а и сам я, признаться, не знал, то ли пустить пулю в лоб себе,  то
ли  кому-то  еще.  В  конце концов рассудок взял верх над  негодованием  и
отчаянием,  все  равно  ведь  ничего нельзя  было  исправить.  Я  даже  не
присутствовал на допросах мерзавцев, которые изувечили созданный мною мир.
Полгода  спустя  профессор Тарантога сказал мне,  что  трое  безобразников
сыграли  в сотворении мира роль, которую религия обычно отводит Сатане.  Я
только  пожал плечами. Какой уж там Сатана из трех ослов! Впрочем, что  бы
там  ни  было,  самая большая вина лежит на мне, я допустил небрежность  и
покинул пост. Захоти я искать оправданий, я сказал бы, что виноват  еще  и
бомбейский аптекарь, всучивший мне под видом средства от комаров  бальзам,
на который комары слетались, что пчелы на мед. Но тогда, в свою очередь, в
Порче  Природы Вещей можно обвинить кого угодно. Я не намерен прибегать  к
таким  оправданиям.  Я  отвечаю за мир, каков он есть,  и  за  все  изъяны
людской натуры, поскольку в моей власти было сделать и то и другое лучше.


                               Станислав Лем

                      ЗВЕЗДНЫЕ ДНЕВНИКИ ИЙОНА ТИХОГО

                       ПУТЕШЕСТВИЕ ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОЕ

     Скоро я вложу эти исписанные странички в пустой кислородный бочонок и
швырну  его за борт, в пучину, и помчится он в черную даль, хоть  вряд  ли
кто-то его отыщет. Navigare necesse est (Плыть необходимо (лат.).), но это
слишком  долгое плавание, чувствую, даже мне не по силам.  Который  год  я
лечу   и  лечу,  а  конца  все  не  видно.  Да  тут  еще  время  путается,
перехлестывается, меня заносит в какие-то внекалендарные протоки и рукава,
то  ли  в будущие века, то ли в прошлые, а то и средневековьем попахивает.
Есть  отличный  способ сохранить рассудок в условиях полного  одиночества,
способ,  изобретенный дедом моим Козьмой: надо вообразить  себе  некоторое
число  спутников, лучше всего - обоего пола, но уж после не  отступать  от
придуманного ни на шаг. Отец тоже этим способом пользовался, хотя это и не
совсем безопасно. Здесь, в звездном безмолвии, такие спутники выходят  из-
под контроля, начинаются передряги и хлопоты, случались даже покушения  на
мою  жизнь, приходилось бороться, каюта - будто после побоища, а  прервать
применение метода я не мог из уважения к деду. Слава Богу, они полегли,  и
можно  передохнуть.  Пожалуй,  примусь, как  я  давно  уже  собирался,  за
написание краткой хроники нашего рода, чтобы, подобно Антею, отыскать силы
там, в минувших поколениях.
      Основателем  главной  линии  Тихих был Анонимус,  которого  окружала
тайна,  теснейшим образом связанная со знаменитым парадоксом  Эйнштейна  о
близнецах. Один отправляется в Космос, второй остается на Земле,  а  потом
вернувшийся  оказывается  моложе  оставшегося.  Когда  задумали   провести
эксперимент,   чтобы   этот  парадокс  наконец  разрешить,   добровольцами
вызвались  два  молодых  человека, Каспар  и  Иезекииль.  В  предстартовой
сумятице в ракету запихнули обоих. Так что эксперимент сорвался, хуже того
-  через  год ракета вернулась лишь с одним близнецом на борту. С глубокой
скорбью  он заявил, что, когда они пролетали над Юпитером, брат  высунулся
чересчур  далеко. Горестным его словам не поверили, и под вой остервенелых
газетчиков  уцелевшего близнеца обвинили в братоедстве. В  качестве  улики
прокурор  предъявил  найденную  в ракете  поваренную  книгу,  где  красным
карандашом  была  отчеркнута главка "О засолке мяса в  пустоте".  Нашелся,
однако,  человек  благородный, а вместе с тем и разумный,  который  взялся
близнеца  защищать. Он посоветовал ему не открывать рта во время процесса,
что  бы ни происходило. И в самом деле, суд при всей своей злонамеренности
так  и  не  смог приговорить моего пращура, ведь в приговоре  пришлось  бы
указать имя и фамилию обвиняемого. Разное толкуют старые хроники:  одни  -
что  он  и  раньше назывался Тихим, другие - что это прозвище,  полученное
впоследствии,  поскольку, решив молчать, он сохранял  инкогнито  до  самой
смерти.  Участь  моего  старейшего предка была  незавидной.  Клеветники  и
лгуны,  которых  хватает  во  все времена,  утверждали,  что  на  суде  он
облизывался при каждом упоминании имени брата, причем злопыхателей  ничуть
не смущало, что так и не выяснилось, кто тут чей брат. О дальнейшей судьбе
этого  пращура  мне  известно немного. Было у него восемнадцать  детей,  и
немало  хлебнул  он  лиха, не чураясь даже торговли  детскими  скафандрами
вразнос,  а  под  старость  стал доработчиком окончаний  романов  и  пьес.
Профессия  эта  не  слишком  известна,  поэтому  поясняю:  речь  идет   об
исполнении просьб ценителей прозы и драматургии. Доработчик, приняв заказ,
должен  вчувствоваться  в  атмосферу,  дух  и  стиль  произведения,  чтобы
приделать  к  нему  конец,  отличный  от  авторского.  В  семейном  архиве
сохранились   черновики,  свидетельствующие  о  незаурядных   литературных
способностях  первого из рода Тихих. Есть там версии "Отелло",  в  которых
Дездемона  душит  мавра, а есть и такие, где она, он и Яго  живут  втроем,
душа  в  душу.  Есть варианты Дантова ада, где особенно жестоким  мучениям
подвергаются  лица, указанные заказчиком. Лишь изредка вместо трагического
приходилось  дописывать  счастливый конец- чаще бывало  наоборот.  Богатые
гурманы заказывали финалы, в которых вместо чудесного спасения добродетели
изображалось  торжество  зла. Побуждения этих  заказчиков  были,  конечно,
предосудительны,  однако прапрадед, выполняя заказ, создавал  сущие  перлы
искусства, а вместе с тем, пусть и не вполне по своей воле, ближе держался
правды  жизни, нежели оригинальные авторы. Впрочем, ему приходилось печься
о  прокормлении многочисленного семейства, вот он и делал что  мог,  когда
космоплавание, как легко догадаться, опротивело ему навсегда.
      С  тех  пор  в  нашем  роду на протяжении веков не  переводился  тип
человека  даровитого,  замкнутого,  оригинально  мыслящего,  нередко  даже
чудаковатого,  упорного в стремлении к избранной цели.  Эти  черты  богато
документированы  в семейном архиве. Кажется, одна из боковых  линий  Тихих
обитала в Австрии, точнее, в стародавней Австро-Венгерской монархии. Между
страницами  древнейшей  семейной хроники я  нашел  пожелтевшую  фотографию
привлекательного  молодого человека в кирасирском мундире,  с  моноклем  и
закрученными  усиками,  на обороте же значилось: "Императорско-королевский
кибер-лейтенант  Адальберт  Тихий". О деяниях этого  кибер-лейтенанта  мне
почти  ничего  не  известно;  знаю лишь, что,  выступив  в  роли  предтечи
технической  микроминиатюризации в те времена, когда  никто  о  ней  и  не
помышлял,  он  предложил  пересадить кирасиров с коней  на  пони.  Гораздо
больше  сохранилось материалов, относящихся к Эстебану Франтишеку  Тихому,
блестящему  мыслителю, который, будучи несчастлив в  личной  жизни,  решил
изменить  климат  Земли  путем  посыпания приполярных  районов  порошковой
сажей.  Предполагалось,  что зачерненный снег,  поглощая  солнечные  лучи,
растает,  а  на  очищенных ото льда просторах Гренландии и Антарктиды  мой
прадед  собирался устроить нечто вроде земного Эдема. Не встретив ниоткуда
поддержки,  он  принялся  запасать сажу  собственноручно,  что  привело  к
семейным  раздорам,  а  там и к разводу. Вторая его жена,  Эвридика,  была
дочкой  аптекаря; тот за спиной у зятя выносил из подвалов сажу и продавал
ее  под видом лечебного угля (carbo animalis). Когда аптекаря разоблачили,
не  ведавший  ни  о  чем  Эстебан Франтишек был вместе  с  ним  обвинен  в
фальсификации  лекарств  и  поплатился  конфискацией  всего  запаса  сажи,
собранного в подвалах его хозяйства за долгие годы. Совершенно изверившись
в  людях, бедняга преждевременно умер. В последние месяцы жизни лишь  одно
оставалось  ему утешение: посыпать заснеженный садик сажей и наблюдать  за
развитием  оттепели,  которой  эта процедура  сопровождалась.  Мой  прадед
поставил в саду небольшой обелиск с приличествующей случаю надписью.
       Этот   прадед,   Иеремия  Тихий,  был  одним  из  наиболее   видных
представителей  нашего  рода.  Воспитывался  он  в  доме  старшего   брата
Мельхиора,  кибернетика  и  изобретателя,  известного  своей  набожностью.
Будучи   далек   от   радикализма,  Мельхиор   не   ставил   себе   задачу
автоматизировать  богослужение целиком, он  лишь  хотел  пособить  широким
массам   духовенства,  для  чего  сконструировал  несколько   безотказных,
быстродействующих и простых в обслуживании устройств, как-то:  анафематор,
отлучатель, а также особый аппарат для предания проклятию с обратным ходом
(чтобы  можно  было  проклятие снять). Его труды, к  сожалению,  не  нашли
признания  у  тех,  ради кого он старался, больше того -  их  осудили  как
еретические;  тогда  он,  по  свойственному ему  великодушию,  предоставил
образец   отлучателя   в   распоряжение  своего  приходского   священника,
вызвавшись  испытать аппарат на себе. Увы, даже в этом ему было  отказано.
Опечаленный, разочарованный, он забросил начатые проекты и переключился  -
но   только   как   инженер   -  на  религии  Востока.   Поныне   известны
электрифицированные   им   буддийские   молитвенные   мельницы,   особенно
скоростные модели, выдающие до 18000 молитв в минуту.
     Иеремия, в отличие от Мельхиора, был далек от всякого примиренчества.
Он так и не окончил школу и продолжал заниматься дома, по большей части  в
подвале,  которому  предстояло сыграть столь  важную  роль  в  его  жизни.
Иеремию отличала последовательность поистине феноменальная. Девяти лет  от
роду  он  решил создать Общую Теорию Всего на Свете, и ничто уже не  могло
этому помешать. Серьезные трудности при формулировании мыслей, которые  он
испытывал  с  ранних  лет, возросли после фатального  дорожного  инцидента
(асфальтовый  каток  расплющил ему голову). Но даже  увечье  не  отвратило
Иеремию  от философии; он твердо решил стать Демосфеном мысли, вернее,  ее
Стефенсоном:  создатель  паровоза, сам передвигаясь  не  очень-то  быстро,
хотел   заставить   пар   двигать  колеса,  а  Иеремия   хотел   принудить
электричество  двигать  идеи.  Часто эту  мысль  искажают  -  дескать,  он
призывал к избиению электромозгов, а его девизом будто бы было: "ЭВМ -  по
морде!"  Это  -  злонамеренное извращение его идей;  просто  Иеремия  имел
несчастье  опередить свое время. Он немало настрадался в жизни. Стены  его
жилища  были  исписаны  обидными  прозвищами,  такими  как  "женобивец"  и
"мозгоправ",  соседи  строчили на него доносы - он-де  нарушает  по  ночам
тишину  громкой  руганью, доносящейся из подвала, - и даже не  постыдились
обвинить  ученого  в  покушении на жизнь их детей  посредством  рассыпания
отравленных  конфет. Так вот: детей Иеремия действительно не  любил,  как,
впрочем,  и  Аристотель, но конфеты предназначались для галок,  разорявших
его  сад,  о чем свидетельствовали помещенные на них надписи.  Что  же  до
пресловутых  кощунств, которым он якобы учил свои аппараты,  то  это  были
возгласы  разочарования  ничтожностью  результатов,  получаемых   в   ходе
изнурительной  работы  в  лаборатории.  Бесспорно,  с  его  стороны   было
неосторожностью  пользоваться грубоватыми и даже вульгарными  терминами  в
брошюрах, издававшихся за его счет; в контексте рассуждений об электронных
системах такие обороты, как "съездить по лампе", "вздуть катушку", "намять
бока  конденсатору",  могли быть превратно поняты. Еще  он  рассказывал  -
мистифицируя  собеседников из духа противоречия, я  в  этом  уверен,-  что
будто  бы  за программирование берется не иначе как с ломом в  руках.  Его
эксцентричность  не  облегчала ему общение с окружающими;  не  каждый  мог
оценить  его  юмор  (отсюда, например, возникло дело о молочнике  и  обоих
почтальонах,  которые,  конечно,  и так  бы  лишились  ума  из-за  тяжелой
наследственности,  тем более что скелеты были на колесиках,  а  яма  -  не
глубже двух с половиной метров). Но кто способен постичь извилистые  тропы
гения? Говорили, что он промотал состояние, покупая электрические мозги  и
разбивая их вдребезги, и что целые груды этого крошева высились у него  во
дворе.  Но  разве он виноват, что тогдашние электромозги не могли  осилить
поставленной перед ними задачи в силу своей ограниченности и недостаточной
удароустойчивости? Будь они чуть покрепче, он, безусловно, в конце  концов
принудил  бы  их  создать Общую Теорию Всего на Свете. Неудача  отнюдь  не
доказывает порочности его главнейшей идеи.
      Что  же  до супружеских неурядиц, то женщина, выбранная им  в  жены,
находилась  под  сильным влиянием враждебно настроенных  к  нему  соседей,
которые и склонили ее к даче ложных показаний; впрочем, электрический  шок
вырабатывает  характер. Иеремия болезненно переживал  свое  одиночество  и
насмешки узколобых специалистов вроде профессора Бруммбера, который назвал
его  мастером  заплечно-электрических дел, поскольку  однажды  Иеремия  не
лучшим образом применил электрический шнур. Бруммбер был нестоящим и  злым
человеком,  однако  мгновение справедливого гнева обернулось  для  Иеремии
четырехлетним  перерывом  в научной работе.  А  все  потому,  что  ему  не
довелось  добиться  успеха.  Кого бы тогда  волновали  изъяны  его  манер,
обхождения или стиля? Разве кто-нибудь сплетничает о частной жизни Ньютона
или   Архимеда?  Увы,  Иеремия  так  и  остался  опередившим  свою   эпоху
первопроходцем.
      К концу жизни, а точнее на склоне лет, Иеремия пережил поразительную
метаморфозу. Наглухо запершись в своем подвале, из которого он  убрал  все
до  единого  обломки  аппаратов, и оставшись наедине  с  пустыми  стенами,
деревянной  лежанкой, табуретом и старым железным рельсом, он уже  никогда
не покидал это убежище, или, если угодно, добровольную темницу. Но было ли
оно  и  впрямь  заточением,  а  его поступок-  бегством  от  мира,  жестом
отчаяния,  вступлением на поприще затворника-анахорета? Факты противоречат
такому  предположению.  Не смиренному созерцанию  предавался  он  в  своем
добровольном  узилище.  Кроме куска хлеба и кружки  воды  через  небольшое
дверное окошко ему передавали предметы, которые он требовал, а требовал он
все  эти  шестнадцать  лет одного и того же: молотков  различного  веса  и
формы.  В общей сложности он получил их 3219 штук; когда же великое сердце
остановилось,  по  всему подвалу сотнями валялись заржавевшие,  сплющенные
титаническими усилиями молотки. День и ночь из-под земли доносился звучный
стук,  затихавший  лишь  ненадолго, когда  добровольный  узник  подкреплял
уставшую  плоть  или же, после короткого сна, делал записи в  лабораторном
журнале, который лежит теперь у меня на столе. Из этих записей видно,  что
духом  он  вовсе не изменился, напротив, стал тверже, чем когда бы  то  ни
было,  целиком посвятив себя новому замыслу. "Я ей покажу!", "Я  ей  задам
жару!",  "Еще  чуть-чуть,  и  я ее порешу!"  -  такими,  набросанными  его
характерным,  неразборчивым  почерком  замечаниями  пестрят  эти   толстые
тетради,  пересыпанные металлическими опилками. Кому собирался  он  задать
жару?   Кого  порешить?  Это  пребудет  тайной  -  противница,  столь   же
загадочная,  сколь и могущественная, не названа ни разу по имени.  Видится
мне,  что  в  минуту озарения, которое нередко посещает великие  души,  он
решил  совершить  на самом высоком, предельном уровне  -  то,  что  прежде
пробовал  сделать  не  столь дерзновенно. Раньше он  доводил  всевозможные
устройства до крайности и сурово отчитывал их, дабы достичь своего. Теперь
же,  укрывшись в своей добровольной темнице от своры скудоумных хулителей,
гордый  старец  через  подвальную дверь вошел в историю,  ибо  -  это  моя
гипотеза - схватился с самой могущественной на свете противницей: все  эти
шестнадцать  каторжных  лет его ни на минуту не оставляла  мысль,  что  он
штурмует  средоточие бытия и неустанно, без колебаний, сомнений и жалости,
бьет самое материю!
      Для  чего,  с какой целью? О, это было ничуть не похоже на  поступок
того древнего монарха, который велел высечь море, поглотившее его корабли.
В   его   сизифовом  беззаветном  труде  я  прозреваю  замысел  прямо-таки
грандиозный.  Грядущие  поколения  поймут,  что  Иеремия  бил   от   имени
человечества. Он хотел довести материю до последней черты, замордовать ее,
выколотить  из  нее ее последнюю сущность и тем самым - победить.  Что  бы
наступило  потом? Анархия катастрофы, физико-структурное  беззаконие?  Или
зарождение новых законов? Этого мы не знаем. Узнают когда-нибудь  те,  кто
пойдет по стопам Иеремии.
      На  этом  я  бы и завершил его историю, но не могу не добавить,  что
злопыхатели  и  потом  еще плели несусветную чушь: он,  мол,  скрывался  в
подвале   от   жены  или  от  кредиторов!  Вот  как  воздает   мир   своим
необыкновенным современникам за их величие!
      Следующим,  о  ком повествуют семейные хроники, был Игорь  Себастьян
Тихий,  сын  Иеремии, аскет и кибермистик. На нем обрывается земная  ветвь
нашего  рода  - все позднейшие потомки Анонимуса разбрелись по  Галактике.
Игорь Себастьян натуру имел созерцательную и лишь поэтому, а не вследствие
недоразвитости, в которой его обвиняли клеветники, впервые заговорил  лишь
на  одиннадцатом  году жизни. Как и все великие мыслители-реформаторы,  он
заново  окинул человека критическим взглядом и нашел, что источник всякого
зла  -  животные  атавизмы, пагубные для индивидов  и  общества.  Мысль  о
враждебности темных инстинктов светоносному духу не была особенно нова, но
Игорь  Себастьян  сделал решающий шаг, на который его  предшественники  не
отважились. Человек, сказал он себе, должен воцариться духом там,  где  до
сих  пор  безраздельно владычествовало тело! Будучи на редкость  одаренным
душехимиком, после многолетних экспериментов он создал в реторте препарат,
позволивший  мечту  воплотить  в  реальность.  Я  говорю,  разумеется,   о
знаменитом          омерзине,          пентозалидовой          производной
двуаллилоортопентанопергидрофенатрена.  Микроскопическая  доза   омерзина,
совершенно  безвредная  для  здоровья, делает  акт  зачатия  до  крайности
неприятным  -  в  отличие  от установившейся практики.  Благодаря  щепотке
белого  порошка человек начинает смотреть на мир глазами, не  замутненными
похотью;   не  ослепляемый  поминутно  животным  влечением,  он  постигает
истинную иерархию вещей. У него появляется масса свободного времени, да  и
сам он, сбросив оковы сексуального принуждения и отрешившись от уз половой
неволи,  которыми опутала его эволюция, наконец-то обретает свободу.  Ведь
продолжение  рода должно быть результатом обдуманного решения, исполнением
долга  перед человечеством, а не побочным, нечаянным следствием  потакания
низменным  страстям.  Сперва  Игорь  Себастьян  намеревался  сделать   акт
телесного  совокупления нейтральным, однако решил, что этого недостаточно:
слишком многое делает человек даже не удовольствия ради, а просто со скуки
или   по   привычке.  Отныне  указанный  акт  должен  был  стать  жертвой,
возлагаемой  на  алтарь  общего  блага, добровольным  умерщвлением  плоти;
каждый  плодящийся,  ввиду выказанной им отваги и готовности  пожертвовать
собой ради ближнего, причислялся к героям. Как подобает истинному ученому,
Игорь  Себастьян  сначала испробовал действие омерзина на  себе,  а  чтобы
доказать,  что и при больших его дозах можно иметь потомство, с величайшим
самоотречением  наплодил тринадцать детей. Жена его, говорят,  многократно
убегала  из  дому;  в этом есть доля правды, однако истинными  виновниками
супружеских  неурядиц были, как и в жизни Иеремии, соседи. Они подстрекали
не  слишком  смышленую  женщину против мужа, обвиняя  Игоря  Себастьяна  в
жестоком обращении с супругой, хотя он не уставал разъяснять, что вовсе не
истязает  ее, а если его жилище и превратилось в обитель криков и  стонов,
причиной тому вышео