етует
выходить  на  поверхность: для меня это крайне опасно, поскольку  я  с
головы до пят нецензурен. Даже если меня снабдить нутрешкой и пинадлом
с присоской, я не сумею воспользоваться этим камуфляжем. Поэтому самое
лучшее  для  меня  -  остаться  у братьев  деструкцианцев  в  качестве
почетного  и  желанного  гостя; они же, в меру  своих  скромных,  увы,
возможностей, постараются скрасить мое вынужденное затворничество.
     Мне  это  не очень-то улыбалось, но настоятель внушал мне доверие
своим достоинством, спокойствием, рассудительной речью, хотя я не  мог
привыкнуть к его глухому капюшону, - одет он был так же, как остальные
монахи.  Я не решился сразу засыпать его вопросами, поэтому сперва  мы
поговорили  о  погоде  на  Земле и Дихтонии (он  уже  знал,  откуда  я
прибыл),  потом о каторжном труде космоплавателей; наконец он  сказал,
что  догадывается о моем интересе к местным делам, но это не к  спеху,
раз  я  все  равно вынужден скрываться от органов цензуры. В  качестве
особо  почетного гостя я получу отдельную келью, к моим услугам  будет
молодой  послушник  -  для помощи и совета, сверх  того,  монастырская
библиотека  полностью в моем распоряжении. А так  как  в  ней  собраны
неисчислимые запрещенные книги и прочие раритеты, то благодаря случаю,
приведшему меня в катакомбы, я получу больше, чем где бы то ни было.
     Настоятель встал, и я уже было решил, что мы расстаемся, но он  -
как  мне  показалось, после некоторого колебания - попросил позволения
прикоснуться к моему естеству; именно так он выразился.
     Глубоко   вздыхая,  словно  в  приступе  величайшей  грусти   или
совершенно  непонятной мне ностальгии, он дотронулся  своими  твердыми
пальцами  в  рукавицах  до моего носа, лба и щек;  а  проведя  ладонью
(которая  показалась  мне  стальной) по моим  волосам,  даже  тихонько
всхлипнул.  Эти  признаки сдерживаемого волнения  окончательно  выбили
меня из колеи. Я не знал, о чем спрашивать в первую очередь: то ли  об
одичавшей  мебели, то ли о многоногом кентавре, то ли об их непонятной
цензуре;  однако заставил себя сохранять терпение и не стал продолжать
беседу.  Настоятель  пообещал, что братья монахи займутся  маскировкой
ракеты,  придав ей сходство с существом, пораженным слоновой болезнью,
и мы, обменявшись любезностями, расстались.
     Келью  я  получил небольшую, но уютную, увы, с чертовски  жесткой
постелью.  Я полагал, что такой уж у деструкцианцев суровый устав,  но
потом оказалось, что тюфяка мне не дали просто по недосмотру. Пока что
я   не   чувствовал  голода,  кроме  голода  информационного;  молодой
послушник,  который  меня опекал, принес целую охапку  исторических  и
философских  трудов; я погрузился в них с головой на всю ночь.  Сперва
мне  мешало, что лампа то приближалась, то отползала куда-то  в  угол.
Лишь  позднее я узнал, что удалялась она по нужде; а чтобы вернуть  ее
на прежнее место, надо было почмокать.
     Послушник посоветовал мне начать с небольшого, но содержательного
очерка  дихтонской  истории; автор очерка - Абуз Гранз  -  историограф
официальный,  но  "сравнительно  объективный",  как  он  выразился.  Я
последовал этому совету.
     Еще  около  2300 года дихтонцев было не отличить от  людей.  Хотя
прогрессу  науки  сопутствовало обмирщение жизни, дуизм  (вера,  почти
безраздельно  господствовавшая на Дихтонии в течение  двадцати  веков)
наложил   свою  печать  на  дальнейшее  развитие  цивилизации.   Дуизм
утверждает, что у каждой жизни есть две смерти, задняя и передняя,  то
есть  до  рождения и после агонии. Дихтонские богословы  хватались  за
головокрышки  от удивления, услыхав от меня, что мы на  Земле  так  не
думаем и что у нас имеются церкви, озабоченные только одним, а именно:
передним  загробным существованием. Они не могли взять в толк,  почему
это людям огорчительно думать, что когда-нибудь их не будет, однако их
вовсе не огорчает, что прежде их никогда не было.
     На  протяжении  столетий догматический каркас дуизма  претерпевал
изменения,  но в центре внимания неизменно оставалась эсхатологическая
проблематика,  что,  согласно профессору Грагзу, и  привело  к  ранним
попыткам  создания обессмерчивающих технологий. Как известно,  умираем
мы,  потому  что стареем, то есть телесно расшатываемся  из-за  потери
необходимой информации: клетки со временем забывают, что надо  делать,
чтобы  не  распасться.  Природа постоянно снабжает  такой  информацией
только  генеративные,  то бишь родительские,  клетки,  потому  что  на
остальные  ей начхать. Итак, старение есть расточение жизненно  важной
информации.
     Браггер   Физз,   изобретатель  первого  обессмертора,   построил
агрегат, который, охраняя организм человека (я буду пользоваться  этим
термином,  говоря о дихтонцах, - так удобнее), собирал  любую  крупицу
информации, теряемой клетками, и вводил ее обратно. Дгундер Брабз,  на
котором   поставили   первый   обессмерчивающий   эксперимент,    стал
бессмертным лишь на год. Дольше он не смог выдержать, потому  что  над
ним  бодрствовал  комплекс из шестидесяти машин,  запустивших  мириады
невидимых   золотых   проволочек  во  все   закутки   его   организма.
Неподвижный,  он влачил плачевное существование посреди целой  фабрики
(так  называемой перпетуальни). Следующий бессмертный,  Добдер  Гварг,
уже  мог  ходить,  но на прогулках его сопровождала  колонна  тягачей,
навьюченных  обессмерчивающей аппаратурой. Он тоже впал в  отчаяние  и
покончил самоубийством.
     Преобладало, однако, мнение, что усовершенствование этого  метода
позволит  создать микроувековечиватели, пока Хаз Бердергар не  доказал
математически, что ПУП (Персональная Увековечивающая Приставка) должен
весить  по  крайней мере в 169 раз больше, чем обессмерчиваемый,  если
последний изготовлен по типовому эволюционному проекту. Ибо, как я уже
говорил и как полагают также земные ученые, природа заботится  лишь  о
горсточке  генеративных  клеток  в каждом  из  нас,  а  прочее  ей  до
лампочки.
     Доказательство Хаза ошеломило всех и ввергло общество в состояние
глубокой  депрессии,  поскольку  стало  понятно,  что  Барьер   Смерти
невозможно преодолеть, если не отказаться от данного Природой тела.  В
философии  реакцией  на  доказательство  Хаза  было  учение   великого
дихтонского мыслителя Дондерварса. Он утверждал, что стихийную  смерть
нельзя считать естественной. Естественно то, что пристойно, а смерть -
это  безобразие и позор космического масштаба. Всеобщность  безобразия
ни на волос не уменьшает его омерзительности. Для оценки безобразия не
имеет  также никакого значения, можно ли поймать безобразника. Природа
поступила с нами как негодяй, который поручает невинным миссию с  виду
приятную,  а  по сути убийственную. Чем больше ты умудрен жизнью,  тем
ближе к гробовой яме.
     Поскольку  же  честный  человек не  вправе  пособлять  душегубам,
недопустимо и пособничество мерзавке Природе. А ведь похороны  и  есть
пособничество - в виде игры в прятки. Живые торопятся запрятать жертву
подальше,  как  это исстари ведется у сообщников убийц;  на  могильных
плитах   пишут   Бог   весть  какие  маловажные  вещи,   кроме   одной
существенной: если бы мы взглянули правде в глаза, то высекали  бы  на
надгробиях пару ругательств покрепче по адресу Природы, ибо  она-то  и
вырыла  нам  могилу.  Между тем никто и не  пикнет  -  словно  убийца,
настолько  ловкий,  что схватить его невозможно,  заслуживает  за  это
особого  снисхождения. Вместо "memento mori" (Помни о  смерти  (лат.))
следует  повторять "estote ultores" (Отомстите (лат.)),  стремитесь  к
бессмертию  даже  ценой  отказа  от  привычного  облика;  таким   было
онтологическое завещание выдающегося философа.
     Когда  я  дошел до этого места, появился послушник; он  пригласил
меня на ужин от имени настоятеля. Трапезу я вкушал наедине с ним.  Сам
отец  Дарг  ничего  не  ел,  а  лишь время  от  времени  пил  воду  из
хрустального бокала. Ужин был скромный - отварная столовая  ножка  под
соусом,  довольно мочалистая; как я убедился, мебель  окрестной  пущи,
дичая,  становилась преимущественно мясной. Я, однако,  не  спрашивал,
почему  она  не  деревенеет, задумавшись после  прочитанного  о  более
высоких  материях; так началась первая моя беседа с отцом  настоятелем
на богословские темы.
     Он  объяснил  мне, что дуизм - это вера в Бога,  отказавшаяся  от
догматов,  которые  постепенно ветшали в ходе  биотических  революций.
Самым  глубоким  был  кризис  Церкви, вызванный  крушением  догмата  о
бессмертной  душе  с  ее  будущей вечной жизнью.  В  XXV  столетии  на
догматику  обрушились  удары трех технологий  поочередно:  фригидации,
реверсирования  и  духотворения.  Первая  заключалась  в   превращении
человека  в  ледышку,  вторая  -  в обращении  вспять  индивидуального
развития,  а  третья  - в свободной манипуляции  сознанием.  Атаку  со
стороны фригидации теологам еще удалось отбить при помощи довода,  что
смерть,   которой  подвергается  замороженный,  а  потом  воскрешенный
человек, не та же самая смерть, о которой сказано в Священном  писании
и  после  которой  душа  отлетает в мир иной.  Такое  толкование  было
необходимо, ведь, будь это обычная смерть, воскресший должен  бы  что-
нибудь  знать  о  том,  куда подевалась душа на  время  его  сто-  или
шестисотлетней кончины.
     Некоторые  богословы,  например  Гаугер  Дребдар,  полагали,  что
настоящая   смерть   наступает  лишь   после   разложения   ("в   прах
обратишься");  но  эта версия рухнула после создания  ресуррекционного
поля,  собиравшего человека как раз из праха, то есть  из  атомов,  на
которые было распылено его тело, причем воскрешенный ничего не ведал о
том,  где  перед  тем  побывала  его душа.  Догмат  спасли  страусиной
тактикой,  избегая  точно  указывать, когда именно  смерть  становится
настолько очевидной, что душа уже безусловно отлетает от тела.  Потом,
однако,  появился  обратимый онтогенез; этот метод не  был  специально
направлен  против догматики веры, просто он оказался  необходимым  при
устранении нарушений эмбрионального развития: развитие плода научились
останавливать   и   обращать  вспять,   чтобы   еще   раз   начать   с
оплодотворенной  клетки.  Под  ударом  оказался  догмат  о  непорочном
зачатии  вместе  с  догматом о бессмертии души, потому  что  благодаря
ретроэмбриональной технологии любой организм можно  вернуть  на  любую
предшествующую  стадию  и  даже заставить оплодотворенную  клетку,  из
которой он возник, опять разделиться на яйцо и сперматозоид.
     Забот  со  всем  этим было немало, ведь, согласно учению  церкви.
Господь  создает душу в момент оплодотворения; если же  оплодотворение
можно  обратить вспять и тем самым аннулировать, разделив  зародыш  на
составляющие, то что тогда делается с уже сотворенной душой?  Побочным
результатом  этого  метода было клонирование,  позволившее  выращивать
нормальный организм из клеток, взятых откуда угодно - из носа,  пятки,
эпителия  полости рта и т.п.; а так как происходило  это  без  всякого
оплодотворения,   налицо   определенно  была  биотехника   непорочного
зачатия,   вскоре  получившая  применение  в  промышленном   масштабе.
Эмбриогенез научились не только обращать вспять, но также ускорять или
перестраивать  таким  образом,  чтобы человеческий  плод  превратился,
например,  в  обезьяний; так как же? так что же  тогда  происходило  с
душой?  Может, ее сжимали и растягивали, как гармошку, или  же,  после
перевода  стрелки  эмбрионального развития  с  человеческого  пути  на
обезьяний, она исчезала где-то по дороге?
     Но, согласно догмату, душа, возникнув, не могла ни исчезнуть,  ни
уменьшиться,  поскольку  была  неделимым  целым.  Уже  подумывали,  не
предать  ли  инженеров-эмбрионалистов анафеме, но отказались  от  этой
мысли, и хорошо сделали, ибо вскоре получил распространение эктогенез.
Отныне  все больше народу, а потом и все поголовно стали рождаться  не
от   отца  с  матерью,  но  из  клетки,  оплодотворенной  в  утераторе
(искусственной  матке), и трудно было отказать  всему  человечеству  в
церковных таинствах из-за того лишь, что на свет оно пришло девородным
манером.  В  довершение  зла появилась еще и  технология  сознания.  С
проблемой  духа в машине, порожденной интеллектроникой с ее  разумными
компьютерами,  еще как-то справились, но на смену ей  пришла  проблема
жидкостного   сознания  и  психики:  удалось  синтезировать   разумные
мыслящие  растворы, которые можно было разливать в бутылки, переливать
и  сливать,  и  всякий  раз возникала личность, причем  нередко  более
одухотворенная и разумная, нежели все дихтонцы, вместе взятые.
     О   том,   может  ли  машина  или  раствор  иметь  душу,   велись
ожесточенные  споры  на  Соборе  2479  года,  пока  наконец  Собор  не
провозгласил  новый догмат. Косвенного Сотворения,  согласно  которому
Господь  наделил  разумную тварь способностью  зачинать  разум  второй
волны;  но  и  это  не  было  еще концом  перемен:  в  скором  времени
обнаружилось,  что  искусственные умы могут  производить  другие  умы,
следующего  порядка,  а также синтезировать, по собственному  расчету,
человекообразные  существа и даже обычных людей из  первой  попавшейся
кучки материи.
     Попытки спасти догмат о бессмертии души предпринимались и  позже,
но  потерпели  крушение  под  ударами новых  открытий,  сущей  лавиной
обрушившихся  на XXVI столетие; едва успевали подремонтировать  догмат
очередным  толкованием,  как  на  свет  появлялась  опровергающая  его
технология  сознания. В результате возникло множество сект  и  ересей,
которые  попросту  отрицали очевидные факты. Но  дуистическая  церковь
оставила в силе только один догмат - Косвенного Сотворения; что же  до
посмертного  существования,  то веру в непрерывность  индивидуального,
личного   бытия   спасти   не  удалось,   поскольку   и   личность   и
индивидуальность в этом мире стали пустыми словами. Два или  несколько
разумов можно сливать в один, и не только у машин и растворов, но даже
у людей; благодаря персонетике появилась возможность изготовлять миры,
замкнутые в машинах, в которых возникало разумное бытие, а оно, в свою
очередь,  в  этом  узилище  могло конструировать  следующее  поколение
разумных  субъектов;  разум  можно было усиливать,  делить,  умножать,
редуцировать,   обращать  вспять  и  так  далее.   Крушению   догматов
сопутствовало падение авторитета религии; прежняя вера в столь  твердо
обещанное  вечное  блаженство, во всяком случае  индивидуальное,  тоже
угасла.
     Видя,   что   богословская  мысль  не  поспевает  за  техническим
прогрессом,   Собор  2542  года  основал  орден  прогнозитов   -   для
футурологических  исследований  в  области  веры,  ибо  предвосхищение
дальнейших ее судеб становилось неотложной задачей. Аморальность Новых
биотехнологий ужасала не одних лишь верующих; так, клонированием можно
было  получать  не  только нормальных людей, но  и  почти  безмозглые,
способные лишь к механическому труду существа и даже выстилать особыми
тканями,  выращенными  из организма человека  или  животного,  полы  и
стены;  можно было изготовлять вилки, разъемы, усилители и  ослабители
разумности, вызывать состояние мистического парения духа в  компьютере
или  растворе,  превращать лягушачью икринку  в  мудреца,  наделенного
телом   человека,   животного   или  существа,   доселе   невиданного,
спроектированного   профессионалами-эмбрионистами.    Это    встречало
сопротивление  также  со  стороны мирян -  очень  сильное,  однако  же
тщетное.
     Обо всем этом отец Дарг рассказывал с полнейшим спокойствием, как
о  чем-то  самоочевидном; впрочем, для него это и было очевидностью  -
частью  дихтонской истории. Хотя бесчисленные вопросы  сами  просились
мне  на  язык, я не хотел показаться назойливым, а потому после  ужина
вернулся  в  келью и раскрыл второй том труда А.Грагза,  который,  как
свидетельствовала  пометка  на  первой  странице,  относился  к  числу
запрещенных книг. Я узнал, что в 2401 году Биг Брогар, Дирр Даагард  и
Мерр Дарр распахнули двери перед неограниченной свободой автоэволюции;
эти  ученые  горячо верили, что возникший благодаря их  открытию  Homo
Autofac  Sapiens,  или Самодел Разумный, достигнет полной  гармонии  и
счастья  и, наделив себя такими формами тела и свойствами души,  какие
сочтет  наиболее совершенными, преодолеет, если захочет  того,  Барьер
Смерти.  Словом, в эпоху Второй Биотической Революции (первая началась
с   появлением  живчиков,  производящих  потребительские  товары)  они
проявили  максимализм и оптимизм, типичный в истории  науки.  Подобные
надежды возлагали на каждую эпохальную технологию.
     Сперва  автоэволюционная  инженерия (или,  иначе,  эмбрионистское
движение)  развивалась как будто в соответствии с предвидениями  своих
просвещенных  творцов.  Идеалы  здоровья,  гармонии,  духовно-телесной
красоты  широко воплощались в жизнь; конституции гарантировали каждому
право  обладания наиболее ценными психосоматическими свойствами. Очень
скоро  любые врожденные деформации и увечья, уродство и глупость стали
не  более  чем пережитками. Но развитие потому и развитие, что  разные
прогрессивные новшества неустанно подталкивают его вперед, так что  на
этом  дело  не  кончилось.  Начало  дальнейших  перемен  было  с  виду
невинным. Девушки наводили на себя красоту благодаря кожной биожутерии
и   прочим  телесным  изыскам  (ушки  сердечком,  жемчуговые   ногти),
появились   сбоку-   и  сзадибородые  юноши,  щеголявшие   наголовными
гребешками, челюстями двойной зубастости и т.п.
     Двадцать  лет спустя появились первые политические партии.  Я  не
сразу сообразил, что "политика" означает на Дихтонии нечто иное, чем у
нас.  В  отличие  от политической программы, то есть  призыва  множить
телесные  формы, монолитическая программа провозглашает  редукционизм,
то есть отказ от излишних, по мнению монотиков данной партии, органов.
Когда  я дошел до этого места увлекательной книги Грагза, в келью  без
стука  вбежал мой послушник и, не скрывая испуга, велел мне немедленно
собираться, поскольку привратник заметил опасность. Я спросил,  какую,
но  он  торопил  меня, повторяя, что нельзя терять ни минуты.  Никаких
личных  вещей у меня не было, поэтому, с одной лишь книгой под мышкой,
я  побежал вслед за моим провожатым. В подземной трапезной лихорадочно
суетились  деструкцианцы;  по каменному желобу  съезжали  целые  груды
книг, сталкиваемых сверху братьями библиотекарями, затем их грузили  в
контейнеры  и  в  величайшей спешке опускали  в  колодец,  пробитый  в
сплошном  камне;  на моих ошеломленных глазах монахи, вмиг  раздевшись
донага,  поспешно сбрасывали в бетонированное отверстие свои облачения
и  капюшоны;  все  они до единого оказались роботами,  лишь  отдаленно
напоминавшими человека. Затем они гурьбою принялись за меня, прилепляя
к   моему  телу  что-то  вроде  диковинных  кантов,  пузыреобразных  и
змеевидных, какие-то хвосты и конечности, - толком я не мог разобрать,
так  они торопились; настоятель собственноручно приладил к моей голове
нутрешку, похожую на сильно надутого и лопнувшего в нескольких  местах
таракана;  пока  одни  прилепляли, другие  уже  разрисовывали  меня  в
полоску. Поблизости не было ни зеркала, ни даже блестящей поверхности,
так  что  не знаю, как я выглядел; но они, похоже, были очень довольны
тем, что получилось.
     Меня  подталкивали,  я очутился в углу и лишь  тут  заметил,  что
похож  скорее  на четвероногое или шестиногое, нежели на  прямоходящее
существо. Мне велели опуститься на четвереньки и на все вопросы,  буде
таковые  последуют, отвечать исключительно блеяньем.  И  тотчас  двери
задрожали от ударов; братья роботы бросились к каким-то вытащенным  на
середину  трапезной  аппаратам,  напоминавшим  (впрочем,  не  слишком)
швейные машины, и трапезная заполнилась стрекотанием их мнимо