подобны бликам на воде. В самых выразительных и долгоживущих галактиках
иные звезды много раз выделяли из себя свиту планет (а крупные среди
них - и свиты спутников), поглощали их, выделяли снова иные...

Но все это было не то. Две крайние стадии соотносились с длительным
существованием планет, их неспешной эволюцией, как рождение и смерть
человека соотносятся с его жизнью. А именно картины формирования облика
миров, подробности строения и изменений его оказывались малодоступны:
уж больно юрко планетишки шмыгали по орбитам около светил, освещаемые
ими то так, то этак, а то и вовсе никак; далекие, медленно плывущие в
пространстве оказывались тусклы, да и вращались все, да и прикрывали
лик свой атмосферой с облаками, а то и сплошь в тучах... С помощью
"пространственной линзы" удалось ухватить у некоторых вид полушария,
моментальный снимок; для далеких, "вечных" шаров Солнечной системы -
Урана, Нептуна, Плутона - это было бы событием; а для "миров на раз" из
MB - пустым, невоспроизводимым фактом, кои наука отметает. Изменения
объектов важнее объектов.

В том и был азарт проблемы, чтобы существам размерами в одну
десятимиллионную от поперечника своей планеты, живущим в сто миллионов
раз меньше ее, охватить подробными наблюдениями, постичь всю
миллиарднолетнюю жизнь сложного громадного мира! Да и не за жизнь свою,
а за малость, за часы. Да хорошо бы не одну планету так изучить, а
сравнить десятки, сотни, тысячи... Сама постановка задачи как бы
подчеркивала невозможность ее разрешения.

А теперь Буров знал, как ее решить: импульсной синхронизацией.



Он вернулся в кресло пилота и, перейдя на ножное управление, отпустил
правую педаль - отступил во времени: чтобы из выброшенных протозвездой,
пока он пил кофе, двух эллипсоидных шлейфов поскорее образовались
планеты. Так и вышло, упрощенно и быстро, будто в мультике: ядро
протозвезды уплотнилось в накалившийся до голубизны карликовый шар,
шлейфы, быстро остывая, разорвались на дуги: ближний на три куска,
дальний на пять, а те стянулись в закрутившиеся (тоже с
мультипликационной быстротой) объемные вихри-комья. Вскоре они были
заметны только в отраженном свете звезды и быстро уплотнялись -
мечущиеся по орбитам, меняющие цвет и форму серповидные искорки.

"Какую выбрать? Ну, по аналогии с Землей - третью..." Вряд ли она
окажется землеподобной, это невероятно. Может, марсоподобной или
похожей на спутники Юпитера, на Меркурий, в конце концов? А если в
густых тучах, вроде Венеры или Юпитера? В ускоренном времени инфралучи,
которые проникают сквозь облака, дают ви