Крысы
оказывались живыми. Цивилизация, сам понимаешь, от таких опытов  не  рухнет,
но если я расскажу тебе о будущем, то ты сможешь к чему-то подготовиться,  и
тогда...
   - Обещаю этого не делать, - неуверенно проговорил я.
   Мефодий засмеялся.
   - Что обещаешь? Не уворачиваться от ножа, который чуть не  отправил  меня
на тот свет? Обещаешь перейти улицу именно в  том  месте,  где  тебя  собьет
машина? Ты и так  узнал  гораздо  больше,  чем  кажется  на  первый  взгляд.
Например, что проживешь еще как минимум два десятка лет.
   - Ты явился, чтобы сообщить только об этом?
   Фильм по телевизору закончился,  но  вместо  обычного  блока  рекламы  на
экране появился встревоженный диктор. Я схватил со стола пульт  и  удерживал
кнопку  громкости  до  тех  пор,  пока  глухое  бурчание  в   динамиках   не
превратилось в членораздельную речь.
   - ...Управление внутренних дел города Москвы.
   Диктора  сменил  майор  милиции,  тут  же   скрывшийся   за   контрастной
фотографией.  На  ней  был  изображен  длинноволосый  мужчина  средних  лет,
лежавший на газоне, и хотя его одежда была в относительном порядке,  а  лицо
выражало абсолютную безмятежность, сама поза несла в себе то неуловимое, что
с полной определенностью говорило: мужчина мертв.
   - Труп был найден пятнадцатого сентября  в  районе  Измайловского  парка.
Документов,    удостоверяющих    личность,    не     обнаружено.     Попытки
правоохранительных органов установить его личность  успехом  не  увенчались.
Особые приметы убитого: на левом запястье имеются две татуировки в виде слов
"Кришна" и "Навсегда". Просим всех граждан...
   - Дела, - вздохнул Мефодий. - У  нас  такого  безобразия  не  водится,  -
добавил он не без гордости.
   - У нас тоже, - проронил я уязвленно, как будто неопознанный  покойник  в
кустах был моим личным промахом.
   Телевизор снова показал фотографию, на этот раз с таким увеличением,  что
лицо заняло весь экран. Волосы убитого были аккуратно  расчесаны  на  прямой
пробор и подвязаны трогательной цветастой тесемкой. Со строгим костюмом  эта
хипповская фенечка никак не вязалась. И еще наколки. Они  сказали  "Кришна".
Да хоть Будда, кто по молодости не балуется, но зачем ленточка в волосах?
   Мужик выглядел далеко за сорок. Пиджак, белая рубашка, галстук. К  впалой
щеке прилип скрюченный березовый лист.  Милицейский  фотограф  не  стал  его
стряхивать, будто с листком покойника опознают быстрее.
   - Кого-то он мне напоминает, - встрепенулся Мефодий. - Вроде видел где-то
мельком.
   - Когда вот так показывают, маму родную не узнаешь. Да, ты на кладбище-то
ходишь или позабыл уже?
   - Кладбище лет семь как ликвидировали. Некоторые могилы  переносили  -  я
отказался. Столько лет прошло, чего их беспокоить. Осуждаешь?
   - Кого - себя?
   Мефодий хотел что-то сказать, но передумал и церемонно вручил мне плоский
квадратный пенал.
   - В твоем пальтеце столько  интересного,  доставай  уж  все  сразу,  чего
тянуть!
   - Это и есть все, -  тихо  произнес  он.  -  Открой.  Я  подцепил  ногтем
пластмассовую крышку и обнаружил в коробке две дискеты.
   - Такие давно  не  выпускают  -  устарели.  Но  еще  сложнее  было  найти
трехдюймовый дисковод. В наше время это настоящий антиквариат.
   - И что  там?  Результаты  скачек  за  двадцать  лет?  Или  президентских
выборов? Или выигрышные номера какой-нибудь лотереи?  Подожди,  но  ведь  ты
отказался рассказывать даже о шраме на своем - на моем! - пузе.
   - Сведений о лотереях там нет. Ты же знаешь, я никогда не был  жадным  до
денег. Вот и сейчас я отдал все. Только за то, чтобы получить возможность...
   Прежде чем Мефодий закончил, я убрал дискеты обратно в  пенал  и  положил
его перед собой: меня вдруг затрясло, и я испугался, что он выпадет из рук.
   - Я правильно тебя понял? - спросил я, не узнавая собственного голоса,  -
язык приклеился к н„бу, а в горле повис тугой, жесткий комок. - Там тексты?
   - Четыре романа. По два на каждой дискете. И они  твои.  Я  действительно
известен, Миша. Для кого-то я даже кумир. Серьезно. Но  сколько  я  к  этому
шел, сколько  раз  ломался!  Забрасывал  писанину,  жег  рукописи  прямо  на
паркете,  красиво  так,  по-гоголевски.  Потом  возвращался,  что  помнил  -
восстанавливал, что нет - писал заново.
   - В конце концов ты добился.
   - Недавно, Миша, совсем  недавно.  А  жизнь-то  прошла.  Теперь,  видишь,
здоровьем занялся, хочу пожить еще, побольше успеть. У меня сейчас настоящая
слава. Хватаю ее ртом и жопой, только поздно: мозги зачерствели, обозлились.
Ничто уже не радует, пишется через силу. А у тебя все впереди.  Ты  молодой.
На дискетах мои лучшие вещи. Они дадут тебе самое  главное  -  громкое  имя.
Твои  книги  будут  пользоваться  бешеным  успехом.  Кого-то  это  могло  бы
испортить, только  не  тебя.  Ты  сбросишь  балласт  ненужных  сомнений,  ты
расправишь крылья и взлетишь. Так высоко, как мне уже не подняться.
   - Миша, это будет катастрофа, - сказал я, впервые отважившись назвать его
по имени. - На месте неудачника  вдруг  возникает  гений.  Издаются  романы,
написанные гораздо позже. Такого насилия мир не потерпит.
   - Все равно ты не откажешься. Не откажешься! - повторил он с  нажимом.  -
Потому что мир - это слишком много и  слишком  далеко.  Он  где-то  там,  за
окном. И с чего ты взял,  что  кому-то  станет  хуже?  Почему  не  наоборот?
Соглашайся, Мишка, не будь дураком.
   Я потоптался по кухне, припоминая, где оставил  то  загадочное  послание.
Ага, вот. Разгладив скомканный листок,  я  торжественно  положил  его  перед
Мефодием. "ОТКАЖИСЬ". Письмо уже не казалось мне таким бессмысленным. А если
это перст судьбы? Или более прозаично - предупреждение того,  кому  известно
чуть больше, чем нам с Мефодием.
   Он склонился над бумагой и разглядывал ее несколько минут, словно там был
целый рассказ.
   - Ясно, - Мефодий резко поднялся и накинул плащ.  -  Ну  что  ж,  прошлое
осталось нетронутым.
   Книжка и дискеты исчезли в  его  глубоких  карманах.  Мефодий  взял  свой
приборчик и несколько раз ткнул пальцем в маленькие кнопки.
   - Я хотел поиметь собственную судьбу, а она не  отдалась.  Решила  так  и
сдохнуть цепкой, - произнес он горько.
   - Погоди, ты уже уходишь?
   - Эксперимент закончен. Они так и предполагали. Машинка бьет на  двадцать
лет. Осталось только вернуться и всю жизнь мучиться тем, что так  ошибся.  В
себе. Да, чуть не забыл. Роман, который ты начал писать...
   - Там пока еще план.
   - Не важно. В общем, не  трать  времени.  Что-то  путное  у  тебя  начнет
получаться лет через десять. Хотя нет, бросать роман нельзя, ведь это и есть
наш путь. От другого, легкого, ты отказался. Потому что получил это  письмо,
- усмехнулся Мефодий.
   - Стой! - крикнул я, когда его большой палец уже лег на ребристую кнопку.
- Все так просто и быстро... Приходишь, ошарашиваешь и тут же  сматываешься.
А пять минут на размышления?
   - Я не думал, что такое решение должно  зреть.  Получить  все  сразу,  не
принося в жертву самое дорогое - свою молодость.
   - Что я должен сделать? Отнести рукописи в какое-нибудь издательство?
   - Лучше всего в "Реку".
   - Я тоже про нее подумал. "Река" на сегодня - самая серьезная контора.
   - Да, насчет сегодня... - замялся он. - Я  не  успел  тебе  сказать...  -
Мефодий взвесил в ладони свой приборчик и медленно протянул его мне.  -  Как
ты смотришь на предложение чуть-чуть прокатиться? Лет на пять.
   - Чего?
   - Перебор, да? - осклабился он. - Если мы надумали выиграть двадцать лет,
почему не добавить к ним еще пяток? Знаешь, мне это только сейчас  пришло  в
голову...
   - Заметно.
   - Не дерзи, Миша. Раз уж появилась возможность взять жизнь за яйца... Ну,
за что там ее обычно берут? Да черт  с  ней!  Короче,  хватит  ждать!  Зачем
стоять в очереди, когда можно зайти с черного хода!
   -  А  чего  ты  меня  спрашиваешь?  Дуй  сам!  Разыщешь  третьего   Мишу,
двадцатипятилетнего, это несложно.
   - Нет, дорогой мой, я свою часть работы выполнил. Не знаю почему,  но  за
один раз машинка дальше чем на двадцать лет не перемещается, и этот прыжок я
уже совершил. Теперь ее можно использовать снова. Следующий ход - твой.
   - Почему? Доделывай сам, если взялся.
   -  Я  в  издательство  пойти  не  могу,   придется   уговаривать   нашего
младшенького. В этом и заключается проблема. С тобой у меня  гораздо  больше
общего, чем с ним, - тот, молодой, еще толком не обжигался. Нет, он  меня  и
слушать не станет.
   Мефодий с досадой хлопнул себя по колену и бросил коробку с дискетами  на
вспученную клеенку.
   Он  снова  прав.  Кем  я  был  пять  лет  назад?  Идеалистом?   Слюнтяем,
оценивающим каждый поступок по шкале "красиво - некрасиво". Нет, не  каждый.
Случай с Людмилой показал, какой поганенький  человечек  жил  в  правильном,
рассудительном мальчике.
   - Точно, - сказал Мефодий, хотя я не  произнес  ни  слова.  -  С  младшим
вообще дела  иметь  не  нужно.  Сходишь  в  "Реку"  сам,  а  ему  как-нибудь
объяснишь, желательно попроще. И знаешь что? Не доверяй ему,  Миша.  Поверь,
мне издали виднее. Он непредсказуемый. Чистоплюй с замаранной совестью - это
страшно.
   - А я кто, по-твоему?
   - А у тебя вот здесь мозоль, - Мефодий показал на сердце. -  Ничего,  это
пройдет. Это, Миша, хорошо. Ну? - спросил он требовательно.
   - Выкладывай, что ты там измыслил.
   - Да я, собственно, все сказал.  Распечатаешь  тексты,  вернешься  в  две
тысячи первый год и отнесешь их  в  издательство.  Встретишься  с  сопляком,
который еще не расстался ни с Аленой, ни  со  своими  детскими  идеалами,  и
предупредишь, чтоб готовился к грядущему успеху.
   - Может, и Алена останется, если у него сразу четыре книги выйдут?
   - Может, и останется. Только будет ли это благом? У одиночества тоже есть
свои плюсы.
   Последняя фраза прозвучала совсем неубедительно, и я вдруг увидел  в  его
глазах отблески той самой тоски, что  до  сих  пор  ныла  у  меня  в  груди.
Маленькая, но неизлечимая болячка.
   - Возьмешь машинку, выйдешь из дома и  где-нибудь  спрячешься.  Свидетели
нам ни к чему.
   - "Машинка" - ее официальное название?
   - Какая тебе разница? Наберешь на дисплее сегодняшнюю дату и время - плюс
три часа от настоящего. Это ее погрешность.
   - Чтобы не возникнуть здесь в двух экземплярах? - догадался я.
   - Да. Надеюсь, ничего страшного не случится, но лучше не пробовать.  Если
через шесть часов тебя не будет, я начну волноваться.
   Мефодий еще  раз  показал  мне,  как  обращаться  с  машинкой.  Ревностно
проверил, все ли я запомнил, и снова принялся за объяснения.
   Когда я уже оделся, он хлопнул себя по лбу.
   - А распечатать-то! Забыли!
   - Успеется. Не тащить же с собой.
   - Ты чего это удумал, Миша?
   - Что я там, принтер не найду?
   - Ну-ка, ну-ка, - он бесцеремонно взял меня за рубашку и заглянул  мне  в
глаза. - Я надеялся, мы играем в открытую. Нет?
   - Ровно пять лет назад  тоже  была  осень,  только  две  тысячи  первого.
Полгода до весны две тысячи второго.
   - Логично... А, вот ты о чем?
   - Да. Я там побуду. Пару дней, не больше. Хочу посмотреть на  свою  жизнь
со стороны. На Алену хочу посмотреть.
   - Все не уймешься? И  как  же  ты  собираешься  договориться  с  тамошним
Ташковым? Куда ты его денешь?
   - Мои проблемы.
   - Это ты говоришь мне?
   - Ведь у нас полно секретов. Про шрам на животе, про все остальное.
   - Капризный щенок, вот ты кто! Что тебя интересует? - сдался  Мефодий.  -
Только быстро, пока я не передумал.
   В голове крутилось множество вопросов, но задать ни  один  из  них  я  не
решался: все они выглядели сиюминутными и несерьезными, а спросить  хотелось
о чем-то важном.
   - Этот выстрел останется за мной, - нашелся я. -  Вот  вернусь,  тогда  и
спрошу. А что касается Миши... Миши-младшего... Подходит такое  определение?
Хорошо бы его спровадить к Люсе на ночку-другую. Имея железное  прикрытие  в
виде самого себя, он не откажется. А я его заменю. И постараюсь  разобраться
с Аленой.  Про  рукописи  я  ему  сразу  говорить  не  буду,  пусть  сначала
замарается. Когда у него болит совесть, он перестает сопротивляться.
   Мефодий сделал какое-то неловкое движение, будто собирался  ударить  меня
по щеке, но осекся, и его ладонь замерла на полпути.
   - Извини, - сказал я.
   Он ответил мне долгим, скорбным взглядом.
   - Делай как знаешь. Только не забудь дату и вернись  вовремя.  Мне  здесь
неуютно.
   Я попытался засунуть пенал в куртку, но  он  оказался  слишком  объемным.
Пришлось оставить его на кухне, забрав только дискеты. Ключи я  прихватил  с
собой, а Мефодию на всякий случай выдал второй комплект.
   - Если куда  намылишься,  дверь  закрой.  На  оба  замка,  -  по-хозяйски
распорядился я. - Здесь тебе не будущее. Латиносы, вьетнамцы...
   - Помню, - улыбнулся он. - Ну что, присядем на дорожку?
   Мы  посидели,  синхронно  раскачиваясь   на   табуретках   и   напряженно
всматриваясь в скатерть.
   - Две тысячи первый - это пять лет назад. Почему не три, не шесть?
   - Не знаю, - развел руками Мефодий. - Цифра симпатичная.
   Покурили.
   - "Кошмары" не забудь, - напомнил он.
   Я сходил в комнату и взял со стола тетрадь  в  клетчатой  обложке.  После
развода мне пришло в голову, что сны могут иметь какое-то значение, и я стал
их записывать. За два года я заполнил около восьмидесяти страниц, и ни  одно
из видений не повторялось. И слава богу.
   - Пожрать у меня не особо... - начал я, но замолчал, потому  что  говорил
совершенно не о том. - Значит, просто нажать на кнопку и сделать шаг вперед?
   - Всего лишь. И учти, Миша, ты отвечаешь за двоих - за себя и за меня. За
двоих, - повторил Мефодий, показывая букву V  из  указательного  и  среднего
пальцев.
   В его жесте я хотел бы  видеть  пожелание  вернуться  с  победой.  Но  он
означал нечто несоизмеримо большее.

***

   Я медленно спускался по лестнице, не в силах  отделаться  от  мысли,  что
меня разыграли. Несколько  минут  назад  я  поднялся  на  последний  этаж  и
прислушался,  не  шуршит  ли  кто  за  дверью,  собираясь  выходить.  Потом,
вглядываясь   в   мелкие   цифры   на   табло,   набрал   длинную    строку:
2001.09.20.21.00. Жадно, как, наверное,  бывает  перед  расстрелом,  выкурил
сигарету, погладил пальцем квадратную ребристую кнопку  и,  затаив  дыхание,
нажал.
   Ни  молний,  с  треском  пронзающих  воздух,  ни   волшебного   свечения,
обозначающего границы  времен.  Разве  что  сумерки,  протиснувшиеся  сквозь
пыльное окошко, заметно сгустились, сделав темно-серые стены почти  черными.
И еще - неуловимое колебание воздуха, такое возникает над асфальтом в жаркий
летний полдень.
   Штукатурка,  исцарапанная  дворовыми  поэтами,   пустые   пивные   банки,
оставленные ими же  на  ступеньках,  обтянутые  дерматином  стальные  двери,
пялящие наружу выпуклые глазки, - все  находилось  на  своем  месте.  Каждая
замеченная деталь тут же всплывала в памяти.  Любая  царапинка  на  перилах,
паутинка на потолке навязчиво пыталась со  мной  поздороваться,  намекая  на
давнее знакомство.
   Трогая ручку парадной двери,  я  отметил,  что  кодовый  замок  сняли,  а
надпись "Димон", вырезанную в пластике с аккуратностью, достойной  уважения,
заделали, да так, что и следа не осталось. При  других  обстоятельствах  эти
мелочи ускользнули бы от внимания, но сейчас они отозвались в  голове  тугим
набатом бешеного пульса.
   Прежде чем выйти из подъезда, я приоткрыл дверь и с опаской  выглянул  на
улицу, словно ожидал увидеть там что-то страшное. И я  не  ошибся.  Напротив
дома, на том месте, где взгляд привык упираться в  строящуюся  башню,  зияла
плешь пустыря.  Ощущение  было  таким,  точно  нога,  нацеленная  на  ровную
поверхность, провалилась в яму.
   Мимо прошла Лидия Ивановна, выглядевшая значительно бодрее, чем обычно. Я
поздоровался, но она не откликнулась.
   Стройка, заражавшая своим оптимизмом,  обернулась  неряшливой  площадкой,
которую люди и их четвероногие друзья успешно превращали  в  помойку.  Лидия
Ивановна, помолодевшая, как ей и полагается, на пять лет,  меня  не  узнала.
Естественно, ведь сейчас мы с ней проживаем в разных концах Москвы.
   Владелица большой мохнатой собаки любезно сообщила, что время -  половина
одиннадцатого. Выходит, машинка промахнулась на полтора часа.  Что  мне  это
дает? Да ничего.
   - Девушка! - позвал я. - Извините, какое сегодня число?
   - Двадцатое, - ответила она не совсем уверенно.
   На этот раз уходить она не торопилась, видно,  предчувствовала  следующий
вопрос. Ситуация сильно смахивала на банальную попытку познакомиться,  и  на
ее лице отразилось заинтересованное ожидание.
   - А какой сейчас месяц?
   - Вчера был сентябрь, -  с  готовностью  отозвалась  девушка,  подтягивая
лохматое чудовище к ноге. - Год сказать?
   Я, виновато улыбнувшись, кивнул.
   - Две тысячи первый. Век - двадцать первый,  -  добавила  она  на  всякий
случай.
   - Очень вам благодарен, - промямлил я и, чувствуя  себя  полным  идиотом,
пошел прочь.
   Все вокруг неожиданно стало родным и гораздо более близким, чем в том две
тысячи шестом, откуда я вывалился  несколько  минут  назад.  Даже  проклятый
пустырь перестал раздражать - он был неотъемлемой частью моего прошлого.
   Я спустился в метро и, чтобы не тратить времени впустую,  купил  вечерний
номер "Ведомостей". По дороге в Коньково я успел прочитать газету  от  корки
до  корки,   не   пропустив   ни   передовицы,   ни   заметки   о   рождении
тигренка-альбиноса. Мне было интересно абсолютно все: с одинаковым азартом я
проглотил и репортаж со станции "Скорой помощи", и котировки каких-то акций.
Если б не давно забытые фамилии, мелькавшие  в  тексте,  я  бы  усомнился  в
реальности моего перемещения - настолько все казалось привычным.
   Когда я вышел на улицу,  было  уже  темно.  Мне  предстояло  сделать  два
телефонных звонка. Волнения почему-то не было. Я хлопнул  себя  по  джинсам,
проверяя,  на  месте  ли  машинка.  Маленькое  устройство,  поместившееся  в
кармане, придавало мне уверенности.
   Номер ответил сразу. Люся, против обыкновения, оказалась трезвой,  и  это
меня обрадовало - на такое везение я и не надеялся.
   - Да?
   - Здравствуй. Не узнала?
   Когда-то  это  было  моим  обычным  приветствием.  Таким  образом   я   и
здоровался, и представлялся одновременно.
   - Ох, мамочки... Мишка! Ты?
   - Нет, Пушкин! - Меня покоробило от  собственной  пошлости,  но  говорить
иначе я не мог. В общении с Люсьен у меня давно сложился жесткий  стереотип,
и он был сильнее меня.
   - Чего это ты вдруг?
   - Соскучился.
   - Серье-езно? - произнесла  Люся  так  фальшиво,  как  только  могла.  Ей
хотелось меня обидеть, но я знал, что за ее фанаберией кроется  неподдельная
радость.
   Она не откажет. Потому, что никогда мне не отказывала. Даже  в  тот  раз,
после которого вся ее жизнь пошла под откос.
   - Могу зуб дать. Молочный. Ты одна, Люся?
   - Хо-хо! Порядочным девушкам таких вопросов не задают.
   - Так то - порядочным! - схохмил я и прикусил язык: не слишком ли?
   - Мерзавец. Ты чего, с женой поссорился? Приходи. Адрес помнишь?
   Не  слишком.  Или  она  уже  перешагнула  ту  черту,  из-за  которой   не
возвращаются.
   Я набрал телефон квартиры, где жил с Аленой до развода. Собственно,  я  и
сейчас там живу, вопрос лишь в том, кто из нас двоих теперь называется "я".
   Я слушал длинные гудки до тех пор, пока не отключился автомат. Я позвонил
еще раз, и снова никто не подошел. Это рушило все мои планы.
   Куда они могли отвалить? В гости? Но кто шляется по гостям в будни? Стоп,
а с чего я взял, что сегодня  не  выходной?  Я  окликнул  проходившего  мимо
мужика, и тот, не поворачивая головы, буркнул:
   - Пятница.
   Вот чего я не учел. Ведь это элементарно: одни и те же числа  каждый  год
приходятся на разные дни недели. И как  назло  -  пятница!  Алена  наверняка
потащила Мишу в гости к как