что  мне  очень
неудобно и ухо упирается в край полки; но прежде чем я успел шевельнуться,
дверка  открылась, и я вылез из аппарата. Я сейчас же спросил,  почему  не
состоялся  опыт, но хозяин, вежливо улыбнувшись, объяснил, что я ошибаюсь.
Взглянув  на стенные часы, я убедился, что действительно пробыл в аппарате
двенадцать  часов,  совершенно того не сознавая. Единственное  -  впрочем,
мелкое  -  неудобство  состояло в том, что мои карманные  часы  показывали
время начала опыта: распыленные, как и я, на атомы, они, конечно, не могли
идти.
     Бжуты,  с  которыми я сходился все ближе, рассказали мне и  о  других
применениях  аппаратов: выдающиеся ученые, бьющиеся  над  решением  какой-
нибудь  проблемы и не могущие ее разрешить, остаются внутри  аппаратов  по
нескольку  десятков  лет, а потом, воссоздавшись,  выходят  и  спрашивают,
решена   ли   эта  проблема;  если  же  решения  нет,  снова  подвергаются
разатомированию, и так вплоть до получения результатов.
     После  первой  успешной попытки я настолько набрался смелости  и  так
пристрастился  к  неведомому до сих пор способу  отдыха,  что  проведал  в
распыленном состоянии не только ночи, но и каждую свободную минуту  -  это
можно  проделывать  в  парке, на улице, ибо повсюду стоят  аппараты  вроде
больших  почтовых ящиков с дверцами. Нужно только поставить  будильник  на
нужное время; люда рассеянные иногда забывают об этом и могли бы покоиться
в  аппаратах вечно, если бы специальная комиссия не проверяла все аппараты
ежемесячно.
     К концу своего пребывания на планете я сделался настоящим энтузиастом
обычая  бжутов  и  применял его, как уже сказал, на каждом  шагу.  За  это
увлечение мне пришлось, увы, поплатиться. Однажды в аппарате, в котором  я
находился, что-то заело, и, когда утром будильник включил контакты, я  был
мгновенно  воссоздан  не  в  обычном  моем  виде,  а  в  образе  Наполеона
Бонапарта:   в   императорском  мундире,  опоясанном  трехцветной   лентой
Почетного  легиона,  со  шпагой  на боку, с  раззолоченной  треуголкой  на
голове,  со  скипетром  и державой в руках - так появился  я  перед  моими
изумленными бжутами. Тотчас же мне посоветовали подвергнуться переделке  в
ближайшем  исправно  действующем аппарате, что не представило  бы  никаких
затруднений,  так  как моя верная персонограмма была налицо.  Но  затея  с
распылением   настолько  мне  разонравилась,  что  я   согласился   только
превратить треуголку в шапку-ушанку, шпагу - в столовый прибор, а  скипетр
и  державу  -  в  зонтик.  Сидя за рулем ракеты и оставив  планету  далеко
позади, во мраке вечной ночи, я подумал вдруг, что поступил легкомысленно,
оставшись без осязаемых доказательств достоверности мною рассказанного, но
было уже поздно.



                               Станислав Лем

                      ЗВЕЗДНЫЕ ДНЕВНИКИ ИЙОНА ТИХОГО

                      ПУТЕШЕСТВИЕ ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОЕ


     На  тысяча  шестой день после отлета с местной системы  в  туманности
Нереиды  я  заметил  на экране ракеты пятнышко, которое напрасно  старался
стереть  кусочком замши. За неимением другого занятия я чистил и полировал
экран  четыре часа подряд, прежде чем заметил, что пятнышко - это планета,
очень  быстро увеличивающаяся. Облетая вокруг этого небесного  тела,  я  с
немалым  удивлением увидел, что его обширные материки покрыты  правильными
геометрическими    орнаментами   и   рисунками.    Соблюдая    необходимую
осторожность,  я  высадился  посреди  голой  пустыни.  Она  была  выложена
небольшими дисками, около полуметра в диаметре; твердые, блестящие, словно
выточенные,  они тянулись длинными рядами в разные стороны, складываясь  в
узоры,  уже замеченные мною с большой высоты. Закончив предварительные  ис
следования,  я  сел за руль, поднялся в воздух и стал носиться  низко  над
землей,  пытаясь разгадать тайну этих дисков, которая безмерно интриговала
меня.
     Во  время двухчасового полета я обнаружил один за другим три огромных
красивых  города;  я  опустился на площадь в  одном  из  них,  но  он  был
совершенно пуст; дома, башни, улицы-все словно вымерло, хотя нигде не было
следов ни войны, ни стихийного бедствия. Все более удивляясь и недоумевая,
я  полетел  дальше  и  около полудня очутился над  обширным  плоскогорьем.
Заметив вдали блестящее здание, а вокруг него какое-то движение, я  тотчас
поспешил  туда. На каменистой равнине возвышался дворец, весь  сверкающий,
словно  высеченный  из  цельного  алмаза;  к  его  золоченым  дверям  вели
мраморные  ступени,  у  подножия  которых  толпилось  несколько   десятков
существ. Присмотревшись к ним, я пришел к выводу, что, если только  зрение
меня  не  обманывает, они не только живые, но и похожи на людей настолько,
что я назвал их Animal hominiforme; это название было у меня наготове:  во
время  полетов я всегда сочинял различные определения, чтобы  иметь  их  в
запасе на подобный случай. Имя Animal hominiforme отлично подходило к этим
существам,  так  как они ходили на двух ногах и у них были  руки,  головы,
глаза,  уши  и рты; правда, рот находился посреди лба, уши под подбородком
(по паре с каждой стороны), а глаз, разбросанных по обеим щекам, был целый
десяток;   но   путешественнику,  который,  как  я,   встречал   в   своих
странствованиях самых удивительных тварей, эти существа в  высшей  степени
напоминали людей.
     Приблизившись на разумное расстояние, я спросил, что они делают.  Они
не   ответили,   продолжая  усердно  заглядывать   в   алмазные   зеркала,
возвышавшиеся на нижних ступенях лестницы. Я попытался оторвать их от  это
го  занятия  раз,  другой и третий, но, видя безуспешность  своих  усилий,
потерял  терпение  и энергично потряс одного из них за плечо.  Тотчас  все
обернулись, словно впервые заметив меня, с легким удивлением оглядели  мою
ракету, после чего задали несколько вопросов, на которые я охотно ответил.
Так  как  они  ежеминутно  прерывали беседу, чтобы  заглянуть  в  алмазные
зеркала,  я  стал опасаться, что не сумею расспросить их,  как  должно;  в
конце концов я уговорил одного из них удовлетворить мое любопытство.  Этот
индиот  (ибо  они называются, по его словам, индиотами)  сел  со  мною  на
камнях невдалеке от лестницы. Я был рад, что именно он стал моим собеседни
ком, ибо в десятке его глаз, сверкавших посреди щек, отражался незаурядный
ум.  Откинув уши на плечи, он рассказал мне историю своих сородичей такими
словами:
     -  Чужестранный  путник! Ты должен знать, что мы  народ  с  давним  и
славным  прошлым.  Население  нашей  планеты  испокон  веков  делилось  на
спиритов,  достойных  и  лямкарей. Спириты  пытались  постигнуть  сущность
Великого  Инды,  который  сознательным  актом  творения  создал  индиотов,
поселил  их  на  этой  планете и в непостижимом своем  милосердии  окружил
звездами,  сверкающими в ночи, а также приладил Солнечный Огонь,  дабы  он
освещал   наши  дни  и  ниспосылал  нам  благодетельное  тепло.  Достойные
устанавливали  подати,  разъясняли  значение  государственных  законов   и
пеклись  о заводах, на которых смиренно трудились лямкари. Так все  дружно
трудились  для  общего блага. Жили мы в мире и согласии; цивилизация  наша
расцветала все пышнее. На протяжении веков изобретатели создавали  машины,
облегчавшие  труд;  и  там, где в древности сотни лямкарей  гнули  облитые
потом спины, через несколько веков стояло их у машин лишь двое-трое.  Наши
ученые  все  больше совершенствовали машины, и народ этому  радовался,  но
последующие   события   показали,  насколько  эта   радость   была,   увы,
преждевременной.  А именно: один ученый конструктор создал  Новые  Машины,
столь  совершенные,  что  они могли работать самостоятельно,  без  всякого
наблюдения.  И  это было началом катастрофы. По мере того как  на  заводах
появлялись  Новые  Машины, толпы лямкарей лишались работы  и,  не  получая
вознаграждения, оказывались лицом к лицу с голодной смертью...
     -  Погоди, индиот,- прервал я его.- А что сталось с доходом,  который
приносили заводы?
     -  Как что? - возразил мой собеседник. - Доход поступал достойным, их
законным  владельцам. Так вот, я уже сказал, что нависла  угроза  голодной
смерти...
     -  Что ты говоришь, почтенный индиот!- воскликнул я. - Довольно  было
бы   объявить  заводы  общественной  собственностью,  чтобы  Новые  Машины
прокатились в благодеяние для вас!
     Едва  я  произнес это, как индиот задрожал, замигал тревожно десятком
глаз  и  запродал ушами, чтобы узнать, не слышал ли моих слов кто-либо  из
его товарищей, толпящихся у лестницы.
     -  Во  имя  десяти носов Ивды умоляю тебя, чужеземец,  не  высказывай
такой  ужасной ереси- это гнусное покушение на самую основу наших  свобод!
Знай,  что  высший  наш  закон,  называемый  принципом  свободной  частной
инициативы  граждан,  гласит:  никого  нельзя  ни  к  чему  приневоливать,
принуждать  или даже склонять, если он того не хочет. А раз  так,  кто  бы
осмелился  отобрать  у  достойных  фабрики,  если  достойным  было  угодно
радоваться им?! Это было бы самым вопиющим попранием свободы, какое только
можно  себе  представить. Итак, я уже говорил, что  Новые  Машины  создали
огромное  множество  неслыханно  дешевых товаров  и  лучших  припасов,  но
лямкари ничего не покупали, ибо им было не на что...
     -  Но,  дорогой индиот, - вскричал я снова, - разве лямкари поступали
так добровольно? Где же была ваша вольность, ваши гражданские свободы?!
     - Ах, достойный чужеземец, - ответил, вздохнув, индиот, - наши законы
по-прежнему соблюдались, но они говорят только о том, что всякий гражданин
волен  поступать со своим имуществом и деньгами, как ему угодно, и  ничего
не  говорят о том, где их взять. Лямкарей никто не угнетал, никто их ни  к
чему  не  принуждал, они были совершенно свободны и могли делать  все  что
угодно,  а  между тем, вместо того чтобы радоваться столь полной  свободе,
мерли как мухи... Положение становилось все более угрожающим: на заводских
складах громоздились до неба горы товаров, которых никто не покупал, а  по
улицам  бродили толпы отощалых, как тени, лямкарей. Правящий  государством
Высокий Индинал, состоящий из спиритов и достойных, целый год совещался  о
мерах борьбы с этим злом. Члены его произносили длинные речи, с величайшим
жаром ища выхода из тупика, но напрасны были все их усилия. В самом начале
совещаний  один  из  членов  Индинала,  автор  превосходного  сочинения  о
сущности индиотских свобод, потребовал отобрать у конструктора Новых Машин
золотой  лавровый венок и выколоть ему девять глаз. Против этого  восстали
спириты,  умоляя во имя Великого Инды сжалиться над изобретателем.  Четыре
месяца  Индинал  разбирался, нарушил ли конструктор законы  нашей  страны,
изобретая Новые Машины. Собрание разделилось на два ожесточенно враждующих
лагеря.   Конец  спору  был  положен  пожаром  архивов,  истребившим   все
протоколы;  а  так как никто из высоких членов Индинала не помнил,  какого
мнения  держался,  тем дело и кончилось. Затем предложено  было  уговорить
достойных- владельцев заводов- отказаться от Новых Машин; Индинал  с  этой
целью  образовал  смешанную комиссию, но все ее просьбы и  уговоры  не  по
могли.  Достойные  ответили, что Новые Машины работают быстрее  и  дешевле
лямкарей,  а потому им угодно производить продукцию именно этим  способом.
Высокий  Индинал  начал  советоваться далее. Был разработан  законопроект,
предписывавший  владельцам заводов выделять известную долю  своих  доходов
лямкарям,  но и он был отвергнут, ибо, как справедливо заметил  Ахриспирит
Ноулейб,  такая даровая раздача средств к существованию духовно развратила
бы  и  унизила  лямкарей. Тем временем горы готовых товаров  все  росли  и
наконец  стали  ссыпаться  через заводские ограды,  а  измученные  голодом
лямкари  стекались  к ним толпами с грозными криками. Напрасно  спириты  с
величайшей  кротостью  твердили  им, что тем  самым  они  восстают  против
законов  государства  и  неисповедимых  путей  Инды,  что  они  должны  со
смиреньем нести свой крест, ибо, умерщвляя плоть, они возносятся духом  на
непостижимую  высоту  и  снискивают верную  награду  на  небесах.  Лямкари
оказались  глухи  к этим мудрым словам, и для усмирения  их  злонамеренных
замыслов пришлось прибегнуть к вооруженной силе.
     Тогда  Высокий  Индинал призвал пред свое лицо  ученого  конструктора
Новых Машин и обратился к нему с такими словами:
     "Ученый  муж!  Великая  опасность грозит нашему  государству,  ибо  в
массах  лямкарей  рождаются бунтовские, преступные мысли.  Они  домогаются
ниспровергнуть  наши великие вольности и законы о свободе инициативы.  Нам
должно  напрячь  все силы для защиты свободы. Тщательно  все  обсудив,  мы
убедились,  что  не справимся с этой задачей. Даже наделенный  величайшими
добродетелями,   совершеннейший  и  законченный  индиот  может   поддаться
велениям  чувств, колебаться, склоняться на чью-либо сторону, ошибаться  и
потому  не  вправе  решать столь запутанный и важный  вопрос.  Поэтому  ты
должен  в  течение  шести  месяцев построить  нам  Машину  для  Управления
Государством,  обладающую  точным мышлением, строго  логичную,  совершенно
объективную,  не  знающую ни колебаний, ни эмоций, ни страха,  затемняющих
работу  живого  разума. Пусть эта Машина будет так же беспристрастна,  как
беспристрастен  свет Солнца и звезд. Когда ты создашь  ее  и  приведешь  в
действие,  мы  переложим на нее бремя власти, слишком  тяжелое  для  наших
плеч".
     "Да  будет  так, Высокий Индинал! - ответил конструктор. -  Но  каков
должен быть основной принцип деятельности Машины?"
     "Конечно,  принцип  свободной инициативы граждан.  Машина  не  должна
ничего  ни  приказывать  им, ни запрещать; она  может,  конечно,  изменять
условия  нашего  существования, но только путем предложений,  предоставляя
нам возможности, между которыми мы будем свободно выбирать".
     "Да  будет  так, Высокий Индинал! - повторил конструктор.  -  Но  это
касается  путей ее действия, а я спрашиваю о конечной цели. К чему  должна
будет стремиться Машина?"
     "Нашему  Государству угрожает хаос; ширится анархия  и  неуважение  к
законам.  Пусть  Машина  установит на планете Высочайшую  Гармонию,  пусть
установит и упрочит Совершенный и Абсолютный порядок".
     "Будет,  как  вы сказали! - промолвил конструктор. - В течение  шести
месяцев я построю Установитель Добровольного Абсолютного Порядка. Я берусь
это сделать. Прощайте..."
     "Погоди,  -  прервал  его один из достойных.  -  Машина,  которую  ты
построишь, должна действовать не только совершенно, но и приятно, то  есть
все  создаваемое  ею  должно вызывать ощущения, которые  удовлетворили  бы
самый изысканный вкус..."
     Конструктор поклонился и молча вышел. Напряженно работая,  с  помощью
отряда  искусных ассистентов он создал Машину для Управления Государством,
ту  самую, которую ты, чужеземец, видишь на горизонте как темное пятнышко.
Это  громада  железных  цилиндров удивительного  вида,  в  которых  что-то
непрестанно   громыхает  и  вспыхивает.  День  ее  запуска   был   большим
государственным праздником; старейший Архиспирит торжественно освятил  ее,
после  чего  Высокий  Индинал передал ей всю  полноту  власти.  Тотчас  же
Установитель  Добровольного  и Абсолютного Порядка  протяжно  засвистел  и
приступил к делу.
     Шестеро  суток  Машина работала непрерывно; днем над нею  возносились
клубы  дыма,  ночью ее окружало светлое зарево. Почва сотрясалась  на  сто
шестьдесят миль кругом. Потом дверцы в ее цилиндрах раскрылись,  и  оттуда
высыпали толпы маленьких черных автоматов, которые враскачку, словно утки,
разбежались по всей планете, до самых отдаленных закоулков ее. Куда бы они
ни  попали, они собирались у заводских складов и в общепонятных и  изящных
словах требовали различных товаров, за которые платили без промедления. За
одну  неделю склады опустели, и достойные - владельцы заводов - облегченно
вздохнули,  говоря:  "Поистине превосходную Машину построил  конструктор!"
Действительно, изумление охватывало при виде того, как автоматы потребляют
купленные  ими товары: они одевались в парчу и атлас, смазывали  себе  оси
косметикой,  курили  табак, читали книги, роняя над печальными  страницами
синтетические   слезы,  и  даже  нашли  искусственный  способ   лакомиться
деликатесами  и  сластями (правда, без пользы для себя, ибо  питались  они
электричеством, но зато с пользой для фабрикантов). Только толпы  лямкарей
не выражали ни малейшего удовлетворения - напротив, их ропот все нарастал.
Достойные же с надеждой ожидали от Машины дальнейших действий, которые  не
заставили себя ждать.
     Она  накопила  огромные запасы мрамора, алебастра,  гранита,  горного
хрусталя,  яшмы,  груды меди, мешки золота и серебра, а затем,  грохоча  и
дымя  ужасно, построила здание, какого индиоты доселе не видывали,  -  вот
этот Радужный Дворец, что высится пред тобой, чужеземец!
     Я посмотрел туда, куда показывал индиот. Солнце как раз выглянуло из-
за  туч, и лучи его заиграли на шлифованных стенах, рассыпаясь сапфировыми
и  гранатовыми огнями; радужные пятна, казалось, трепетали  у  выступов  и
бастионов,  а крыша со стройными шпилями, выложенная золотой  чешуей,  вся
сверкала. Я наслаждался этим великолепным зрелищем, а индиот продолжал:
     -  По  всей планете разнеслась весть об этом дивном здании.  Начались
настоящие  паломничества  к  нему  из самых  дальних  краев.  Когда  толпы
заполонили все окрестные поля и луга, Машина разверзла свои железные  уста
и заговорила:
     "В  первый  день Месяца Стручьев растворятся яшмовые врата  Радужного
Дворца, и каждый индиот, знатный или безродный, сможет по своей воле войти
в  него  и  вкусить всего, что его там ожидает. До этого времени  сдержите
добровольно свое любопытство, как потом добровольно будете его насыщать".
     И  вот  утром,  в  первый день Месяца Стручьев, загремели  серебряные
фанфары и с глухим рокотом растворились двери Дворца. Толпы народа потекли
в него широкой рекою, втрое шире, чем мощеная дорога, соединяющая обе наши
столицы-  Дебилию и Морону. Целый день двигались массы индиотов, но  толпа
их не убывала, ибо из глубины страны прибывали все новые. Машина оказывала
им   гостеприимство:  черные  автоматы,  пробираясь  в  давке,   разносили
прохладительные  напитки  и  сытные кушанья. Так  продолжалось  пятнадцать
дней.  Тысячи, десятки тысяч, наконец, миллионы индиотов вошли в  Радужный
Дворец, но из тех, кто вошел, ни один не вернулся.
     Кое-кто  удивлялся,  что бы это могло означать и куда  могла  сгинуть
такая  масса народа, но их одинокие голоса тонули в бодром ритме  маршевой
музыки;  проворные автоматы поили жаждущих и насыщали голодных, серебряные
куранты  на  дворцовых башнях вызванивали время, а когда  наступала  ночь,
хрустальные окна Дворца горели огнями. Наконец толпы ожидающих значительно
поредели;  лишь  несколько  сот  индиотов  терпеливо  ждали  на  мраморных
ступенях  своей  очереди,  и вдруг, заглушая бравурную  барабанную  дробь,
разнесся  крик ужаса: "Измена! Слушайте! Дворец совсем не чудо, но  адская
ловушка! Спасайся кто может! Горе! Горе!"
     "Горе!"  -  отозвалась  толпа  на  ступенях,  заметалась  и  кинулась
врассыпную. Ей никто не препятствовал.
     На  следующую ночь несколько отважных лямкарей подкрались  к  Дворцу.
Вернувшись, они рассказали, что задняя стена Дворца медленно раскрылась  и
оттуда  высыпалось  несметное  множество  блестящих  кружков.  Вокруг  них
засуетились черные автоматы, развозя их по полям и укладывая замысловатыми
фигурами и узорами.
     Услыхав  об  этом, спириты и достойные, ранее заседавшие  в  Индинале
(они не ходили к Дворцу, дабы не смешиваться с уличным плебсом), тотчас же
собрались  и, желая разгадать тайну, призвали к себе ученого конструктора.
Вместо  него  явился  его сын, он был мрачен и катил перед  собой