торов;
теперь предстояло все это испытать.

5) Пец ввел - для теоретических обобщений наблюдаемого в MB - понятие
объема события, или "событийного объема". Оно охватывало как
пространственные размеры наблюдаемых событий и явлений во Вселенной,
так и их длительность. Это простое понятие было удобно, потому что
события в Меняющейся Вселенной вкладывались друг в друга, как матрешки:
турбулентное "ядро" в свой поток материи-действия, отдельные
струи-волны - в это ядро, в них по достижении должного напора возникали
турбулентные события-галактики - и так далее.

Теперь для исследователей MB забрезжила возможность не только выстроить
иерархию таких событий (а тем и иерархию причин и следствий во
Вселенной), но и дать им количественную меру; чем Валерьян Вениаминович
и поручил заняться Любарскому.



А вверху, непричастное к обычному, земному, ядро Шара дышало в
метагалактическом ритме, дышало глубоко и ровно.



II



Утро, будничное летнее утро в квартире Васюков-Басистовых.
Подъем-туалет-завтрак, толчея в прихожей, все спешат к своим делам; а
тут еще погода испортилась, прохладно и сыро, надо все наперед
спланировать... Расставание:

- Значит, договорились: Мишу ты и заберешь?.. И я тебя прошу, Анатолий:
не дави мне на психику своей растительностью на щеках, что много
работаешь и побриться некогда. Я тоже не гуляю. А на щеках у меня
ничего не растет по понятным причинам.

Дети переглядываются, пересмеиваются: небритая мама, или даже с
бородкой (Анатолий Андреевич, случается, иной раз появляется и таким) -
это было бы интересно!

Жена Толюни Саша, Александра Филипповна,- врач-горловик, работает в
поликлинике - красивая, уверенная в себе женщина. Анатолий Андреевич ее
любит и благодарен, что она его на себе женила; сам бы он не решился.
Саша его тоже любит и воспитывает. Правда, происшедшее в Таращанске
несколько нарушило установившиеся отношения: для нее оказалось полной
неожиданностью, что ее муж, которого она выбрала для нормальной
семейной жизни, отважился на действия весьма рискованные и, главное, не
в интересах семьи. Но - после переезда в краевой центр, в
полнометражную комфортабельную квартиру все восстановилось: получилось,
что и это было в интересах семьи. Они никогда не говорят о том эпизоде.

...Не говорят - но Саша помнит. Особенно момент, когда она самым
решительным образом преградила Анатолию путь к водонапорной башне, к
скобам, схватила за рукав, повысила до крика голос. И - неожиданно
получила затрещину. По левой щеке. При детях. "Ну, ты!.." - сказал ей
Толюня. (Или "Ну, ты, сучка!"?.. Нет, для такого он, пожалуй, слишком
интеллигентен, "сучка" осталось в интонациях. Но смысл был такой.)
Более всего Саше запомнились не слова, не интонация, а лицо мужа,
освещение сбоку багрово-пыльным солнцем: отрешение и спокойно-гневное.
Это был не муж, не в том состояло его назначение в жизни: какой-то
совсем иной человек. Он будто носком ботинка отшвыривал ее и детей ради
чего-то более главного. Настоящего, Первичного. И она на миг
действительно почувствовала себя не то сучкой, не то рабыней, готовой
все претерпеть и повиноваться.

Об этом не говорили, Саша и детям внушила, что ничего такого не
происходило, им показалось. Толюня был прежним, тихим, покладистым,
делал все по дому, ходил в магазин, отдавал зарплату. Но она знала, что
он может быть совсем иным - и иногда, преимущественно к ночи, ей
хотелось, чтобы Анатолий оказался тем, иным. Днем же Саша понимала, что
это не для быта - разговаривала с мужем несколько покровительственно,
наставительно: сохраняла позиции.

Прощальный осмотр: кто как застегнулся, завязал шнурки. Чмок-чмок -
расходятся. Жена провожает в школу Линку - это ей по дороге.
Номинальный глава семьи отводит в садик Мишку, это ему по дороге.

Они шагают по тихой улочке, соединяющей жилмассив с троллейбусной
трассой; здесь, в трех кварталах, среди одноэтажных частных домов
высится здание с Зайцем, Волком и Чебурашкой на кирпичных стенах -
Мишкин детсадик. По случаю сырой погоды мама заставила Мишку надеть
яркий плащ и новенький берет.

Миша - пятилетний румяный и красивый (в маму) мальчик; плащ и берет
набекрень ему очень идут. Он с ревнивым вопросом посматривает на редких
встречных: оценивают ли они, какой он симпатичный? Анатолию Андреевичу
тоже приятно, что у него растет хорошенький и бойкий пацан, приятно
чувствовать его теплую ладошку в своей руке - и держать ее покрепче,
когда Мишке захочется проскакать на одной ножке или пройтись по бордюру.

Яблони за заборами гнутся от обилия плодов, вся улица напитана запахом
спеющих яблок. Туман осел на листьях и ветках бриллиантовыми капельками.

- А вчера в мертвый час Витька, мой сосед справа, уписался,- сообщает
сын.- Лариса Мартыновна потом поставила его в круг и сказала: "Смейтесь
над ним, дети, он писун!" Было так весело!

- Что, и ты смеялся?

- Ага!

- А давно ли ты сам писал в постель? Если не ошибаюсь, на прошлой неделе?

- Ну, пап...- Мишка явно недоволен таким поворотом темы.- Это же было ночью!

- А какая разница?

- Как какая? Ночь же длинная.

На это Анатолий Андреевич не находит, что возразить. Помолчав, все-таки
говорит:

- Ты так больше не делай. Ничего смешного здесь нет. Ваша
воспитательница сглупила. Это... ну, неблагородно, понимаешь?

Путь короткий, вот и садик. Сыну направо, отцу прямо. Прощаясь, Мишка
смотрит снизу вверх шкодливыми глазами:

- Па, а можно, я скажу Ларисе Мартыновне, если она опять что-нибудь не
так... что она - глупая?

- М-м... нет. Я сам с ней поговорю потом. Дети не должны делать
замечания взрослым.



Все, интермедия обычной жизни кончилась. Последняя мысль по пути к
троллейбусу, что зря он так отозвался о воспитательнице. еще ляпнет
Мишка что-нибудь на свою же голову. Эта шкура Лариса Мартыновна
благоволит к детям только тех родителей, которые дарят ей к календарным
(а иные и к церковным) праздникам шампанское и коробки дорогих конфет;
он этого не делал, не сделает, да и Саша тоже. Не те у них достатки.

Остановка. Троллейбус по-утреннему переполнен. Но все набившиеся в него
едут в Шар - теснятся, находят место и для Толюни. Кивки знакомым,
поскольку с рукопожатиями в такой давке не развернешься. И - начался,
сперва в мыслях, переход от предметно-конкретного обычного мира к
настоящему.

...Еще недавно он жил только в обычном. Хорошо, что теперь это не так.
Да, у него там жена, дети, знакомые, связи и обязанности - но никогда,
с самого детства, он не был там действительно своим.

Он всегда чувствовал себя маленьким, незначительным - меньше и
незначительней всех знакомых и близких, уверенно-однозначных, точно
знающих, чего они хотят и чего опасаются, а также способы достичь
одного и избежать другого. Он уступал им в хватке, в напоре и
активности. Да что о них - перед своими детьми он чувствовал себя не
совсем уверенно...

"Смирный Толюня", "тихий Толюня", "Толюн не от мира сего" - эти
определения следовали за ним с юных лет. Задумчивый худощавый
подросток, который всем уступал, не ставил на своем, не доказывал своей
правоты, ни тем более - силы. Он отдавал товарищам книги, которые хотел
бы сохранить для себя, и отступался от девчонок, которые нравились ему.
Родители, друзья-доброхоты, а позднее и жена - все журили его за
покладистость-уступчивость, за то, что он пасует перед нахальными
дураками, изворотливыми пролазами, что не использует для успеха свои
способности и прилежание. Он огорчался выговорами, даже соглашался и
обещал, но больше огорчался не течением жизни своей, а тем, что
вынуждает волноваться и переживать за себя других. Для него самого было
изначально интуитивно ясно: дело не в том. Не нужны ему житейские
успехи. Не хотелось так жить, вот и все. И не потому, что слаб, робок,
неспособен, нет - просто ощущал он за своей житейской
малостью-незначительностью большой и мощный спокойный поток бытия. В
этом была его сила - жертвенная, несделочная сила: готовность пойти
туда и сделать то, куда не пойдут и чего не сделают люди, слишком уж
знающие цену себе и своей шкуре.

Таращанская катастрофа, а затем работа в Шаре и в лаборатории MB все
расставили по местам. Анатолий Андреевич понял то, что раньше только
чувствовал: не он мал - это его окружающие велики и значительны для
себя, лишь потому что отграничили из бесконечно-вечного,
глубинно-мощного мира свой, очень крохотный и поверхностный "мирок
связей"; да и уверенность-то их держится на том, что они ничего сверх
него знать не хотят... Или просто боятся узнать? И покой души его возрастал.



Конечная остановка. Все вываливающиеся из трех дверей троллейбуса и
взгляда не бросят на апокалиптическую картину искаженного пространства
окрест и над головами - скорей к своим проходным. Толюнина "А, Б, В"
крайняя слева. Окошко табельщицы - показать пропуск - отбить на бланке
в электрочасах время прихода - вернуть, получить и сунуть в карман
запущенные ЧЛВ - турникет щелк-щелк - в зоне.

...Утренняя пульсация: втягивание Шаром и башней людей из
конкретно-предметного мира в себя - их действий, сил, знаний, энергии,
идей, чувств, мыслей. Вечером будет противоположная: откат, возврат.
Все - как там, в ядре, в MB. Все события одинаковы, только кажутся разными.

Крытым переходом к осевой башне, сквозным лифтом до уровня "20",
пересадка на высотный, до крыши. В нем Васюк поднимается один: из-за
проводов Мишки в садик он всегда опаздывает - внизу на минуты, вверху -
на часы. Ничего, Шар своего не упустит; впереди очень долгий "рабочий
день", за который успевает отрасти на щеках щетина, а когда и бородка.

В круговом коридоре последних этажей (двери вовне на галерею, к
генераторам Ван дер Граафа, внутрь - в лабораторию MB и
гостиницу-профилакторий) стены сплошь увешаны метровыми снимками
галактик. Внизу фотографий размашистые надписи:

"Правовинтовая Рыба-17", "Фронтальная Андромеда-7", "Малый
Магеллан-21"... и так далее. Это проявил себя понятный только самим
исследователям жаргон, возникший из необходимости экономить время.

"Рыба" была не рыба, а спиральная галактика, подобная той, что в
обычном небе наблюдаема в созвездии Рыб: с небольшим ядром и обширными,
далеко раскинутыми в пространстве рукавами. "Фронтальная Андромеда"
походила на знаменитую "Туманность Андромеды" - только ориентирована
была к наблюдателям не как та, со "страшным-страшным креном", а фронтом
звездного вихря - так сказать, анфас. "Малый Магеллан" походил на
бесформенное Малое Магелланово Облако, галактику-спутник нашего Млечпути.

На стенах красовались "Вероники" - видимые с ребра галактики, похожие
на те. что с Земли наблюдает в созвездии Волос Вероники; "Треугольники"
- рыхлые спиральные структуры, наподобие имеющейся в созвездии такого
названия. А на иных снимках и просто указывали "81-А", "31-Л" и тому
подобное - в соответствии с образами галактик, обозначенных в каталоге
Мессье этими номерами. Буквы и дополнительные числа означали, сколько
такого вида звездных вихрей довелось наблюдать и заснять в Меняющейся
Вселенной.

...И это еще было ничего, если увиденное в очередной Метагалактической
пульсации, Вздохе-Шторме первичной материи (или во Всхрапе?..)
оказывалось похожим на объекты классической астрономии. А ежели нет, то
припечатывали что-нибудь покрепче, лишь бы с маху охарактеризовать
запечатленный образ из "Вселенной на раз". Нашли свое место на стенах
бесформенные галактики с подписями "Коровья лепешка-8" или "Негатив
кляксы" (типичные картины начальных и самых конечных стадий их жизни);

напротив дверей просмотрового зала красовалась двойная галактика "Очки
Любарского" (название дано Корневым, сам Варфоломей Дормидонтович
протестовал): два почти эллиптических звездных вихря противоположной
ориентации с туманной перемычкой между ними. (Еще одной паре галактик
Александр Иванович присвоил гениальное, по общему мнению сотрудников
лаборатории, название "Ягодицы в тумане"; но на снимок налетел Пец,
прочел подпись, велел снять. Валерьян Вениаминович вообще не одобрял
эту, как он выражался, "картинную галерею" и настрого запретил
вывешивание снимков за пределами лаборатории).

Сам Анатолий Андреевич, хотя большинство снимков были делом его рук,
названий им не придумывал: они его - а равно и номера или индексы при
них - как-то не интересовали. Он держался взгляда, что для восприятия
Единого не только не надо присваивать названия новым образам,
порожденным им, но невредно и позабыть названия для "Земли", для
"Солнца", "времени", "пространства", "жизни"... Зачем этикетки
первичному! Впрочем, мысль эту - как и большинство своих
получувств-полумыслей - он пока не высказывал.

И жене своей Анатолий Андреевич до сих пор и словом не обмолвился о
Меняющейся Вселенной, чтобы она не стала наставлять: что ему там делать
и как себя вести.

Он совершил полный круг по коридору, чтобы пропитаться соответствующим
настроением.



III



В просмотровом зале, куда он после этого вошел, настроение ему в два
счета испортили, вернули в мелкость, в прозу. Здесь Любарский и Буров
прокручивали вчерашнюю добычу в MB.

- Плохо, Анатолий Андреевич! - вместо приветствия встретил его
возгласом завлаб.- Просто никуда, зря поднимались. Смотрите сами!

Васюк посмотрел на экран - и почувствовал свою вину. ...Как-то так
вышло, что в лаборатории на него сваливали все фото- и кинодела;
включая и самые малопривлекательные, многочасовую возню в темной
комнате над бачками и ваннами с реактивами, от чьих испарений потом
болела печень. Одни напирали - не без улыбки - на историческую
преемственность от его подвига в Таращанске: кому же, мол, как не тебе?
- хотя, стоит заметить, после школьных лет то был первый фотоопыт
Анатолия Андреевича (и аппарата не имел своего, пришлось позаимствовать
в универмаге) . Другие без всяких улыбок считали само собой
разумеющимся, что Васюком-Басистовым можно затыкать любую дыру.

- Но ведь строго-то говоря, Анатолий Андреич, по вашей специальности
"механизация животноводства" у нас здесь в самом деле пока ничего нет!
- заявил на его робкий протест Буров, который благодаря своим
электронным новшествам забирал все большую власть в лаборатории.- А
кому-то ведь надо...

А сегодня как раз и выяснилось, что его неопытность и
непрофессиональность в данном вопросе обернулись неприятностью:
высокочувствительные - и в ультрафиолетовой части спектра, в которой
наиболее выразительно проявляют себя вещественные образования в MB,-
кинопленки с отснятыми во вчерашнем подъеме Буровым и Панкратовым
галактиками и звездами (в процессе их эволюции!) дали вуаль. На экране
сейчас мельтешило бог знает что.

Остановили проектор, включили свет, стали разбираться. И скоро
выяснили, что качество обработки пленок Васюком в этой беде не повинно,
что причина глупее и постыднее: забыли - и он забыл! - о сроке
годности. У чувствительных пленок он короткий, менее года. И за трое
суток, минувших с момента, когда Альтер Абрамович, гордый своим
снабженческим подвигом, доставил сюда триста пятьдесят километровых
кассет ("И лучше не спрашивайте, ребята, как я их добыл: шестьдесят
тысяч по безналичному расчету, так это, между нами, еще далеко не
все!"), срок этот - при ускорении 150 - с лихвой перекрылся. В первые
подъемы на них сняли отличные фильмы об MB.

Самое скверное, что пропали и более трехсот неиспользованных кассет.
Медленно привыкают люди к новому, косность где-нибудь да просочится:
они давно усвоили, что за день наверху можно выполнить работу многих
месяцев, что еще выше, в ядре, за секунды сотворяются и разрушаются
вселенные... а применительно к хранению фототовара, к сроку его
годности, трое суток в умах всех так и остались тремя сутками.

- Ив холодильник не догадались сунуть кассеты-то,- раздраженно ворчал
Любарский.

- Сначала кому-то следовало бы догадаться обзавестись холодильниками
большой емкости,- парировал Васюк.- В те, что есть, бутерброд лишний не
сунешь, забиты.

- А что мы теперь Альтеру скажем? - вступил Буров.- Эти надо списывать,
просить у него новые... н-да! И зачем он их наверх к нам все припер,
кассеты эти? Лежали бы у него на складе...

Они злились сейчас друг на друга, на снабженца - и вообще на жизнь.

- Но главное: с чем мы сегодня вверх поднимемся? - расстроенно потер
лысину Варфоломей Дормидонтович.- С пустыми киноаппаратами?

- Это-то как раз ничего,- сказал Буров.- Сегодня у вас испытательный
подъем. Освоение боковых перемещений и слежении.

- А "пространственные линзы"? - спросил Любарский.

- А еще не готовы электроды... и схема.

Буров лукавил: с "линзами" и электрическим управлением ими у него все
было исполнено. Но он сейчас вынашивал замысел, которым не хотел
делиться,- и решил кое-что придержать для себя.



Так они перешли к другому делу. Поднялись на крышу, Витя показал им
новые приставки и изменения в управляющем блоке кабины.

- Вот,- говорил он с некоторой горделивостью,- теперь ведущий будет
работать, как пилот в реактивном истребителе. Только ногой не газок
выжимать, а пространство-время... Левая педаль - пространство, нажать
"вперед", отпустить "назад", а правая - время: нажать "ускорение",
отпускать "замедление"... Это, понятно, в пределах одного диапазона
неоднородности, а переключение диапазонов, как и было, на пульте...

- Надо бы и переключение диапазонов вывести на ручку, как в автомобиле
скорости переключают,- вставил Любарский.

- Мелко плаваете, экс-доцент,- не без спесивости ответствовал Буров,-
переключение скоростей!.. Вот вам не ручка, а ручища, штурвал боковых
перемещений. Ею вы будете смещать кабину наверху... а верней, изгибать
"электрическую трубу" в любую сторону, в какую отклоните.

Между педалей из пола кабины торчала теперь штурвальная колонка с
сектором, добытая явно с какого-то списанного самолета. Варфоломей
Дормидонтович забрался в кресло, понажимал педали, поворочал штурвалом,
с одобрением поглядел на Бурова:

- Лихо! Это нужно освоить.

- Можете считать, что я пересадил вас с самолета братьев Райт прямо на
Ту-154. Но если вы вернетесь из MB, не обнаружив .у этих звезд
планету... хоть одну! - я вас больше не уважаю и не обслуживаю. А будут
на видеомаге планеты - берусь вас перед Альтером защищать, даже вырвать
у него новые пленки.

- Различить планеты без "пространственных линз"...- Любарский поскреб
плохо выбритый подбородок, усмехнулся.- Вряд ли.

- Да можно это теперь, Варфоломей Дормидонтыч, можно,- горячо сказал
Буров,- раз диски звезд там видим! С "линзами" подробности на планетах
будем рассматривать, на это целиться надо.

- Любопытно бы! - мечтательно сощурил глаза завлаб. Толюня тоже считал,
что любопытно и возможно, но помалкивал: как от чувства вины из-за
погубленных пленок, так и от сознания своей малости перед Витей
Буровым. К тому же он чувствовал, что тот настроен к нему неприязненно.



Тем временем на крышу поднялись еще двое. Сначала, собственно, из люка
показались длиннющие, метров по шесть, сверенные из уголков штанги, а
затем и те, кто их нес: Ястребов и его помощник. Они сложили ношу у
ограды и, разминая сигареты, подошли к инженерам - поздороваться,
перекурить, покалякать.

- И что это будет? - кивнул в сторону штанг Любарский, пожимая руку
Герману Ивановичу.

- Эт-та?..- Механик достал из кармашка в комбинезоне чертежик,
развернул, прочел раздельно: - "Координатный регистратор
Метапульсаций". Заказ и эскиз самого Валерьяна Вениами... На концах
укрепим сейчас фотоэлементные счетчики, расставим от башни на четыре
стороны.

- А! - мотнул головой Варфоломей Дормидонтович.- Давно надо.

- Последняя моя морока,- неспешно продолжал Ястребов.- И на крышу,
может, последний раз вылез...

Герман Иванович уже выглядел стариком: погрузнел, поседел, в характере
появилось созерцательное добродушие, стал разговорчив. Он все более
настраивался на заслуженный отдых. "Пенсия у меня будет под верхний
предел, очередь на "Волгу" вот-вот... Эх, и поезжу по вся