",  и повсюду говорили, что на днях привезут помпы для откачивания
воды.
     Однако же после второго куплета докладчик был вызван в город и более
не  возвращался. Наутро приплыл к нам начальник, едва выставляя голову из
воды, и роздал всем непромокаемые газеты. В них сообщалось, что бульканье
-  как  вредное  для  здоровья и не способствующее бальдурению  -  раз  и
навсегда  отменяется, что, однако, не означает возвращения на губительную
сушу. Совсем напротив. Дабы приклимить бадубины и спентвить бальдуры,  на
всей планете устанавливается исключительно подводное дыхание как в высшей
степени  рыбье, причем, принимая во внимание интересы общества,  вводится
оно  постепенно  -  то  есть  каждый  день  всем  гражданам  вменяется  в
обязанность пребывать под водою чуть-чуть дольше, нежели накануне. Имея в
виду  облегчить  им это, общий уровень воды повсеместно будет  поднят  до
одиннадцати глубинников (мера длины).
     Действительно,  вечером вода поднялась настолько, что  нам  пришлось
спать  стоя. Поскольку шептунов залило, их разместили чуть выше прежнего,
а  новый  докладчик  принялся за тренировку в подводном  дыхании.  Спустя
несколько  дней  в  ответ на единодушную просьбу граждан всемилостивейшим
распоряжением Эрмезиния уровень воды подняли еще на полглубинника. Все мы
стали  ходить исключительно на цыпочках. Особы пониже ростом вскоре куда-
то  исчезли.  Так как подводное дыхание ни у кого не выходило,  сложилась
практика еле видного выскакивания из воды для забора воздуха. Не прошло и
месяца,  как  все  более или менее наладилось, причем  все  притворялись,
будто и сами так не поступают, и других, подобным же образом поступающих,
не  замечают. Печать сообщала об огромном прогрессе подводного дыхания во
всем   государстве,  а  на  свободное  ваяние  прибывало  множество  лиц,
булькавших по-старому.
     Все  это,  вместе взятое, причиняло столько неудобств, что  в  конце
концов  я  решился  покинуть  места свободного  ваяния.  После  работы  я
спрятался  за постаментом нового памятника (запамятовал сказать,  что  мы
отбивали приделанные рыбам ноги и возвращали плавники на прежнее  место),
а  когда  все  опустело,  поплыл в город. В этом отношении  у  меня  было
значительное превосходство перед пинтийцами, которые вопреки  всему,  что
можно  было бы ожидать, вовсе не умеют плавать. Намаялся я порядочно,  но
все  же  мне  удалось доплыть до космодрома. Ракету мою стерегли  четверо
рыбитов. К счастью, кто-то поблизости забулькал, и рыбиты кинулись  в  ту
сторону. Тогда я сорвал печати, вскочил в ракету и с быстротою, на  какую
только  был способен, стартовал. Спустя четверть часа планета уже мерцала
вдали  крохотной  звездочкой,  на  которой  столь  многое  довелось   мне
пережить. Я лег в постель, наслаждаясь ее сухостью; увы, счастливый отдых
этот продолжался недолго. Меня вдруг разбудил энергичный стук в люк.  Еще
спросонья я проорал: "Да здравствуют пинтийские свободы!" Восклицание это
дорого  обошлось  мне, ибо в ракету рвался патруль Пантийской  Ангелиции.
Тщетны  были  мои разъяснения, что меня плохо расслышали,  что  я  кричал
"свободы  пантийские", а не "пинтийские". Ракету  опечатали  и  взяли  на
буксир. На мою беду, в кладовке осталась еще одна банка шпрот, которую  я
открыл  перед  тем,  как  отправиться ко  сну.  Заметив  открытую  банку,
ангелиционеры   затряслись,  а  затем,  испуская   торжествующие   вопли,
составили протокол. Вскоре мы опустились на планету. Когда меня усаживали
в  поджидавший экипаж, я облегченно вздохнул, увидя, что на планете, куда
ни  обрати  взор, воды нет. После того как мой эскорт снял  скафандры,  я
убедился,  что  имею дело с существами, как две капли воды  напоминающими
людей,  но  лица  у  них  были словно у близнецов,  а  вдобавок  все  они
улыбались.
     Хотя спускались сумерки, в городе от огней было светло, как днем.  Я
обратил  внимание  на то, что, кто бы из прохожих ни посмотрел  на  меня,
всякий  непременно с ужасом или состраданием покачает головой, а какая-то
пантийка, завидя меня, упала в обморок, и это казалось тем необычнее, что
она и тогда не перестала улыбаться.
     Вскоре мне пришло в голову, что все жители планеты носят своего рода
маски, хотя вполне в этом я все же уверен не был. Путешествие завершилось
перед  зданием с вывеской: "СВОБОДНАЯ АНГЕЛИЦИЯ ПАНТЫ". Ночь провел  я  в
одиночестве  в  небольшой комнатенке, прислушиваясь к доносившимся  через
окно  отголоскам жизни большого города. Назавтра в кабинете у следователя
мне  зачитали  обвинительное заключение. В вину мне вменялись  проявление
ангелофагии  по пинтийскому наущению, а также преступная индивидуализация
личности.  Вещественных доказательств, свидетельствовавших  против  меня,
было два: первое представляла собой открытая банка из-под шпрот, а второе
- зеркальце, в которое позволил мне посмотреться следователь.
     Это был Ангелит IV Ранга в белоснежном мундире с пересекавшими грудь
бриллиантовыми  молниями; он растолковал мне, что за мои прегрешения  мне
угрожает  пожизненная  идентификация,  после  чего  прибавил,   что   суд
предоставляет  мне  четыре Дня для подготовки  к  защите.  С  назначенным
адвокатом я мог видеться по первому требованию.
     Поскольку  на  собственном  опыте  я  уже  познакомился  с  методами
судебного  разбирательства  в  этой части  Галактики,  мне  прежде  всего
захотелось  выяснить,  в  чем состоит грозившее  мне  наказание.  И  вот,
исполняя мое желание, привели меня в небольшую зальцу янтарного цвета,  в
которой  уже дожидался адвокат, Ангелит II Ранга. Он оказался чрезвычайно
снисходительным и не скупился на объяснения.
     -  Знай, пришелец из чужих сторон, - заговорил он, - что мы постигли
саму   суть  всяческих  забот,  страданий  и  бед,  которым  подвергаются
существа, собирающиеся в сообщества. Источник их коренится в личности,  в
ее   частной   индивидуальности.  Коллективные   организмы   вечны,   они
подчиняются   законам  постоянным  и  неизменным,  как   подчиняются   им
гигантские   солнца   и   звезды.  Индивид   характеризуется   шаткостью,
нечеткостью  решений, нелогичностью поступков, а прежде всего бренностью.
Так  вот,  мы совершенно уничтожили индивидуализм в пользу коллективизма.
На  нашей  планете существует исключительно сообщество, а  индивидов  нет
вовсе.
     -  Как же так, - изумился я, - то, что ты говоришь, должно быть,  не
более чем риторическая фигура, ведь ты же сам индивид...
     -  Ни в малейшей степени, - ответствовал он с неизменной улыбкой.  -
Ты,  наверное, заметил, что мы все на одно лицо. Точно так же мы добились
и полной социальной взаимозаменяемости.
     - Не понимаю. Что это такое?
     -  Я  сейчас  все тебе растолкую. В каждый данный момент в  обществе
существует   определенное  количество  функций,  или,  как  мы   говорим,
должностей.  Это  должности  профессиональные -  правителей,  садовников,
техников, врачей; есть также единицы семейные - отцов, братьев, сестер  и
так  далее.  Так вот, каждую подобную должность пантиец занимает  лишь  в
течение  суток.  В  полночь  во  всем нашем государстве  происходит  одно
движение,  говоря  образно, все делают по одному шагу -  и  в  результате
лицо,  которое  вчера  было  садовником,  становится  сегодня  инженером,
вчерашний  строитель  -  судьей,  правитель  -  учителем  и  так   далее.
Аналогичным  образом  обстоит дело и в семье.  Каждая  семья  состоит  из
родственников,  стало быть, из отца, матери, детей - только  эти  функции
неизменны,  -  существа же, их исполняющие, через каждые сутки  меняются.
Итак, неизменным остается лишь сообщество, понимаешь? Всегда одно и то же
количество родителей и детей, врачей и медицинских сестер, и так во  всех
сферах  жизни. Могучий организм нашего государства из века в век остается
неколебимым  и  неизменным, прочнее скалы, а прочностью этой  мы  обязаны
тем,  что  раз  и навсегда покончили с эфемерной природой индивидуального
существования. Вот почему я говорил, что мы абсолютно взаимозаменяемы. Ты
скоро  в  этом убедишься, ведь после полуночи, если ты позовешь  меня,  я
приду к тебе в новом образе...
     -  Но  зачем  все  это?  -  спросил я. - И  неужели  каждый  из  вас
умудряется  владеть  всеми  профессиями? Можешь  ли  ты  быть  не  только
садовником,  судьею  или  защитником, но также,  по  желанию,  отцом  или
матерью?
     -  Многих профессий, - ответствовал мой улыбающийся собеседник, -  я
хорошо  не  знаю.  Прими  все же в расчет, что служению  одной  профессии
отводится  всего лишь день. Помимо того, во всяком обществе старого  типа
подавляющее  большинство лиц исполняет свои профессиональные  обязанности
небрежно,  а  ведь  общественный механизм из-за этого функционировать  не
перестает.  Некто,  будучи  бездарным садовником,  запустит  у  вас  сад,
неумелый правитель доведет до плачевного состояния все государство,  ведь
и  у  того  и у другого на это есть время, которого у нас им не отпущено.
Сверх    того,    в   обыкновенном   обществе,   кроме   профессиональной
непригодности, дает о себе знать отрицательное и даже губительное влияние
личных устремлений индивидуумов. Зависть, высокомерие, эгоизм, тщеславие,
жажда   власти   подтачивают  жизнь  сообщества.  Подобного   негативного
воздействия  у нас нет. По самой сути своей нет у нас стремления  сделать
карьеру,  никто  также  не руководствуется личными интересами,  поскольку
личный интерес у нас отсутствует совершенно. Я не могу сделать сегодня  в
своей  должности  ни  одного шага в надежде, что он принесет  мне  выгоду
завтра,  ибо  завтра я буду уже кем-то другим, а сегодня я не  знаю,  кем
стану завтра.
     Смена  должностей происходит в полночь по принципу всеобщей лотереи,
на  исход  которой  не  может повлиять никто из живых.  Начинаешь  ли  ты
постигать глубокую мудрость нашего строя?
     -  А  чувства?  -  спросил я. - Можно ли любить что  ни  день  иного
человека? И как обстоит дело с отцовством и материнством?
     - Известным недостатком такой системы, - отвечал мой собеседник, - в
давние  времена  бывала  ситуация, когда лицо  в  должности  отца  рожало
ребенка, ибо случалось, что в должности отца оказывалась женщина, которой
как  раз  приходила пора разрешиться от бремени. Трудность  эта,  однако,
исчезла, как только законом было установлено, что отец может родить.  Что
же  касается  чувств, то тут мы утолили две на первый взгляд  друг  друга
исключающие  разновидности  жажды, иссушающие всякое  разумное  существо:
жажду  постоянства  и  жажду  перемен.  Привязанность,  уважение,  любовь
омрачались  когда-то  неутихающим беспокойством,  страхом  перед  утратой
любимого  существа.  Мы  победили этот страх.  В  самом  деле,  какие  бы
потрясения,  хвори, катаклизмы ни обрушивались на нас, у каждого  из  нас
всегда есть отец, мать, супруг (супруга) и дети. Но и это еще не все. То,
что  постоянно,  спустя какое-то время наскучивает, независимо  от  того,
вкушаем  ли  мы от добра или от зла. Однако вместе с тем мы  стремимся  к
постоянству судьбы, хотим уберечь ее от случайностей и трагедий, мы хотим
существовать  и  при  этом  не  быть  бренными,  изменяться  и  сохранять
постоянство,  быть всем, не рискуя ничем. Противоречия эти, казалось  бы,
непримиримые,  у  нас  обыденность. Мы уничтожили даже  антагонизм  между
социальными  верхами  и  низами, ибо всякий  в  любой  день  может  стать
верховным   правителем,  ибо  нет  такой  сферы  жизни,   такой   области
деятельности, которая перед кем-либо была бы закрыта.
     Теперь я могу разъяснить тебе, что означает нависшая над тобой кара.
Она несет с собой величайшее несчастье, какое только может обрушиться  на
пантийца;  она  означает - отлучение от всеобщей  лотереи  и  перевод  на
одиночное   индивидуальное  существование.  Идентификация   -   это   акт
уничтожения   индивида  посредством  возложения  на  него   жестокого   и
беспощадного  бремени  пожизненной  индивидуальности.  Поторопись,   коли
хочешь задать мне еще какой-нибудь вопрос, ибо близится ночь; мне вот-вот
придется покинуть тебя.
     - Как же вы относитесь к смерти? - спросил я.
     Наморща  лоб и улыбаясь, адвокат разглядывал меня, как будто  силясь
уразуметь смысл этого слова. Наконец он произнес:
     - Смерть? Это устаревшее понятие. Нет смерти там, где нет индивидов.
У нас никто не умирает.
     -  Но  это же вздор, в который ты и сам не веришь! - вскричал  я.  -
Ведь каждое живое существо должно умереть, стало быть, и ты!
     - Я, то есть кто? - перебил он, улыбаясь.
     Воцарилось молчание.
     - Ты, ты сам!
     -  Кто же я такой, я сам, вне сегодняшней должности? Фамилия, имя? У
меня  их  нет. Лицо? Благодаря биологическим операциям, которые  столетия
назад  проделаны у нас, лицо мое точно такое же, как и у всех. Должность?
Она  изменится  в  полночь. Что же остается? Ничего. Подумай,  что  такое
смерть?  Это  утрата, трагичная из-за своей невосполнимости. Кого  теряет
тот,  кто умирает? Себя? Нет, ибо умерший - это не существующий,  а  тот,
кого  нет,  не может ничего утратить. Смерть - дело живых; она  -  утрата
кого-то близкого.
     Так вот, мы никогда не теряем своих близких. Я ведь уже говорил тебе
об  этом.  Каждая семья у нас вечна. Смерть у нас означала бы  сокращение
должностей. Законы этого не допускают. Мне пора уходить. Прощай, пришелец
из чужих стран.
     -  Постой! - закричал я, видя, что мой адвокат встает. - Есть  же  у
вас,  не  могут не быть различия, хотя бы вы и были похожи друг на  друга
словно близнецы. Должны же у вас быть старики, которые...
     -  Нет.  Мы не ведем учета количества должностей, которые кто-нибудь
занимал. Не ведем и подсчета астрономических лет. Никто из нас не ведает,
сколько он живет. Должности безвозрастны. Мне пора.
     С  этими  словами  он  ушел.  Я остался один.  Спустя  минуту  двери
растворились и адвокат появился вновь. На нем был тот же лиловый мундир с
золотыми молниями Ангелита II Ранга и все та же улыбка.
     - Я к твоим услугам, обвиняемый пришелец с иной звезды, - проговорил
он, и мне показалось, что это новый голос, которого я еще не слышал.
     - А все-таки есть у вас кое-что неизменное: должность обвиняемого! -
воскликнул я.
     -  Ты  ошибаешься.  Это  касается  лишь  посторонних.  Мы  не  можем
допустить,  чтобы,  прикрываясь должностью, кто-нибудь попытался  изнутри
взорвать наше государство.
     - Ты знаком с юриспруденцией? - спросил я.
     -  С ней знакомы книги законов. Впрочем, процесс твой состоится лишь
послезавтра. Должность будет защищать тебя...
     - Я отказываюсь от защиты.
     - Хочешь защищаться сам?
     - Нет. Хочу быть осужденным.
     -  Ты  легкомыслен, - улыбаясь, проговорил защитник. - Помни о  том,
что ты не будешь индивидом среди индивидов, но в пустоте, более страшной,
нежели межзвездная...
     -  Ты  слышал когда-нибудь об Учителе Ох? - спросил я. Сам не  знаю,
как у меня сорвался с языка этот вопрос.
     - Да. Это он основатель нашего государства. Тем самым он создал свое
величайшее детище Протез Вечности.
     Так  окончилась наша беседа. Через три дня я предстал перед судом  и
был  приговорен к пожизненной идентификации. Меня отвезли  на  космодром,
откуда я незамедлительно стартовал, взяв курс на Землю. Не знаю, появится
ли у меня когда-нибудь еще охота встретиться с Благодетелем Вселенной.


                               Станислав Лем

                      ЗВЕЗДНЫЕ ДНЕВНИКИ ИЙОНА ТИХОГО

                           ПУТЕШЕСТВИЕ ДВАДЦАТОЕ

     Началось  это, когда еще и суток не прошло после моего возвращения  с
Гиад,  шарового  скопления, настолько набитого звездами,  что  цивилизации
теснятся в нем, как зернышки в маковой головке. Я не распаковал и половины
чемоданов с привезенными образцами, а у меня уже руки отнялись. Решил пока
снести весь багаж в подвал и заняться им позже, немного передохнув, потому
что  обратная  дорога  ужасно затянулась и я ничего  так  не  жаждал,  как
усесться  в свое резное кресло перед камином, вытянуть ноги, руки засунуть
в  карманы  потертой  тужурки  и мысленно  сказать  себе:  ничто  тебе  не
угрожает,  разве  только сбежит молоко, поставленное на  плиту.  Да  и  то
сказать  -  после четырех лет такой езды и Космос может вконец опостылеть,
по крайней мере на некоторое время. Вот подойду к окну, думалось мне, а за
ним не черная бездна и не скворчащие протуберанцы, а просто улица, садики,
кустики  и  песик,  оправляющийся  под  деревцем  с  таким  равнодушием  к
проблемам Млечного Пути, что душа радуется.
     Увы!  Как обычно бывает с мечтами, ничего из этого не вышло. Заметив,
что уже первый тюк, вынутый из ракеты, имел вмятину на боку, я, беспокоясь
за  бесценные образцы, которых было великое множество, немедленно принялся
извлекать  их  наружу.  Мырданги сохранились  неплохо,  а  вот  калушницы,
оказавшиеся внизу, помялись. Я просто не мог этого так оставить и за  пару
часов  отбил крышки у самых больших ящиков, отпер сундуки, гронзы разложил
на калорифере, чтобы подсохли, - их насквозь промочило чаем из термоса, но
при  взгляде на спихи меня просто затрясло. Им надлежало стать  украшением
моей коллекции, еще по дороге я подбирал для них самые почетные места: эти
продукты милитаризации с Регула - редчайшая редкость (тамошняя цивилизация
целиком  призвана под ружье, и ни одного штатского там не сыщешь). Пихание
-  вовсе не хобби регулианцев, как пишет Тоттенхем, а нечто среднее  между
религиозным обрядом и спортом. Тоттенхем попросту не разобрался,  с  каких
позиций  там  пихаются.  Пихание представляет  собой  на  Регуле  действие
символическое,  так  что  недоуменные замечания  Тоттенхема  вкупе  с  его
риторическими вопросами свидетельствуют лишь о полнейшем невежестве.  Одно
дело  - пихание супружеское, и совсем другое - пихание школьное, походное,
любовное и т.д. Я, однако, не могу вдаваться в такие подробности. Довольно
и того, что, перетаскивая регулианские трофеи с первого этажа на второй, я
повредил  поясницу. И хотя работы оставался непочатый край, я  решил,  что
такой  партизанщиной много не сделаешь, развесил еще  только  матульки  на
бельевой веревке в подвале и отправился на кухню готовить ужин. Теперь уже
только  сиеста,  праздность,  doice far niente (Блаженное  ничегонеделание
(ит.)),  твердо сказал я. Правда, океан воспоминаний по-прежнему  наполнял
меня, назойливый, как мертвая зыбь после бури. Взглянул, разбивая яйца, на
голубой язычок газа - казалось бы, пустяк, но почти так же выглядела Новая
в  созвездии  Персея. Посмотрел на занавеску - белую,  как  лист  асбеста,
которым  я укутывал атомный реактор, когда... Ну, хватит, оборвал я  себя.
Лучше  поразмыслить, что вкуснее: просто яичница или  глазунья.  Только  я
решил  в  пользу  глазуньи,  как  весь дом задрожал.  Приготовленные  яйца
хлопнулись  на  пол,  и  в  ту  же минуту, уже наполовину  повернувшись  к
лестнице,  я  услышал  протяжный  гул, как  будто  надвигалась  лавина.  Я
отбросил  сковородку и кинулся наверх. Крыша, что ли, рухнула? Метеорит?..
Не может быть! Да это просто немыслимо!
     Единственным  помещением, не заваленным разными  свертками,  был  мой
рабочий  кабинет; оттуда и доносился грохот. Первое, что  я  увидел,  была
гора книг возле перекосившегося стеллажа. Из-под толстых томов Космической
энциклопедии выползал задом, на четвереньках, какой-то человек,  елозя  по
разбросанным книгам, словно ему было мало учиненного развала  и  он  хотел
потоптать их еще. Прежде чем я открыл рот, он вырвал из-под себя  какое-то
длинное   металлическое  дышло,  ухватив  его  за  рукоятку,  напоминавшую
велосипедный руль. Я кашлянул, но нахал, все еще стоявший на четвереньках,
не  обратил на меня ни малейшего внимания. Я кашлянул громче,  и  тут  его
фигура показалась мне удивительно знакомой. Когда же он поднялся, я  узнал
его.  Это  был  я, совсем как в зеркале. Впрочем, когда-то я  пережил  уже