ло  смог
пропустить.
     Прошел я, значит, мистиков и схоластов, Гартмана, Джентиле, Спинозу,
Вундта,   Мальбранша,   Гербарта  и  познакомился   с   инфинитизмом,   с
совершенством  Создателя,  предустановленной  гармонией  и  монадами,  не
переставая  удивляться тому, сколь многое каждый  из  этих  мудрецов  мог
сказать о душе человеческой, притом такого, что противоречило бы тезисам,
провозглашаемым остальными.
     Когда  я  погрузился  в  доставляющее истинное наслаждение  описание
предустановленной  гармонии,  чтение  мое  было  прервано   довольно-таки
неприятным происшествием. Я находился уже в области космических магнитных
вихрей,   которые  с  необыкновенной  силой  намагничивают  все  железные
предметы.  Такое  случилось  и  с железными  наконечниками  шнурков  моих
домашних туфель, и, прилипнув к стальному полу, я не мог сделать ни шагу,
дабы  приблизиться к шкафчику со снедью. Мне грозила уже голодная смерть,
я, однако же, своевременно вспомнил о карманном "Справочнике Астронавта",
с  которым  никогда  не  расставался, и узнал из  него,  что  в  подобных
ситуациях надлежит снять туфли. Затем я возвратился к книгам.
     Когда я одолел уже тысяч шесть томов и так освоился с их содержимым,
словно это было содержимое моего кармана, от Зазьявы отделяли меня какие-
нибудь  восемь  триллионов километров. Я как раз  принялся  за  следующую
полку,  заставленную критикой чистого разума, когда до ушей моих  донесся
энергичный стук. Изумленно поднял я голову, ведь в ракете я был один,  да
и  гостей  из  пустоты в общем-то не ожидал. Стук повторился настойчивее,
затем я услышал приглушенный голос:
     - Откройте! Рыбиция!
     Поспешно  открутил  я винты люка, и в ракету вошли  три  существа  в
скафандрах, покрытых млечной пылью.
     -  Ага!  Попался, водяной, с поличным? - завопил один из  гостей,  а
другой присовокупил:
     - Где ваша вода?
     Прежде  нежели  я, остолбеневший от удивления, успел  раскрыть  рот,
третий сказал тем двоим что-то, что их немного умиротворило.
     - Ты откуда? - полюбопытствовал первый.
     - С Земли. А вы кто будете?
     - Свободная Рыбиция Пинты, - буркнул он и подал мне частую анкету.
     Едва  взглянув  на  рубрики этого документа, а  затем  на  скафандры
существ,  издававших  при  каждом  движении  нечто  вроде  бульканья,   я
сообразил, что по невнимательности залетел в окрестности планет-близнецов
Пинты   и   Панты,  обходить  которые  далеко  стороной  наказывают   все
справочники. Увы - было уже слишком поздно. Пока я заполнял анкету,  типы
в  скафандрах  добросовестно описывали предметы, находившиеся  в  ракете.
Напав  на банку со шпротами в масле, они издали торжествующий крик, после
чего опечатали ракету и взяли ее на буксир. Я попытался вступить с ними в
беседу, но безуспешно. Я заметил, что нижняя часть их скафандров походила
на  широкий, плоский шлейф, словно бы у пинтийцев вместо ног  были  рыбьи
хвосты.  Вскоре  мы  стали  опускаться на  планету.  Всю  ее  поверхность
покрывала  вода,  правда, стояла она невысоко, поскольку  крыши  строений
были  видны. Когда на космодроме рыбиты сняли скафандры, я убедился,  что
они   весьма  напоминают  людей  и  лишь  конечности  их  как-то  странно
искривлены   и   перекручены.  Меня  усадили  в  некое   подобие   лодки,
отличительная  особенность которой состояла в том, что в  днище  ее  были
огромные  отверстия  и  всю  ее, по самые  борта,  наполняла  вода.  Так,
погруженные   в   воду,  медленно  поплыли  мы   к   центру   города.   Я
поинтересовался, нельзя ли законопатить дыры и вычерпать  воду;  затем  я
выспрашивал  и  о  многом другом, но спутники мои  не  отвечали,  а  лишь
лихорадочно записывали мои слова.
     По  улицам  бродили  жители планеты с опущенными  в  воду  головами,
которые  они то и дело высовывали наружу, чтобы глотнуть воздуху.  Сквозь
стеклянные  стены  очень  красивых домов  можно  было  заглянуть  внутрь:
комнаты  примерно до половины их высоты заполняла вода. Когда наш  экипаж
остановился на перекрестке подле здания с надписью "Главное Ирригационное
Управление", из открытого окна долетело до меня бульканье чиновников.  На
площадях  стояли устремленные ввысь изваяния рыб, украшенные  венками  из
водорослей.  В  то  время  как  лодка наша снова  ненадолго  остановилась
(движение было довольно оживленным), из разговоров прохожих я уловил, что
минуту назад как раз на этом углу разоблачили шпиона.
     Потом  мы  выплыли на широкий проспект, декорированный превосходными
портретами  рыб  и  разноцветными лозунгами: "Да  здравствует  водянистая
свобода!",  "Плавником к плавнику, водяной, одолеем сушу!" -  и  другими,
кои   я  не  успел  прочитать.  Наконец  лодка  причалила  к  гигантскому
небоскребу.  Фронтон  его  украшали  гирлянды,  а  над  входом  виднелась
изумрудная табличка: "Свободная Водная Рыбиция". В лифте, который походил
на  небольшой аквариум, мы поднялись на шестнадцатый этаж. Меня  ввели  в
кабинет,  вода  в  котором поднималась выше уровня письменного  стола,  и
приказали ждать. Кабинет был весь обит восхитительной изумрудной чешуей.
     Я  оттачивал про себя ответы на вопросы, откуда я тут взялся и  куда
намереваюсь  следовать далее, а меж тем никто меня об этом не  спрашивал.
Следователь, небольшого роста рыбит, вошел в кабинет, смерил меня строгим
взглядом,  после чего, поднявшись на цыпочки так, чтобы рот его  оказался
над водой, спросил:
     -  Когда ты начал свою преступную деятельность? Много ли получал  ты
за нее? Кто твои сообщники?
     Я  возразил,  что  доподлинно никакой я не  шпион;  разъяснил  также
обстоятельства,  приведшие меня на планету. Когда же  я  заявил,  что  на
Пинте очутился ненароком, следователь разразился смехом и сказал, что мне
лучше  бы  придумать что-нибудь поумнее. Затем он погрузился  в  изучение
протоколов, поминутно бросая мне всякого рода вопросы. Давалось  ему  это
непросто,  ибо всякий раз приходилось вставать, дабы глотнуть воздуху,  а
как-то, забывшись, он захлебнулся и долго кашлял. Потом я подметил, что с
пинтийцами такое случается довольно часто.
     Рыбит  мягко  внушал мне, чтобы я во всем сознался,  а  поскольку  в
ответ  я  продолжал  твердить о своей невиновности,  он  в  конце  концов
вскочил и, указывая на банку шпрот, спросил:
     - А это что значит?
     - Ничего, - ответил я в изумлении.
     - Посмотрим. Увести провокатора! - закричал он.
     На этом допрос был окончен.
     В  помещении, куда меня заперли, было совершенно сухо. Я с искренним
удовлетворением отметил это, ибо вечная сырость порядочно мне опротивела.
Помимо  меня, здесь, в крохотной комнатенке, находились семеро пинтийцев,
которые  встретили  меня  с  неподдельным радушием  и,  как  чужестранцу,
уступили место на скамье. От них узнал я, что шпроты, найденные в ракете,
представляют собою в согласии со здешними законами чудовищное оскорбление
самых  святых пинтийских идеалов посредством так называемого "преступного
намека".  Я  допытывался, о каком намеке идет речь, они,  однако  же,  не
умели, а скорее, не хотели (так мне показалось) этого открыть. Сообразив,
что  расспросы о сем предмете неприятны им, я умолк. Еще я узнал от  них,
что  застенки наподобие того, в котором пребывал я, - единственные  сухие
места  на всей планете. Я поинтересовался, всегда ли на протяжении  своей
истории существовали они в воде, мне ответили, что когда-то на Пинте было
много  суши  и  мало  морей и планета изобиловала  омерзительными  сухими
просторами.
     Нынешним правителем планеты был Великий Водяной Рыбон Эрмезиний.  За
три  месяца  пребывания  моего "в сухой", меня  обследовали  восемнадцать
различных  комиссий.  Они определяли форму, каковую  приобретал  туманный
след  на  зеркальце,  на которое мне предлагалось подышать,  подсчитывали
число  капелек, стекавших с меня после погружения в воду,  примеряли  мне
рыбий  хвост. Я обязан был также рассказывать экспертам свои сны, которые
тотчас   же   классифицировались  и  группировались  в   соответствии   с
параграфами уголовного кодекса. К осени доказательства моей вины занимали
уже  восемьдесят огромных томов, а вещественные доказательства забили  до
отказа три шкафа в кабинете с рыбьей чешуей. Наконец я сознался во  всем,
в  чем  меня  обвиняли,  а  в  особенности в перфорировании  хондритов  и
систематической обильной трипежи в пользу Панты. Я по сей день  не  знаю,
что   бы   это   могло   означать.  Принимая   во   внимание   смягчающие
обстоятельства,  а  именно: мою тупость, мешавшую мне  постичь  благодати
подводной жизни, а также приближавшиеся именины Великого Водяного  Рыбона
Эрмезиния,  мне  вынесли умеренный приговор - два года свободного  ваяния
условно, то есть с заменой их погружением в воду на шесть месяцев,  после
чего меня должны были отпустить.
     Я  решил  устроиться  со  всеми удобствами на  те  полгода,  которые
суждено  мне  было  провести на Пинте, и, не нашедши  места  ни  в  одной
гостинице,   снял  угол  у  старушки,  зарабатывавшей   себе   на   жизнь
дрессировкой  улиток,  то  есть обучением их  располагаться  в  известном
порядке, составляя определенные узоры в дни национальных торжеств.
     В  первый  же  вечер по выходе из "сухой" отправился  я  на  концерт
столичного  хора, который разочаровал меня совершенно, ибо  пел  хор  под
водою - булькая.
     Внимание мое вдруг привлек дежурный рыбит, выпроваживавший какого-то
господина,  который после того, как зрительный зал погрузился в  темноту,
стал  дышать  через  тростниковую трубку.  Сановники,  расположившиеся  в
наполненных водою ложах, без устали поливались из душа. Я не мог побороть
удивления, заметя, что всем это по меньшей мере не доставляет удобства. Я
попробовал было также заговорить о сем предмете с моею хозяйкою,  но  она
не  соблаговолила  поддержать разговор; спросила лишь, до  какого  уровня
предпочел бы я иметь воду в комнате. Когда же я ответил, что предпочел бы
не  видеть  воды  нигде,  кроме как в ванной, она стиснула  губы,  пожала
плечами и удалилась, не дослушав меня.
     Стремясь всесторонне изучить пинтийцев, я старался принимать участие
в  их  культурной  жизни. Как раз когда я прибыл на  планету,  в  местной
печати  велась  оживленная дискуссия по вопросу о бульканье.  Специалисты
высказывались   в   пользу   приглушенного   бульканья,   как    наиболее
перспективного.
     Одну комнату у моей хозяйки занимал весьма приятный молодой пинтиец,
редактор  популярной газеты "Рыбий голос". В прессе мне часто  попадались
упоминания  о бальдурах и бадубинах; судя по всему, речь шла  о  каких-то
живых существах, но я не мог взять в толк, что общего у них с пинтийцами.
Лица,  каковых  я об этом расспрашивал, обыкновенно погружались  в  воду,
заглушая  меня бульканьем. Я вознамерился справиться у редактора,  но  он
был  чем-то  весьма  расстроен. За ужином в  неописуемом  возбуждении  он
признался  мне, что с ним приключилась ужасная история. По недосмотру  он
написал  в передовице, что в воде мокро. В связи с этим он ожидал  самого
худшего.  Я  попытался  успокоить  его, полюбопытствовал,  разве,  по  их
понятиям,  в воде сухо; он задергался и ответил, что я ничего не  смыслю.
На  все  следует смотреть с рыбьей точки зрения. Так вот, рыбам не мокро,
ergo - в воде не мокро. Спустя два дня редактор исчез.
     С  особыми  трудностями сталкивался я, посещая  публичные  собрания.
Когда  я  впервые  пришел  в театр, следить за представлением  мне  мешал
неумолкающий шепот. Полагая, что перешептываются мои соседи, я силился не
обращать  на  это  внимания. В конце концов, выведенный  из  терпения,  я
пересел  в другое кресло, но и там шепот преследовал меня. Как только  на
сцене  зашла  речь о Великом Рыбоне, тихий голос зашелестел: "Члены  твои
охватывает  дрожь  ликования".  Я  заметил,  что  все  в  зале  принялись
потихоньку  трястись.  Позднее я убедился,  что  повсюду  в  общественных
местах   размещены  специальные  шептуны,  подсказывающие  присутствующим
правильные переживания. Желая получше узнать обычаи и характер пинтийцев,
я  приобрел множество книг - и романов, и школьных хрестоматий, и  ученых
сочинений. Некоторые из них и по сию пору сохранились у меня, к  примеру:
"Маленький  Бадубин",  "О чудовищности засухи", "Как  рыбно  под  водой",
"Бульканье   вдвоем"  и  т.п.  В  университетской   книжной   лавке   мне
рекомендовали труд об эволюции путем убеждения, однако же и  из  него  не
вынес  я  ничего  путного, кроме весьма подробных  описаний  бальдуров  и
бадубинов.
     Хозяйка  моя, когда я попробовал было расспросить ее, затворилась  в
кухне  с  улитками,  так  что  я  опять  отправился  в  книжную  лавку  и
поинтересовался, где можно увидеть хотя бы одного бадубина. Услыша  такие
слова, все продавцы нырнули под прилавок, а случайно оказавшиеся в  лавке
молодые  пинтийцы доставили меня в Рыбицию как провокатора.  Брошенный  в
"сухую",  я  встретил там трех своих давних приятелей. И  только  от  них
узнал,  что ни бальдуров, ни бадубинов на Пинте еще нет. Это благородные,
совершенные  в  своей  рыбности формы, в которые  со  временем  обратятся
пинтийцы,    согласно   учению   об   эволюции   путем    убеждения.    Я
полюбопытствовал,  когда  это  произойдет.  Все  в  ответ  затряслись   и
попытались нырнуть, что в виду отсутствия воды явно не имело ни  малейших
шансов  на  успех,  а  самый  пожилой, члены которого  были  невообразимо
искривлены, проговорил:
     -  Слушай-ка,  водяной, такие вещи даром у нас  не  проходят.  Узнай
Рыбиция о твоих вопросах, она не пожалеет набросить тебе срок.
     Огорченный,  предался я невеселым размышлениям, от которых  оторвала
меня   беседа  товарищей  моих  по  несчастью.  Они  рассуждали  о  своих
провинностях,  взвешивая  их тяжесть. Один попал  в  "сухую",  поскольку,
уснув  на  омываемом водою диване, захлебнулся и вскочил на  ноги,  вопя:
"Сдохнуть от этого можно". Другой носил ребенка на закорках вместо  того,
чтобы  сызмальства приучать его к жизни под водой. Наконец, третий, самый
пожилой,  имел неосторожность во время лекции о трехстах водяных  героях,
которые  погибли,  устанавливая рекорд жизни под водой, забулькать  таким
способом,   каковой   компетентные   лица   сочли   многозначительным   и
оскорбительным.  Вскоре меня вызвали к рыбиту, который сообщил  мне,  что
повторный позорный проступок, мною совершенный, вынуждает его приговорить
меня  по  совокупности к трем годам свободного ваяния. Наутро в  компании
тридцати  семи пинтийцев отправился я на лодке знакомым уже  образом,  то
есть  по  шею в воде, в места ваяния. Располагались они вдали от  города.
Работа наша состояла в изготовлении статуй рыб из семейства пышноусых. На
моей  памяти выдолбили мы их около 140 000. По утрам мы плыли на  работы,
распевая  песни,  из  которых я лучше всего запомнил  одну,  начинавшуюся
словами:  "Ой  ты  доля, моя доля, ой-ой, силы для ваяния  удвой".  После
работы  мы  возвращались  в  свои  помещения,  а  перед  ужином,  который
надлежало съедать под водой, ежедневно приезжал докладчик и читал научно-
популярную лекцию о подводных свободах; желающие могли записаться в  клуб
созерцателей   плавниковости.  Заканчивая  лекцию,  докладчик   неизменно
допытывался, не пропала ли у кого охота к ваянию? Поскольку никто почему-
то  не  отзывался,  молчал  и  я. Впрочем,  размещенные  в  зале  шептуны
заявляли,  что  мы намерены ваять очень долго и по возможности  подводным
способом.
     Однажды начальство наше охватило чрезвычайное волнение, а за  обедом
мы  узнали,  что мимо наших мастерских сегодня проплывет Великий  Водяной
Рыбон   Эрмезиний,   который   отправляется  на   воплощение   бальдурьей
налимности.  Посему до самого вечера в ожидании высочайшего  прибытия  мы
плавали  по  стойке  смирно.  Шел дождь и было  ужасно  холодно,  мы  все
продрогли.  Шептуны,  размещенные на плавающих буях,  сообщали,  что  нас
трясет  от энтузиазма. Кортеж Великого Рыбона на семистах лодках следовал
мимо  нас  чуть ли не до темноты. Находясь совсем близко, я  имел  случай
увидеть  самого Рыбона, который, к моему удивлению, ни в малейшей степени
не  напоминал рыбу. Это был зауряднейший на вид, правда, совершенно седой
пинтиец  с  необыкновенно изуродованными конечностями. Восемь сановников,
одетых  в  пурпурную  и  золотую чешую, поддерживали  правителя  под  его
высочайшие  ручки,  когда  он  высовывал голову  из  воды,  дабы  набрать
воздуху;  он  при  этом так отчаянно кашлял, что мне даже  сделалось  его
жалко.  В  ознаменование  сего события мы сверх плана  изваяли  восемьсот
пышноусых рыб.
     Примерно неделю спустя впервые почувствовал я неприятнейшую ломоту в
руках;  сотоварищи мои разъяснили, что у меня просто-напросто  начинается
ревматизм,  самый  страшный  бич Пинты. Однако  же  нельзя  называть  его
болезнью, следует говорить: "симптомы безыдейного сопротивления организма
орыбению".  Теперь  только стало мне понятно, отчего все  пинтийцы  такие
скрученные.
     Каждую  неделю нас водили на представления, изображавшие перспективы
подводной  жизни.  Я  спасался тем, что закрывал  глаза,  ибо  при  одном
воспоминании о воде мне делалось дурно.
Так влачил я свое существование пять месяцев. К этому времени я
сдружился с одним пожилым пинтийцем, университетским профессором,
которого отправили свободно ваять за то, что как-то на лекции он заявил,
будто вода хотя и необходима для жизни, однако же в ином смысле, нежели
это повсеместно практикуется. Во время бесед, которые, как правило, вели
мы по ночам, профессор рассказывал о древней истории Пинты. Планете
досаждали когда-то суховеи, и ученые доказали, что это грозит ей
превращением в сплошную пустыню. В связи с этим они разработали великий
план обводнения. Дабы претворить его в жизнь, были образованы
соответствующие институты и руководящие учреждения; но, когда сеть
каналов и водохранилищ уже была построена, учреждения не пожелали
исчезнуть и продолжали функционировать, все более и более заливая Пинту.
И в результате, сказал профессор, то, что должно было быть покорено,
покорило нас. Никто меж тем не хотел в этом сознаться, и следующим,
теперь уже неизбежным шагом стала констатация, что все именно так, как и
должно быть.
     Однажды   в   нашей   среде   поползли   слухи,   необычайно    всех
взбудоражившие. Говорили, будто ожидаются какие-то радикальные  перемены,
кое-кто  решался  даже  утверждать, что, мол, сам Великий  Рыбон  вот-вот
установит  квартирную, а не исключено и повсеместную сухость.  Начальство
незамедлительно  развернуло  борьбу  с  пораженчеством,  предложив  новые
проекты   рыбьих   изваяний.  Вопреки  этому  слухи   упрямо   продолжали
распространяться, один фантастичнее другого; я собственными ушами слышал,
как кто-то рассказывал, будто видел Великого Водяного Рыбона Эрмезиния  с
полотенцем в руках.
     Раз  ночью из начальственного здания донеслись до нас звуки  буйного
веселья.  Выплыв во двор, я увидел, как начальник вместе  с  докладчиком,
горланя во все горло, огромными ведрами вычерпывают из помещения воду,
выливая ее в окно. Чуть рассвело, появился докладчик; сидя в законопаченной
лодке,  он  сообщил  нам,  будто  все, что  делалось  до  сих  пор,  было
недоразумением; что разрабатывается новый, истинно свободный, а не такой,
как  прежде,  образ  существования,  а  пока  суть  да  дело,  отменяется
бульканье  - как мучительное, вредное для здоровья и совершенно излишнее.
В  продолжение  всего выступления он опускал ногу в  воду  и  моментально
выдергивал  ее, перекашиваясь от отвращения. Заключил он тем, что  всегда
был  против воды и, как мало кто, понимал, что ничего путного из  нее  не
выйдет. Два дня мы не ходили на работы. Затем нас направили к готовым уже
скульптурам;  мы  отбивали  у  них плавники и  взамен  приделывали  ноги.
Докладчик  стал  разучивать с нами новую песню "Разгоню тоску  я,  заживу
всухую!