рочих
оболтусов;  Розенбайсер успел уже вызвать их из всех столетий,  в  которых
они  торчали.  Ему самому пребывание в Византии явно пошло  на  пользу:  в
парфянском  походе  он похудел и загорел. Он привез монеты  с  собственным
профилем, золотые броши, перстни и массу античных тряпок, которые как  раз
демонстрировал своей клике; увидев меня, он тотчас спрятал вещицы в стол и
уж  так  пыжился, так надувался, так цедил слова, не глядя на меня, словно
император какой-нибудь. Еле сдерживая распиравшее его торжество, он бросил
мне свысока, что я могу возвращаться домой, если дам слово выполнить некое
поручение.  А  именно:  я должен, вернувшись к себе,  убедить  того  Ийона
Тихого,  который  все  это время жил у меня, принять на  себя  руководство
ТЕОГИПГИПом.
     Тут  меня  осенило.  Я  наконец понял,  почему  именно  меня  выбрали
посланцем к самому себе! Ведь прогноз Гиперпьютера оставался в силе: никто
не  подходил  лучше меня на пост директора программы Исправления  Истории.
Они поступили так не из благородства, которого у них и на грош не было,  а
из  чистого расчета: в самом деле, И.Тихий, уговоривший меня влезть в  это
предприятие,  оставался в прошлом и жил в моем доме. Я  понял  также,  что
временное  кольцо замкнется лишь в тот момент, когда я -  я  теперешний  -
вломлюсь в кабинет и, тормозя хроноцикл, сброшу все книги с полок, застану
того  Ийона на кухне со сковородкой в руке и ошарашу его своим появлением.
Ведь теперь уже я выступлю в роли посланца из будущего, в то время как он,
мой  квартирант, будет тем, к кому посланец направлен. Кажущийся  парадокс
ситуации  -  результат  относительности времени,  столкновение  с  которой
неизбежно  при  овладении  хрономобильной  технологией.  Коварство  плана,
придуманного  Гиперпьютером, заключалась в том, что  при  этом  получилось
двойное  временное  кольцо - маленькое в большом. В  малом  кружили  мы  с
двойником,  пока  я не согласился наконец выехать в будущее.  Но  и  потом
большое  кольцо  оставалось открытым, потому-то я в свое время  не  донял,
откуда  он  взялся  в  той отдаленной эпохе, из которой,  по  его  словам,
прибыл.
     В  малом  кольце  я был до сих пор предшествующим, а  он  последующим
И.Тихим.  Но  теперь  наши роли должны поменяться,  потому  что  произошла
перестановка времен: я прибываю к нему посланцем из будущего, а он, теперь
уже  предшествующий, должен взять на себя управление Проектом. Словом,  мы
окончательно  поменяемся местами во времени. Непонятным  оставалось  одно:
почему  еще там, на кухне, он не сказал мне об этом; но я сразу все понял,
когда  Розенбайсер потребовал от меня под честное слово  хранить  гробовое
молчание обо всем, что случилось с Проектом.
     Если  бы я не захотел молчать, то получил бы вместо хроноцикла пенсию
и никуда не поехал бы. Что было делать? Знали, бестии, что я им не откажу.
Nтказал  бы, будь кандидатом на мое место любой другой человек, но  как  я
мог не доверять своему преемнику - себе самому? Именно в расчете на это  и
разработали они свой дьявольский план!
     Без  помпы,  без  почестей,  без единого доброго  слова,  без  всяких
напутственных  церемоний,  среди мрачного молчания  моих  недавних  коллег
(которые  вчера  еще  только  и  делали,  что  изощрялись  передо  мной  в
комплиментах  и наперебой восторгались широтой моего кругозора,  а  теперь
поворачивались ко мне спиной) я направился в стартовый зал.  По  подсказке
мелочной  злобы  мои  бывшие  подчиненные выдали  мне  самый  разболтанный
хроноцикл.  Я уже понял, почему не заторможу, как положено, и  обрушу  все
книжные  полки! Но я пренебрег и этим последним причиненным мне унижением.
И хотя из-за неисправности амортизаторов хроноцикл нещадно подбрасывало на
стыках веков (так называемые секулярные переломы), я покидал XXVII век без
гнева  и  горечи,  думая  только  о том, удастся  ли  все  же  Телехронная
Оптимизация Всеобщей Истории - на этот раз моему преемнику


                             Станислав Лем

                    ЗВЕЗДНЫЕ ДНЕВНИКИ ИЙОНА ТИХОГО

                      ПУТЕШЕСТВИЕ ДВАДЦАТЬ ПЕРВОЕ

     Вернувшись из XXVII века и послав И. Тихого к Розенбайсеру занять
освобожденный мною пост в ТЕОГИПГИПе (впрочем, с величайшею  неохотой,
после  целой недели беготни и скандалов в небольшой петле времени),  я
задумался о том, как быть дальше.
     Чем-чем, а исправлением истории я был уже сыт по горло. Между тем
вовсе   не  исключалось,  что  этот  Тихий  снова  завалит  Проект   и
Розенбайсер пошлет его за мною еще раз. Поэтому я решил не ждать сложа
руки,  а  махнуть  в  Галактику, и притом подальше.  Отправлялся  я  в
величайшей  спешке, из опасения, что МОЙРА сорвет мои планы;  но  там,
как  видно, после моего отъезда начался полнейший кавардак, потому что
никто  мною особенно не интересовался. Понятно, мне не хотелось давать
стрекача  куда  попало,  так что я захватил с  собою  множество  самых
свежих  путеводителей  и годовую подшивку "Галактического  Альманаха",
которая успела нарасти за время моего отсутствия. Отлетев от Солнца не
меньше чем на пару парсеков, я со спокойной душой принялся листать эту
литературу.
     Там,  как я вскоре убедился, сообщалось немало нового. К примеру,
д-р   Гопфштоссер,   брат   того  Гопфштоссера,   который   занимается
тихологией,  создал  периодическую  таблицу  космических  цивилизаций,
исходя   из   трех  принципов,  позволяющих  безошибочно  распознавать
наиболее  высокоразвитые общества. Это Правила Хлама,  Шума  и  Пятен.
Каждая  цивилизация, достигшая технической стадии, мало-помалу утопает
в  отходах,  причиняющих ей массу забот, до тех пор  пока  не  выведет
свалки  в  космическое  пространство; а чтобы они  не  слишком  мешали
космоплаванию,  их  размещают  на особой,  изолированной  орбите.  Так
возникает все расширяющееся мусорное кольцо, и как раз по его  наличию
узнается высший фазис прогресса.
     Однако ж некоторое время спустя мусор меняет свою природу; дело в
том,  что  по мере развития интеллектроники приходится избавляться  от
все  возрастающей массы компьютерного лома, а также от старых  зондов,
спутников  и  т.п.  Эти  мыслящие отходы не  желают  вечно  кружить  в
кольцевой  свалке и дают из нее деру, заполняя окрестности  планеты  и
даже  всю  местную  солнечную систему. Для  данной  стадии  характерно
загрязнение среды интеллектом. Разные цивилизации по-разному  пытаются
решить   эту  проблему;  порой  дело  доходит  до  компьютероцида:   в
пространстве  размещают особые ловушки, тенета, силки и расплющиватели
психических развалин. Однако плоды всех этих усилий плачевны: отловить
удается  только  развалины,  стоящие на  низких  ступенях  умственного
развития;  такая  тактика способствует выживанию  наиболее  смышленого
хлама, который соединяется в группы и шайки, устраивает налеты и акции
протеста, выдвигая трудновыполнимые требования, поскольку речь идет  о
запасных   частях  и  жизненном  пространстве.  В  случае  отказа   он
злонамеренно  заглушает радиосвязь, врывается в  передачи,  зачитывает
собственные прокламации, и в результате вокруг планеты возникает  зона
такого радиотреска и завывания, что лопаются барабанные перепонки. Как
раз  по  этому  треску  и  можно - даже на значительном  расстоянии  -
распознать  цивилизации, страдающие интеллектуальной  поллюцией.  Даже
странно,  что  земные астрономы так долго терялись в догадках,  отчего
это  Космос,  подслушиваемый радиотелескопами,  полон  шума  и  всяких
бессмысленных  отголосков; а это не что иное, как  помехи,  вызываемые
описанными  выше  конфликтами  и серьезно препятствующие  установлению
межзвездной связи.
     И  наконец,  пятна  на  солнцах - но  специфические  по  форме  и
химическому  составу,  который  устанавливается  спектроскопически,  -
выдают  присутствие  наиболее развитых цивилизаций,  преодолевших  как
Барьер Хлама, так и Барьер Шума. Такие пятна возникают, когда огромные
тучи  наросших веками отходов сами, подобно ночным бабочкам, бросаются
в пламя местного Солнца, чтобы погибнуть самоубийственной смертью. Эту
манию возбуждают в них особые депрессивные средства, Бездействующие на
все, что электрически мыслит. Метод, конечно, чрезвычайно жестокий, но
существование в Космосе и тем более создание в нем цивилизаций - тоже,
увы, не идиллия.
     Согласно  Гопфштоссеру, эти три стадии - железная  закономерность
развития  гуманоидных цивилизаций. Что же касается  негуманоидных,  то
тут в периодической таблице доктора еще имеются кое-какие пробелы.  Но
мне  это ничуть не мешало, ведь я, по понятным причинам, интересовался
как  раз  существами, наиболее похожими на нас. Поэтому,  соорудив  по
описанию  Гопфштоссера  детектор "WC"  (Wonder-Civilization,  то  есть
"чудо-цивилизаций"), я немедля углубился в большое скопление Гиад. Ибо
оттуда  доносились  особенно сильные шумы, там особенно  много  планет
опоясывали  мусорные  кольца, и к тому же  несколько  солнц  покрывала
пятнистая  сыпь  с необычными линиями в спектре - немое  свидетельство
убийства электронного разума.
     А  так как в последнем номере альманаха были фотографии существ с
Дихтонии, как две капли воды похожих на человека, именно там я и решил
высадиться. Правда, ввиду немалого расстояния - в тысячу световых  лет
- эти снимки, полученные по радио д-ром Гопфштоссером, могли несколько
устареть.  Тем  не менее я, преисполненный оптимизма,  приблизился  по
гиперболе   к  Дихтонии  и,  перейдя  на  круговую  орбиту,   попросил
разрешения сесть.
     Получить  разрешение на посадку бывает труднее,  нежели  покорить
галактические  пространства,  поскольку коэффициент  экспоненциального
роста  бумагописания больше, чем искусства ракетовождения, и  справки,
без  которых  и  думать нечего о въездной визе, куда  важнее  фотонных
реакторов,  экранов, запасов топлива, кислорода и т.д.  Мне  ко  всему
этому  не  привыкать,  так что я приготовился к долгому,  быть  может,
многомесячному  кружению вокруг Дихтонии,  но  не  к  тому,  что  меня
ожидало на самом деле.
     Планета,  как  я  успел  заметить, голубизной  напоминала  Землю,
обтекалась  океаном  и  была  снабжена  тремя  крупными  континентами,
безусловно  цивилизованными:  уже на дальних  подступах  мне  пришлось
вовсю   лавировать   между  спутниками  -  контрольными,   глазеющими,
надзирающими и в безмолвии пролетающими; этих последних  я  на  всякий
случай  избегал  с  особой старательностью. Никто на  мои  петиции  не
отвечал;   трижды   я  подавал  прошения,  но  никто   не   потребовал
телевизионного предъявления бумаг, и лишь с континента в форме почки в
меня  выстрелили чем-то наподобие триумфальных ворот из  синтетической
хвои,   обвитых  разноцветными  ленточками  и  флажками  и  украшенных
надписями, вроде бы зазывающими, однако настолько неопределенными, что
я  не  решился  пролететь через эти ворота. Следующий континент,  весь
усеянный   городами,  бухнул  в  меня  молочно-белой  тучей  какого-то
порошка,  который до того заморочил все мои бортовые  компьютеры,  что
они  попытались немедля отправить корабль к Солнцу; пришлось отключить
их  и  взять управление на себя. Третий, самый большой материк, с виду
не столь урбанизированный и утопавший в зелени, ничем в мою сторону не
выстрелил, поэтому, отыскав достаточно укромное место, я притормозил и
осторожно посадил ракету посреди живописных холмов и нив, поросших  то
ли  капустой кольраби, то ли подсолнечником: трудно было разглядеть  с
высоты.
     Как обычно, двери ракеты заело из-за атмосферического разогрева и
открыть  их  удалось  не  сразу.  Я  выглянул  наружу,  сделал  глоток
живительного,  свежего  воздуха и, сохраняя  надлежащую  осторожность,
ступил в незнакомый мир.
     Я  находился на краю засеянного чем-то поля, но то,  что  на  нем
росло, ничего общего не имело ни с подсолнечником, ни с кольраби;  это
были  вообще не растения, а тумбочки, то есть порода мебели. И, словно
этого  было мало, между их довольно ровными рядами там и сям виднелись
серванты  и табуреты. Поразмыслив, я пришел к выводу, что это продукты
биотической   цивилизации.  С  чем-то  подобным  мне  уже   доводилось
встречаться.  Ибо рисуемые подчас футурологами кошмарные картины  мира
будущего, отравленного выхлопными газами, задымленного, уткнувшегося в
энергетический, тепловой или какой там еще барьер, - просто нелепость:
-  постиндустриальной стадии появляется биотическая инженерия, которая
все  эти  неприятности  устраняет.  Овладение  тайнами  живой  природы
позволяет  производить  синтетические  зародыши;  достаточно  посадить
такой  зародыш  куда попало и окропить горсточкой воды, как  вырастает
нужный объект. А уж откуда он берет информацию и энергию для радио-  и
шкафогенеза  -  не наша забота; ведь не заботит же нас,  откуда  зерно
сорняка черпает силу и знания, чтобы взойти.
     Так  что не само по себе поле тумбочек и сервантов удивило  меня,
но крайняя степень вырождения этих плодов. Ближайшая тумбочка, которую
я попробовал было открыть, чуть руку мне не отгрызла зубатым выдвижным
ящиком;  вторая, росшая рядом, при малейшем дуновении ветра колыхалась
как студень, а табурет, мимо которого я проходил, подставил мне ножку,
так  что  я  растянулся  во  весь  рост.  Порядочной  мебели  подобное
поведение   никак   не   пристало;  что-то   было   неладно   с   этой
сельхозкультурой.  Продвигаясь дальше - теперь  уже  с  исключительной
осторожностью,  не снимая пальца со спускового крючка  бластера,  -  в
какой-то  неглубокой  ложбине я наткнулся на густые  заросли  в  стиле
Людовика  XV;  оттуда  прямо  на меня выскочила  дикая  козетка.  Она,
пожалуй, растоптала бы меня своими позолоченными копытцами, не уложи я
ее  метким  выстрелом.  Некоторое  время  я  пробирался  между  купами
мебельных  гарнитуров  со  всеми  признаками  гибридизации  не  только
стилей,  но  и  значения. Там водились помеси буфетов  с  оттоманками,
сохатые  стеллажи,  а  широко отверстые и словно приглашающие  в  свое
глубокое   нутро  шкафы  были,  похоже,  хищными,  судя  по  объедкам,
валявшимся у их ножек.
     Все  более убеждаясь, что это вовсе не культурные насаждения,  но
сплошная  неразбериха, усталый и в жарком поту (ибо  солнце  стояло  в
зените),  я,  перепробовав несколько кресел, выбрал одно  из  них,  на
редкость спокойное, и уселся, чтобы поразмыслить над своим положением.
Я  сидел в тени нескольких крупных, одичавших комодов, которые пустили
многочисленные побеги вешалок, когда примерно в ста шагах от меня  из-
за  высоко раскинувшихся карнизов для штор высунулась голова, а за ней
и  туловище  какого-то существа. На человека оно не  походило,  но  уж
подавно не имело ничего общего с мебелью: прямое, с ослепительно белым
мехом,  лица  я  не видел - его заслоняли широкие поля  шляпы;  вместо
живота  -  что-то вроде тамбурина, острые плечи переходили в сдвоенные
руки; тихонько напевая, оно подыгрывало себе на этом брюшном барабане.
Когда существо сделало шаг и еще шаг вперед, я увидел его продолжение.
Теперь  оно несколько напоминало кентавра, правда, без копыт и босого;
вслед  за  второй  парой ног показалась третья, потом  четвертая;  тут
существо  прыгнуло и скрылось в чаще, а я сбился со  счета.  Только  и
успел заметить, что стоногим оно все же не было.
     Я покоился в своем мягком кресле, порядочно одуревший от странной
встречи;  наконец встал и пошел дальше, стараясь не слишком  удаляться
от  ракеты.  Между могучими, словно дубы, диванами я заметил  каменную
щебенку,  а дальше - бетонированный люк канализации. Подойдя  поближе,
чтобы  заглянуть  в темную глубину, я услышал за спиной  шорох,  хотел
обернуться,  но  какое-то полотно упало мне  на  голову;  я  попытался
вырваться, однако напрасно - меня уже стиснули стальные объятия.  Кто-
то подсек меня под ноги; беспомощно брыкаясь, я почувствовал, как меня
приподнимают, а потом хватают за плечи и за ноги. Похоже,  меня  несли
вниз, я слышал звуки шагов по каменным плитам, заскрипела дверь,  меня
бросили на колени и сдернули с головы полотно.
     Я  находился  в  небольшом помещении, освещенном белыми  лампами,
разбросанными по потолку; лампы, впрочем, обладали усиками и ножками и
время   от  времени  перебирались  с  места  на  место.  Я  стоял   на
четвереньках,  придерживаемый  кем-то сзади  за  плечи,  перед  грубым
деревянным  столом;  за  ним сидела фигура в сером  капюшоне,  который
закрывал и лицо; на капюшоне имелись дырки для глаз, заделанные чем-то
прозрачным.  Фигура отодвинула книгу, которую перед тем читала,  бегло
глянула на меня и спокойно сказала тому, кто все еще меня держал:
     - Вытянуть у него струну.
     Кто-то схватил меня за ухо и потянул так, что я завопил от  боли.
Еще  дважды  попытались  вытянуть у меня ушную  раковину;  попытка  не
удалась, и наступило минутное замешательство. Тот, что держал меня  и
рвал  за  уши - он тоже был закутан в грубое серое полотно, -  сказал,
словно  оправдываясь,  что  это, должно быть,  новая  модель.  Ко  мне
подошел еще один детина и попробовал поочередно оторвать у меня брови,
отвинтить  нос,  а  затем и всю голову, но  так  как  и  это  не  дало
ожидаемых результатов, сидящий велел отпустить меня и спросил:
     - Как глубоко ты запрятан?
     -  Простите,  что? - ошеломленно спросил я. - Но я  же  вовсе  не
прячусь! В чем дело? Зачем вы меня мучаете?
     Тогда  сидевший  поднялся, обогнул стол и взял меня  за  плечи  -
руками, похожими на человеческие, но в суконных рукавицах. Нащупав мои
кости,  он  удивленно охнул. По его знаку меня вывели  в  коридор,  по
потолку которого, явно скучая, ползали лампы, и препроводили в  другую
камеру,  вернее,  каморку, темную, как могила.  Я  упирался,  но  меня
втолкнули  силой,  дверь  захлопнулась,  что-то  зашумело,   и   из-за
невидимой   перегородки  послышался  голос,  восклицающий   словно   в
блаженном  экстазе:  "Хвала Господу! Я могу  пересчитать  у  него  все
кости!" Услыхав этот крик, я принялся еще упорнее сопротивляться своим
провожатым,  которые тотчас вытащили меня из темной клетушки;  однако,
увидев, что они пытаются оказать мне вовсе неожиданные знаки внимания,
учтивыми  жестами  приглашают  меня  и  всем  своим  видом  выказывают
почтение  к  моей персоне, я позволил провести себя в глубь подземного
коридора,  удивительно похожего на коллектор городской канализации,  -
хотя  содержался он в большой опрятности: стены были побелены,  а  дно
посыпано  тонким чистым песочком. За руки меня уже не  держали,  и  по
дороге я растирал все еще болевшие участки лица и тела.
     Двое   в   капюшонах  и  длинных,  до  самой  земли,   балахонах,
перепоясанных  бечевкой,  открыли передо  мной  сколоченные  из  досок
двери, а в глубине комнатушки, чуть большей, чем та, в которой у  меня
откручивали уши и нос, стоял, ожидая, меня, человек с закрытым  лицом,
явно чем-то взволнованный. После беседы, которая продолжалась четверть
часа,  я  составил  себе  примерно  следующее  представление  о  своем
положении.  Я  находился  в обители местного  ордена,  который  то  ли
скрывался  от  неизвестных преследователей, то ли подвергся  изгнанию;
меня  по  ошибке  приняли за "провоцирующую" приманку,  поскольку  мой
облик,  хоть  и  вызывает  глубокое почтение  братьев  деструкцианцев,
запрещен законом; настоятель - а передо мной был именно он - объяснил,
что,  будь я приманкой, я состоял бы из мелких сегментов; если  у  нее
вытянуть,  вслед за ухом, внутреннюю струну, приманка рассыпается  как
песок.  Что же касается вопроса, заданного мне первым монахом (старшим
братом  привратником), то дело тут вот в чем: он  считал  меня  чем-то
вроде  пластикового манекена со встроенным мини-компьютером,,  и  лишь
просвечивание рентгеновскими лучами внесло полную ясность.
     Настоятель,  отец  Дизз Дарг, горячо извинился за  это  печальное
недоразумение и добавил, что он возвращает мне свободу, но не сов