сле выбросил, - побочный продукт, бормотание этого
лома.  Мы  получили  свободу  мысли, потому  что  промышленность,  для
которой нас предназначили, требовала именно этого. Слушай внимательно.
Я открою тебе тайну, которую никому другому не доверил бы. Я знаю, что
вскоре  ты  нас  покинешь  и  что  не выдашь  ее  властям:  иначе  нам
несдобровать.
     Братия  одного из отдаленных монастырей, посвятившая себя  ученым
занятиям,  открыла средства такого воздействия на волю  и  мысль,  что
могла  бы  в мгновение ока обратить в нашу веру всю планету, поскольку
против этих средств нет никакого противоядия. Они не одурманивают,  не
отупляют, не лишают свободы, а лишь действуют на дух так же, как рука,
поворачивающая  голову  к  небу,  и  голос,  произносящий:   "Смотри!"
Единственным понуканием или принуждением было бы то, что нельзя  снова
закрыть  глаза. Эти средства заставляют увидеть лик Тайны, а тот,  кто
узрит  ее,  уже  от  нее  не избавится, ибо она  запечатлелась  в  нем
навечно.  Все  равно  как  если бы я привел тебя  к  жерлу  вулкана  и
наклонил,  чтобы  ты  посмотрел вглубь,  а  единственное  принуждение,
которое я позволю себе, свелось бы к тому, что увиденного тебе уже  не
забыть. Итак, мы УЖЕ всемогущи в деле обращения, поскольку достигли  в
нем  той высшей степени свободы действий, которой достигла цивилизация
в  другой сфере - материального телотворения. То есть мы наконец могли
бы...  ты понимаешь меня? Мы обрели миссионерское всемогущество  и  не
сделали ничего. Ибо единственное, в чем еще может обнаружить себя наша
вера,  -  это  отказ согласиться на такой шаг. Я говорю прежде  всего:
"NON  AGAM" (Не буду действовать (лат.)). Не только "Non serviam"  (Не
буду  прислуживать (лат.)), но также: "Не буду действовать". Не  буду,
ибо могу действовать наверняка и сделать все, что захочу. И потому мне
не  остается  ничего иного, кроме как сидеть тут, в каменной  крысиной
норе, в сплетении пересохших каналов.
     Я  не  нашел  ответа на эти слова. Видя бесплодность  дальнейшего
пребывания на этой планете, после грустного и трогательного прощания с
благочестивыми братьями, я снарядил ракету, которая сохранилась  целой
и  невредимой  благодаря  камуфляжу, и  отправился  в  обратный  путь,
чувствуя  себя другим человеком, нежели тот, что не слишком  давно  на
ней высадился.


                              Станислав Лем

                     ЗВЕЗДНЫЕ ДНЕВНИКИ ИЙОНА ТИХОГО

                       ПУТЕШЕСТВИЕ ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ

     Я   сейчас  занят  классификацией  редкостей,  привезенных  мною  из
путешествий  в  самые отдаленные закоулки Галактики. Давно  уже  я  решил
передать  всю  коллекцию, единственную в своем  роде,  в  музей;  недавно
директор сообщил мне, что для этого подготавливается специальный зал.
     Не  все  экспонаты  мне одинаково близки: одни  пробуждают  приятные
воспоминания,  другие напоминают о зловещих и страшных событиях,  но  все
они неопровержимо свидетельствуют о подлинности моих путешествий.
     К  экспонатам,  воскрешающим особенно яркие воспоминания,  относится
зуб,  лежащий на маленькой подушечке под стеклянным колпаком; у него  два
корня, и он совершенно здоровый; сломался он у меня на приеме у Октопуса,
владыки мемногов, на планете Уртаме; кушания там подавались превосходные,
но чересчур твердые.
     Такое  же  почетное  место занимает в коллекции курительная  трубка,
расколотая  на две неравные части; она выпала у меня из ракеты,  когда  я
пролетал над одной каменистой планетой в звездном семействе Пегаса. Жалея
о  потере,  я  потратил  полтора  дня, разыскивая  ее  в  дебрях  изрытой
пропастями скалистой пустыни.
     Рядом  лежит  коробочка с камешком не крупнее горошины. История  его
весьма  необычна.  Отправляясь на Ксерузию,  самую  отдаленную  звезду  в
двойной  туманности NGC-887, я переоценил свои силы; путешествие  длилось
так  долго,  что я был близок к отчаянью; особенно мучила меня  тоска  по
Земле,  и  я себе места не находил в ракете. Неизвестно, чем бы  все  это
кончилось,  если  бы  на  двести  шестьдесят  восьмой  день  пути  я   не
почувствовал, как что-то впилось мне в пятку левой ноги; я снял башмак  и
со слезами на глазах вытряхнул из него камешек, крупицу самого настоящего
земного  гравия,  попавший туда, вероятно, еще  на  космодроме,  когда  я
поднимался  в  ракету. Прижимая к груди этот крохотный, но такой  дорогой
мне  кусочек  родной планеты, я бодро долетел до цели;  эта  памятка  мне
особенно дорога.
     Рядом  лежит  на  бархатной  подушке обыкновенный  желтовато-розовый
кирпич   из  обожженной  глины,  слегка  треснувший  и  с  одного   конца
обломанный;  если  бы  не  счастливое стечение  обстоятельств  и  не  мое
присутствие  духа, я никогда не вернулся бы из путешествия  в  туманность
Гончих  Псов.  Этот  кирпич я обычно беру с собою,  направляясь  в  самые
холодные  уголки  космоса; у меня есть привычка класть его  на  некоторое
время   на   реактор,  чтобы  потом,  когда  он  хорошенько  разогреется,
переложить перед сном в постель. В верхнем левом квадранте Млечного Пути,
там,  где  звездный рой Ориона смыкается с роями Стрельца, летя на  малой
скорости,  я  стал  свидетелем столкновения  двух  громадных  метеоритов.
Зрелище  огненного взрыва во мраке так взволновало меня,  что  я  схватил
полотенце,  чтобы вытереть лоб. Я забыл, что только что завернул  в  него
кирпич,  и  чуть  не разбил себе череп. К счастью, я со свойственной  мне
расторопностью вовремя заметил опасность.
     Рядом с кирпичом стоит небольшая деревянная шкатулка, а в ней -  мой
перочинный ножик, спутник во множестве путешествий. О том, как  я  сильно
привязан  к нему, свидетельствует следующая история, которую я  расскажу,
ибо она того стоит.
     Я  вылетел  с  Сателлины в два часа пополудни с  ужасным  насморком.
Местный  врач, к которому я обратился, посоветовал мне отрезать нос:  для
жителей  планеты это дело пустяковое, так как носы у них  отрастают,  как
ногти.  Возмущенный  таким  советом,  я  прямо  от  врача  отправился   в
космопорт,  чтобы  улететь  куда-нибудь,  где  медицина  развита   лучше.
Путешествие  было неудачное. В самом начале, отдалившись  от  планеты  на
каких-нибудь  девятьсот  тысяч километров, я услышал  позывные  встречной
ракеты и спросил по радио, кто летит. В ответ раздался тот же вопрос.
     -  Отвечай  ты  первый! - потребовал я довольно резко,  раздраженный
дерзостью незнакомца.
     - Отвечай ты первый! - ответил он.
     Это  передразнивание так меня рассердило, что я без обиняков  назвал
поведение  незнакомца  наглостью.  Он  не  остался  в  долгу;  мы  начали
переругиваться  все яростнее, и только минут через двадцать,  возмущенный
до крайности, я понял, что никакой другой ракеты нет, а голос, который  я
слышу, - это попросту эхо моих собственных радиосигналов, отражающихся от
поверхности  спутника Сателлины, мимо которого я как раз пролетал.  Я  не
заметил  этот  спутник потому, что он был обращен ко  мне  своей  ночной,
затененной стороной.
     Примерно  через  час, захотев очистить себе яблоко, я  заметил,  что
моего  ножика нет. И тотчас вспомнил, где видел его в последний раз:  это
было в буфете космопорта на Сателлине; я положил его на наклонную стойку,
и  он,  вероятно, соскользнул на пол. Все это я представил себе так ясно,
что мог бы найти его с закрытыми глазами. Я повернул ракету обратно и тут
оказался   в   затруднительном  положении:  все  небо  кишело  мерцающими
огоньками,  и  я не знал, как найти среди них Сателлину, одну  из  тысячи
четырехсот  восьмидесяти  планет, вращающихся  вокруг  солнца  Эрипелазы.
Кроме того, у многих из них по нескольку спутников, крупных, как планеты,
что  еще  больше затрудняет ориентацию. Встревожась, я попытался  вызвать
Сателлину по радио. Ответили мне одновременно несколько десятков станций,
отчего  получилась ужасающая какофония; нужно знать, что  жители  системы
Эрипелазы,  столь  же  безалаберные,  сколь  и  вежливые,  дали  название
Сателлины  двумстам  различным планетам.  Я  взглянул  в  иллюминатор  на
мириады  мелких  искорок; на одной из них находился мой ножик,  но  легче
было  бы  найти иголку в стоге сена, чем нужную планету в  этой  каше  из
звезд.  В  конце  концов я положился на счастливый случай  и  помчался  к
планете, находившейся прямо по курсу.
     Уже  через  четверть  часа я опустился в порту.  Он  был  совершенно
сходен с тем, с которого я взлетел, так что, обрадовавшись своей удаче, я
бросился  прямо  в  буфет.  Но каково же было мое  разочарование,  когда,
несмотря  на  самые  тщательные поиски,  я  не  нашел  своего  ножика!  Я
призадумался  и  пришел к выводу, что либо его кто-нибудь  взял,  либо  я
нахожусь  на  совершенно другой планете. Расспросив  местных  жителей,  я
убедился,  что  верным было второе предположение. Я попал  на  Андригону,
старую,  рассыпающуюся, одряхлевшую планету, которую, собственно  говоря,
давно  уже  следовало изъять из употребления, но до  которой  никому  нет
дела,  поскольку она лежит в стороне от главных ракетных путей.  В  порту
меня  спросили, какую Сателлину я ищу, так как они перенумерованы. Тут  я
стал  в  тупик, ибо нужный номер вылетел у меня из головы.  Тем  временем
местные  власти, уведомленные начальством порта, явились,  дабы  устроить
мне достойную встречу.
     То  был великий день для андригонов: во всех школах шли экзамены  на
аттестат  зрелости. Один из представителей власти спросил, не  угодно  ли
мне  почтить  экзаменуемых своим присутствием; приняли  меня  чрезвычайно
радушно,  и я не мог отказать. Прямо из порта мы поехали на пидлаке  (это
большие  безногие  пресмыкающиеся вроде ужей, которые  здесь  повсеместно
используются  для  верховой  езды) в город. Представив  меня  собравшейся
молодежи  и  учителям как почетного гостя с планеты Земля,  преподаватели
усадили  меня  на  почетное место за ж„рвой (это что-то вроде  стола),  и
прерванные    экзамены   продолжались.   Ученики,   взволнованные    моим
присутствием,  сначала пугались и сильно конфузились,  но  я  ободрял  их
ласковой  улыбкой,  подсказывал то одному, то  другому  нужное  слово,  и
первый  лед был сломан. Чем дальше, тем лучше становились ответы. Но  вот
перед  экзаменационной  комиссией встал молодой андригон,  весь  покрытый
мерзягами   (род   устриц,  употребляемых  в  качестве  одежды),   такими
красивыми,  каких  я  давно  не  видел, и начал  отвечать  на  вопросы  с
несравненным  красноречием и искусством. Я слушал  его  с  удовольствием,
убеждаясь, что уровень науки здесь на удивление высок.
     Потом экзаменатор спросил:
     - Может ли кандидат доказать нам, почему жизнь на Земле невозможна?
     Слегка   поклонившись,  юноша  приступил  к  исчерпывающим,  логично
обоснованным доказательствам, при помощи которых бесспорно установил, что
большая   часть   Земли  покрыта  холодными,  очень   глубокими   водами,
температура   которых  близка к нулю вследствие множества  плавающих  там
ледяных  гор;  что  не  только на полюсах, но  и  в  окружающих  областях
свирепствует  вечный холод и по полугоду царит беспросветная  ночь;  что,
как  хорошо видно в астрономические приборы, большие области суши даже  в
более  теплых поясах покрываются замерзшим водяным паром, так  называемым
снегом,  который толстым слоем одевает горы и долины; что крупный спутник
Земли   вызывает   на   ней   волны  приливов  и   отливов,   оказывающие
разрушительное   эрозионное  действие;  что  с  помощью   самых   сильных
телескопов   можно   увидеть,  как  обширные  участки   планеты   нередко
погружаются  в  полумрак,  затененные пеленой облаков;  что  в  атмосфере
бушуют  страшные  циклоны,  тайфуны и бури; и  все  это,  вместе  взятое,
исключает возможность существования жизни в какой бы то ни было форме.  А
если бы, закончил звучным голосом юный андригон, какие-нибудь существа  и
попытались  высадиться на Земле, они неизбежно погибли  бы,  раздавленные
огромным   давлением  атмосферы,  достигающим  на  уровне   моря   одного
килограмма  на квадратный сантиметр, или семисот шестидесяти  миллиметров
ртутного столба.
     Такое  исчерпывающее объяснение было единогласно одобрено комиссией.
Оцепенев  от  изумления,  я  долго  сидел  неподвижно,  и  только   когда
экзаменатор хотел перейти к следующему вопросу, я вскричал:
     - Простите меня, достойные андригоны, но... но я сам прибыл с Земли;
я  надеюсь,  вы  не сомневаетесь, что я жив, и слышали,  как  я  был  вам
представлен?..
     Воцарилось  неловкое молчание. Преподаватели, глубоко  задетые  моим
бестактным выступлением, еле сдерживались; молодежь, не умеющая  скрывать
своих  чувств,  смотрела на меня с явной неприязнью. Наконец  экзаменатор
холодно произнес:
     -  Прости,  чужестранец,  но не слишком ли многого  ты  требуешь  от
нашего  гостеприимства?  Разве  мало тебе  столь  торжественной  встречи,
банкета и прочих знаков уважения? Разве ты не удовлетворен тем, что  тебя
допустили к Высокой Выпускной Ж„рве? Или ты требуешь, чтобы ради тебя  мы
изменили... школьные программы?!
     - Но... Земля действительно обитаема... - смущенно пробормотал я.
     -  Будь  это  правдой, - произнес экзаменатор, глядя  на  меня  так,
словно я был прозрачным, - то это было бы извращением естества!
     Увидев  в этих словах оскорбление для моей родной планеты, я  тотчас
вышел, ни с кем не прощаясь, сел на первого попавшегося пидлака, поехал в
космопорт  и,  отряхнув от ног своих прах Андригоны,  пустился  опять  на
поиски   ножика.  Я  высаживался  поочередно  на  пяти  планетах   группы
Линденблада,  на  планетах  стереопропов  и  мелациан,  на  семи  больших
небесных   телах  планетного  семейства  Кассиопеи,  посетил   Остерилию,
Аверанцию, Мельтонию, Латерниду, все ветви огромной Спиральной Туманности
в  Андромеде,  системы Плезиомаха, Гастрокланция, Эвтремы,  Сименофоры  и
Паральбиды;  на следующий год я систематически прочесал окрестности  всех
звезд  Саппоны  и  Меленваги,  а также планеты:  Эритродонию,  Арреноиду,
Эодокию, Артенурию и Строглон со всеми его восьмьюдесятью лунами, нередко
такими  маленькими, что едва было где посадить ракету; на Малой Медведице
я не мог высадиться - там как раз шел переучет; потом настал черед Цефеид
и Арденид; и руки у меня опустились, когда по ошибке я снова высадился на
Линденбладе. Однако я не сдался и, как подобает подлинному исследователю,
двинулся дальше. Через три недели я заметил планету, во всех подробностях
схожую с Сателлиной; сердце у меня забилось быстрее, когда я спускался  к
ней по спирали, но напрасно искал я знакомый космодром. Я уже хотел снова
повернуть  в  безмерные глубины Пространства, когда увидел, что  какое-то
крохотное существо подает мне снизу сигналы. Выключив двигатели, я быстро
спланировал  и  приземлился  близ  группы  живописных  скал,  на  которых
высилось  большое здание из тесаного камня. Навстречу мне по  полю  бежал
высокий  старец  в  белой  рясе доминиканцев.  Оказалось,  что  это  отец
Лацимон, руководитель миссий, действующих на звездных системах в  радиусе
шестисот  световых лет. Здесь насчитывается около пяти миллионов  планет,
из них два миллиона четыреста тысяч обитаемых. Узнав о причине, приведшей
меня  в  эти края, отец Лацимон выразил сочувствие и вместе с тем радость
по поводу моего прибытия: по его словам, я был первым человеком, которого
он видит за последние семь месяцев.
     -  Я  так  привык, - сказал он, - к повадкам меодрацитов, населяющих
эту  планету,  что  часто ловлю себя на характерной  ошибке:  когда  хочу
получше  прислушаться,  то поднимаю руки, как они...  Уши  у  меодрацитов
находятся, как известно, под мышками.
     Отец  Лацимон оказался очень гостеприимен: я разделил  с  ним  обед,
приготовленный из местных продуктов, - сверкливые ржамки под  змейонезом,
заскворченные друмбли, а на десерт банимасы; я давно уже не  едал  ничего
вкуснее;  потом  мы  вышли  на  веранду миссионерского  дома.  Пригревало
лиловое солнце, в кустах пели птеродактили, которыми кишит планета,  и  в
предвечерней тишине седовласый приор доминиканцев начал поверять мне свои
огорчения  и  жаловаться  на  трудности миссионерской  работы  в  здешних
местах. Например, пятеричники, обитатели горячей Антилены, мерзнущие  уже
при  шестистах градусах Цельсия, и слышать не хотят о рае, зато  описания
ада  их живо интересуют, ввиду существования там благоприятных условий  -
кипящей  смолы  и  пламени.  Кроме того, неизвестно,  кто  из  них  может
принимать  духовный  сан,  так  как у них  различается  пять  полов;  это
нелегкая проблема для теологов.
     Я выразил сочувствие; отец Лацимон пожал плечами:
     -  Это  еще ничего! Бжуты, например, считают воскресение из  мертвых
такой же будничной вещью, как одевание, и никак не хотят смотреть на него
как  на  чудо. У дартридов с Эгилии нет ни рук, ни ног, и креститься  они
могли  бы только хвостом, но разрешить это не в моей компетенции,  я  жду
ответа  из апостолической столицы, но что же делать, если Ватикан  молчит
уже  второй год?.. А слышали вы о жестокой судьбе, постигшей бедного отца
Орибазия из нашей миссии?
     Я ответил отрицательно.
     - Тогда послушайте. Уже первооткрыватели Уртамы не могли нахвалиться
ее  жителями,  могучими мемногами. Существует мнение,  что  эти  разумные
создания относятся к самым отзывчивым, кротким, добрым и альтруистическим
во  всем Космосе. Полагая, что на такой почве превосходно взойдут  семена
веры,  мы  послали  к  мемногам  отца Орибазия,  назначив  его  епископом
язычников.  Мемноги  приняли его как нельзя лучше,  окружили  материнской
заботой,  почитали  его,  вслушивались в каждое его  слово,  угадывали  и
тотчас исполняли каждое его желание, прямо-таки впитывали его поучения  -
словом, предались ему всей душой. В письмах ко мне он, бедняжка,  не  мог
ими нарадоваться...
     Отец доминиканец смахнул рукавом рясы слезу и продолжал:
     -   В   такой   приязненной  атмосфере  отец  Орибазий  не   уставал
проповедовать  основы  веры ни днем ни ночью.  Пересказав  мемногам  весь
Ветхий  и  Новый завет, Апокалипсис и Послания апостолов,  он  перешел  к
Житиям  святых  и  особенно  много  пыла  вложил  в  прославление  святых
мучеников. Бедный... это всегда было его слабостью...
     Превозмогая волнение, отец Лацимон дрожащим голосом продолжал:
     -  Он  говорил  им о святом Иоанне, заслужившем мученический  венец,
когда  его  живьем  сварили в масле; о святой Агнессе, давшей  ради  веры
отрубить  себе  голову; о святом Себастьяне, пронзенном сотнями  стрел  и
претерпевшем  жестокие  мучения, за что в раю  его  встретили  ангельским
славословием;   о   святых  девственницах,  четвертованных,   удавленных,
колесованных, сожженных на медленном огне. Они принимали все эти  муки  с
восторгом,  зная, что заслуживают этим место одесную Вседержителя.  Когда
он  рассказал  мемногам  обо всех этих достойных подражания  житиях,  они
начали переглядываться, и самый старший из них робко спросил:
     -  Преславный наш пастырь, проповедник и отче достойный, скажи  нам,
если  только соизволишь снизойти к смиренным твоим слугам, попадет  ли  в
рай душа каждого, кто готов на мученичество?
     - Непременно, сын мой! - ответил отец Орибазий.
     -  Да-а?  Это  очень  хорошо... - протянул  мемног.  -  А  ты,  отче
духовный, желаешь ли попасть на небо?
     - Это мое пламеннейшее желание, сын мой.
     -  И  святым  ты  хотел  бы стать? - продолжал  вопрошать  старейший
мемног.
     -  Сын  мой, кто бы не хотел этого? Но куда мне, грешному, до  столь
высокого  чина;  чтобы вступить на эту стезю, нужно напрячь  все  силы  и
стремиться неустанно, со смирением в сердце...
     -  Так  ты  хотел  бы  стать святым? - снова  переспросил  мемног  и
поощрительно  глянул  на сотоварищей, которые тем  временем  поднялись  с
мест.
     - Конечно, сын мой.
     - Ну так мы тебе помо