не
строительного материала, не строения частей, а токов, и только токов.
   - А "Маракс"... Он все может? - спросил один из мальчиков. Щеки у  него
пылали, он безуспешно старался взобраться на пульт.
   Чандрасекар улыбнулся своими черными глазами.
   - Всего, конечно, не может.
   - Я не то хотел сказать... Могла бы машина одна, то есть без  человека,
совсем одна, что-нибудь выдумать?
   Чандрасекар покачал головой:
   - Ты хочешь  сказать,  не  становится  ли  при  такой  машине  ненужным
человек? Ни в коем случае. Разве  можно  сказать,  что  изобретение  рояля
сделало ненужным композитора? Машина сама ничего не может. Она  только  во
много-много раз увеличивает наши возможности, открывает нам пути к решению
задач, которые раньше заводили  нас  в  такие  математические  дебри,  что
приходилось тратить на это человеческую жизнь. К тому же  нельзя  сказать,
что машина "умнее" человека. Правда, знаний у нее больше, чем у каждого из
нас, но помните, что органы памяти у нас, по существу, не только в  мозгу,
но и в библиотеках, фотоснимках, коллекциях, документах... Машина не умнее
человека, она только гораздо быстрее его. Но, несмотря на это, она  сильно
уступает живому мозгу. В чем? Постараюсь объяснить вам.
   Если какая-нибудь, даже самая трудная, задача вообще имеет решение, то,
очевидно, можно построить и мощную мыслительную машину, которая сумеет  ее
решить. Но главный недостаток машины в том, что она  может  решать  только
заданные ей задачи. А постановка задачи - это половина работы, часто  даже
большая часть ее, как учит история  науки.  Понять  принципы  изобретения,
скажем  паровой  машины,  очень  легко,  но  придумать  ее  было   трудно.
Разобраться в вакуумной лампе, индукторе  Румкорфа  или  повторить  сейчас
опыты Рентгена - разве  это  так  уж  хитро?  А  вот  обнаружить  хотя  бы
икс-лучи, объяснить новые явления и открыть управляющие ими законы - вот в
чем заслуга гениев и вот что способствует прогрессу всего человечества.  Я
уже говорил вам, что  поставленная  задача  выводит  машину  из  состояния
равновесия, но, решив  ее,  "Маракс"  успокаивается.  Перед  человеком  же
каждая  решенная  задача  ставит  десятки   новых,   и   он   никогда   не
успокаивается. Как видите, машина не умеет  творчески  мыслить,  не  может
"напасть на идею". И в этом ее самый большой недостаток. Но, бросив  такое
обвинение, я должен сейчас же ее и защитить: она способна делать то,  чего
мы не умеем.  Она  может,  например,  подробно  проанализировать  явления,
происходящие в недрах атомного котла, в куске взрывающегося  вещества  или
внутри звезды. Как видите, такая машина не устраняет человека, а  помогает
ему, и это единственный путь к прогрессу.
   - Профессор... а нельзя ли построить  такую  машину,  которая  бы  сама
изобретала?
   Чандрасекар помолчал.
   - Сейчас - нет. Что будет дальше... трудно сказать. Для меня ясно одно:
никакая машина не может  сделать  человека  ненужным.  Когда-то,  сто  лет
назад, люди боялись машин, думали, что машины отнимут у них работу и хлеб.
Но виноваты были не  машины,  а  плохое  общественное  устройство.  А  что
касается  "Маракса"...  вот  что  я  вам  скажу.  Я  упоминал  о  рояле  и
композиторе. Это сравнение мне кажется удачным. Подобно тому как настоящую
прекрасную музыку может извлечь из инструмента только виртуоз, так  только
математик может полностью использовать хотя  и  ограниченные,  но  все  же
очень большие возможности "Маракса". Часто, когда я  ночью  сижу  здесь  и
работаю, происходит странная вещь: мне  кажется,  будто  исчезает  граница
между мною и "Мараксом".  Иногда  я  ищу  ответы  на  заданные  вопросы  в
собственной голове, иногда пробегаю пальцами по клавишам и читаю ответы на
экранах... и не чувствую существенной разницы. И то и другое - одно  и  то
же, собственно говоря.
   Снова наступила тишина, в которой слышался только шорох токов.
   - Профессор... - голосом, приглушенным почти до шепота, спросил  кто-то
из ребят, - это вы построили "Маракс"?
   Чандрасекар поднял на него свои лучистые глаза, как бы  оторвавшись  от
глубокого раздумья.
   - Что ты сказал, мальчик? Я?.. Нет, да что ты! Инженер Солтык, кажется,
сказал что-то в этом роде... Нет, я был только одним из многих. Но я помню
время, когда были сделаны  первые  попытки  создать  мыслительные  машины.
Началось это лет тридцать тому назад. Несколько ученых пытались  построить
прибор, который заменил бы  слепым  глаза,  -  прибор  для  чтения.  Самая
большая трудность заключалась в  том,  чтобы  заставить  его  распознавать
буквы, большие и маленькие, рукописные и печатные, - так, как  это  делают
наши глаза. Когда конструкцию этого прибора  удалось  придумать,  один  из
ученых показал схему знакомому физиологу,  ничего  не  объясняя.  Физиолог
посмотрел и воскликнул: "Да ведь  это  четвертый  слой  нервных  клеток  в
зрительном центре мозга!"
   Таким образом  появилась  первая  машина,  подражавшая  функции  мозга.
Правда, только одной функции, но ведь это было начало...
   Среди ребят, слушавших в глубоком молчании, началось какое-то движение.
Самый младший проталкивался между товарищами, пока не  вынырнул  у  самого
края блестящего пульта; покраснев, как свекла, и задыхаясь, он выпалил:
   - Профессор, мне четырнадцать лет, но... Не смейтесь только! Я  никогда
еще не видел  такого  умного  человека!  Скажите,  пожалуйста,  что  нужно
делать... чтобы стать таким, как вы?
   Чандрасекар устремил на мальчика спокойный взгляд.
   - Мне еще далеко до идеала, - произнес он, - да и  не  хотел  бы  я  им
быть. Если во мне и  есть  что-нибудь,  достойное  подражания,  так  разве
только то, что я люблю математику. Что я могу еще вам сказать? Мой учитель
оставил  мне  наказ,  которому  я   стараюсь   следовать.   Вот   он:   не
успокаиваться! Никогда не  удовлетворяться  сделанным,  всегда  стремиться
вперед. Именно так всегда  поступали  люди,  которым  удалось  чего-нибудь
достигнуть в своей жизни. Когда Макс Планк после многих  лет  кропотливого
труда открыл квантовую природу энергии, люди ограниченного ума  сочли  это
достославным венцом его усилий и признали его труд законченным. А для него
это открытие было лишь началом. Изучению и исследованию квантовой  природы
энергии он посвятил всю свою жизнь. Ребята, никогда не преклоняйтесь перед
собственными идеями, никогда не успокаивайтесь, бейте по своим  теориям  с
такой силой, чтобы отлетало от них все, что  не  соответствует  истине.  Я
знаю: поступать так нелегко, но в науке, как и вообще в жизни, больше  нет
столбовых дорог. Эпоха случайных открытий и незаслуженных  карьер  ушла  в
прошлое. А сейчас, если вы разрешите, я немного  провожу  вас.  Вы  у  нас
собираетесь ночевать или хотите вернуться сегодня?
   - Мы ночуем внизу, на базе.
   - Прекрасно. А теперь пойдемте. Я уже четырнадцать часов не видел неба.
   По треугольному коридору они вышли из ракеты. В зале все так же  кипела
работа. Трубчатые леса,  выдвигавшиеся  телескопически,  были  уже  убраны
из-под  хвостового  оперения.  Они  появились  теперь  у   носа   корабля,
окруженного рабочими. Ребята, попрощавшись взглядом  со  стройным,  словно
отлитым из серебра, корпусом ракеты, спустились вместе  с  профессором  по
движущейся лестнице и, проехав в вагоне по тоннелю, очутились за пределами
верфи, на открытом воздухе. Низкие дождевые тучи расступались, исчезая  за
горами. В разрывах их темно-серого покрова показалось чистое небо.
   Профессор пошел с ребятами по  неизвестной  им  дороге  вдоль  западной
стены. Вскоре высокие башни и трубы остались позади.  Кругом  расстилались
травянистые, слабо всхолмленные луга, переходившие вдалеке под  скалами  в
крутые языки осыпей.
   Разговор шел о полете на Венеру.
   -  Ну  вот,  мы,  математики,  выходим  из   лабораторий,   -   говорил
Чандрасекар. - Когда-то мне для работы достаточно было карандаша и бумаги,
а сейчас математика становится занятием, полным интересных приключений...
   Профессор  рассказывал  ребятам  о  Венере,  о  ее  белых  облаках,   о
свирепствующих там страшных бурях и циклонах,  о  таинственных  безбрежных
океанах. Но все это ничуть не отпугивало ребят: глаза  у  них  горели  еще
ярче. Кто-то спросил о загадочных жителях планеты. Нет ли новых сведений о
них? Как собирается поступить с ними экспедиция? Будет ли война?
   - Мы не хотим нападать, - возразил профессор. - Но  если  придется,  мы
будем защищаться. Каким образом? Мы, собственно говоря, не берем  с  собой
никакого оружия, но наши атомные моторы - это запасы  мощного  взрывчатого
вещества. Есть у нас  также  несколько  ручных  огнеметов...  и  некоторое
количество гаммексана. Мысль взять его с собой  мне  кажется  не  особенно
удачной, но осторожность не мешает. Вы не знаете, что такое гаммексан? Это
новый инсектицид, очень сильный. Дело в том,  что  некоторые  до  сих  пор
думают,  будто  Венера  населена  чем-то  вроде  насекомых.  Я  лично   не
придерживаюсь этого мнения.
   - А какого, какого?..
   Чандрасекар снова улыбнулся:
   - Никакого. Я могу с чистой совестью повторить слова Сократа: "Я  знаю,
что ничего не знаю". На этот вопрос я отвечу вам, когда  увижу  обитателей
Венеры.
   Узкая тропинка среди травы,  бегущая  отлогими  петлями,  спускалась  к
зеленовато-серебристым замшелым камням.
   - Видите? - указал профессор. -  Ледниковая  морена.  А  там,  за  этим
порогом, озеро.
   Налетавший ветер приносил влажную прохладу. Тяжелые  капли  дрожали  на
стеблях  трав.  Тропинка   исчезла.   Перешагнув   через   растрескавшийся
известняковый порог, торчавший из травы, будто побелевшее ребро  какого-то
чудовища, они вышли на  обрывистый  берег.  Внизу  лежала  широкая  водная
поверхность, замкнутая гранитным кольцом  скал.  Крутые  обрывы  ниспадали
каменными лавинами к блестящему зеркалу  воды,  где  в  точности,  лишь  в
перевернутом виде и на тон темнее, повторялся береговой пейзаж.  Солнце  с
каждым мгновением теряло свой ослепительный блеск и  спускалось  за  зубцы
вершин, вонзая в черную воду столб  рубинового  света.  Уступы  и  впадины
отвесных утесов погружались в сумрак, весь ландшафт бледнел  и  темнел,  а
небо  казалось  холодным  и  как  бы  пропитанным   удивительно   грустным
темно-синим светом. Последние облака угасали, как груды оранжевых углей.
   Все умолкли. Ребята и профессор стояли между  двумя  высокими  скалами,
словно в развалинах огромных ворот, глядя в посветлевшее над  гребнем  гор
небо; ветер то усиливался, то утихал,  -  и  тогда  издали  доносился  шум
водопада.
   Возвращались уже в сумерках. Ребята,  перебивая  друг  друга,  делились
впечатлениями. Они были голодны  и  все  время  ускоряли  шаг.  Профессор,
оказавшись почти последним, говорил мало. Один раз  только  он  спросил  у
своих спутников, кто кем хочет быть.
   Из тех пятерых, которые шли с ним, один хотел быть химиком и  посвятить
себя разработке атомных  проблем,  другой  -  астробиологом,  остальные  -
пилотами космических кораблей.
   - А математиком никто? -  полушутливо-полусерьезно  спросил  профессор.
Самый младший из ребят, шедший  рядом  с  ним,  ответил,  что  хочет  быть
математиком.
   - Значит, уже не астронавтом? Нехорошо  так  часто  менять  решения.  А
может быть, только для того, чтобы меня утешить?
   Но мальчик не смутился:
   - И астронавтом и математиком... как вы.
   Чандрасекар ничего не ответил. Ребята шли уже по равнине, и  он  догнал
шедших впереди. Теперь ему было слышно, о чем они говорили.
   - Я читал, что скоро можно будет делать искусственный белок, -  говорил
один.
   - Раньше наука была не такая, как сейчас, - добавил другой. - Потому  и
было плохо.
   - Да, когда читаешь историю, только тогда и видишь...
   -  Когда  я  был  маленьким,  -  доверительно  сказал   самый   младший
профессору, - я не  верил,  что  были  войны.  У  меня  это  в  голове  не
укладывалось. Люди были тогда какие-то странные. Они  были  дикие,  совсем
дикие!
   - Глупые были! - запальчиво отозвался кто-то.
   Профессор остановился. Те, кто шли впереди, вернулись,  думая,  что  он
хочет проститься. Невдалеке светились окна домов.
   - Ты ошибаешься, мальчик, - произнес Чандрасекар. - Вы все  ошибаетесь.
Люди и раньше были такими, как сейчас, только мир был  устроен  плохо.  Вы
ведь знаете, для чего хотели применить атомную  энергию  и  что  из  этого
получилось? Не вздумайте  называть  людей,  живших  пятьдесят  лет  назад,
дикарями и глупцами. Именно в то время жили  те,  кто  боролся  с  темными
силами в человеке, -  а  это  гораздо  труднее,  чем  даже  самое  далекое
межпланетное путешествие! И хотя знаний у них было несравненно меньше, чем
у нас, к ним нельзя не питать уважения, так как  только  благодаря  им  мы
можем создавать  сейчас  искусственные  солнца  и  электрический  мозг.  И
благодаря им мы полетим к звездам.
   Положив руки на плечи ребят, стоявших поближе, он добавил:
   - Это хорошо, что у вас такие высокие стремления. То, что  нам  кажется
новым и исключительным, да хотя бы наша экспедиция, для  вас  будет  делом
обычным. Вы - наша смена, и вы двинете науку вперед. Вы  будете  идти  все
дальше и дальше, ибо  чем  полнее  человек  познает  мир,  тем  необъятнее
горизонты, которые перед ним раскрываются. Вы помните наказ моего учителя?
   - Не успокаиваться! - отозвались ребята из темноты не  очень  стройным,
но мощным хором.
   - Передаю его вам. Прощайте. Если мы когда-нибудь встретимся,  я  смогу
ответить вам еще на многие вопросы, так как это  будет  уже  после  нашего
возвращения.
   Он вышел из их круга и широким неторопливым шагом направился в  сторону
верфи. Мальчики в глубоком молчании следили  глазами  за  его  удаляющимся
силуэтом. Еще минута - и он исчез во тьме.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЗАПИСКИ ПИЛОТА


ГАННИБАЛ СМИТ

   Меня  зовут  Роберт  Смит,  мне  двадцать  семь  лет,  и  я  родился  в
Пятигорске. Я сын инженера-архитектора и  заведующего  аэродромом.  Так  я
всегда отвечал на вопрос о моих родителях,  и  ответ  мой  всегда  вызывал
улыбку. Мне приходилось объяснять, что заведующий аэродромом - мой отец, а
архитектор - мать! Мой дед, Ганнибал Смит, приехал в Советский Союз еще  в
1948 году, но до конца  дней  тосковал  по  Америке,  хотя  ничего,  кроме
плохого, там не видел: он был коммунистом и  негром  -  двойной  грех,  за
который ему пришлось немало страдать. В  Советском  Союзе  он  женился  на
русской, и от  этого  брака  родился  мой  отец.  Мы  жили  неподалеку  от
аэродрома в одноэтажном домике на склоне  горы,  где  когда-то  находились
малахитовые копи. У дедушки была наверху комната, маленькая, вся увешанная
пучками сухих трав, сетками, капканами и мешочками  со  всякими  семенами.
Чтобы не зябнуть зимой, он сам построил  себе  большой  камин,  с  которым
связаны мои самые ранние воспоминания. Дедушка умер, когда мне было восемь
лет. Я помню, он был очень высоким, крупным человеком. Когда он  появлялся
у нас внизу, комната наполнялась раскатами громового смеха. Он хватал меня
на руки, подбрасывал под потолок и пел русские  песни,  очень  своеобразно
звучавшие в его устах. Он учил меня стрелять из лука, мастерил  вместе  со
мной воздушных змеев, играл со мной в медвежью охоту  и  даже  похищал  из
отцовских ружейных патронов порох для моих фейерверков. Мое  детство  было
так тесно связано с ним, что еще и сейчас в  трудные  минуты  передо  мной
возникает его  темное  лицо,  курчавые  молочно-белые  волосы  и  чудесная
улыбка, обнажающая ровные белые зубы. Я очень любил  его.  Свою  глубокую,
постоянную тоску по родине он скрывал от всех, и только я один,  маленький
мальчик, иногда слушал его сбивчивые,  с  трудом  излагаемые  на  русском,
языке рассказы. Дедушка провожал меня в школу, - в первый класс я поступил
еще при его жизни, - и товарищи завидовали, что у меня  такой  дедушка,  а
старшие спрашивали, буду ли я писать стихи: по их  мнению,  я  должен  был
стать поэтом, как Пушкин, потому что у меня дедушка - негр. Однако  поэзия
никогда не привлекала меня. Я признаю поэзию только в широком смысле этого
слова и считаю, что она простирается далеко за пределы сочинения стихов  и
что ее легче найти в воздухе, в горах и  в  борьбе,  чем  за  столом.  Кто
знает, быть может, именно поэтому я и пишу сейчас эти строки  в  маленькой
каюте "Космократора", удаляющегося от моего  дома  с  каждой  секундой  на
двадцать пять километров. Но не хочу предупреждать событий. Я пишу о  себе
с мыслью о тех, кому придется читать эти строки. Пусть они все узнают  обо
мне, чтобы вернее судить, можно мне верить или нет.
   Как в тумане, помню я вечера, проведенные у дедушки, и особенно длинные
зимние  вечера.  Дедушка  умел  и  любил  рассказывать  сказки,  чудесные,
нескончаемые сказки-повести, тянувшиеся,  словно  нити  экзотических  бус,
через много вечеров, а я то дрожа, то весь пылая, но  всегда  с  восторгом
слушал его так, как умеют слушать только дети или влюбленные. Мне было уже
шесть лет, когда впервые в его безмятежных рассказах  зазвучали  для  меня
мрачные ноты. Возможно, это случилось и раньше, но  тогда  я  был  слишком
мал, чтобы понимать это. В те самые ранние годы дедушка  значил  для  меня
так много, что я никогда не сумел бы даже мысленно поставить его  рядом  с
кем-либо из окружавших меня людей. Он был неотъемлемой частью  моей  жизни
так же, как и наше бело-голубое облачное небо и горные леса, в  которых  я
блуждал по целым дням, как вся окружавшая меня  природа.  Мне  кажется,  в
этом и заключалась  разгадка  моего  отношения  к  нему:  другие  взрослые
входили в мою жизнь и  уходили  из  нее,  а  без  него  я  просто  не  мог
представить себя.
   Впервые он заговорил со мною об Америке, когда мне было шесть лет. Этих
рассказов я не любил  и  даже  боялся.  Не  потому,  что  они  были  очень
грустные, - нет, я не был трусом, - а потому,  что  я  не  узнавал  в  эти
минуты дедушку: он становился каким-то чужим. Куда-то исчезала широта  его
жестов, с лица слетала  улыбка,  спина  горбилась.  Речь  его  становилась
скупой, медленной; он подбирал слова, стараясь смягчить слишком уж мрачные
места.
   Из первого такого рассказа я узнал, что дедушка, выгнанный  с  фабрики,
ездил зайцем по  всем  штатам  и,  чтобы  не  умереть  с  голоду,  работал
носильщиком. Потом  был  какой-то  судебный  процесс,  во  время  которого
дедушку избили так, что у него появилась трещина  в  позвонке.  Она  плохо
срослась, и дедушке не оставалось ничего другого, как  плести  циновки  из
соломы.  Может  быть,  я  превратно  понял  эту  историю,   но   так   она
запечатлелась у меня в памяти и таким именно являлся мне  дедушка  в  моих
снах: мрачным, угрюмым великаном, сидящим  среди  огромных  скирд  золотой
соломы, из которой он должен был сплести невероятное количество циновок, а
не то...
   Что должно было означать "не то", я не знаю, но в этом  месте  сна  мне
всегда было очень страшно.
   Слышал я и  другой  рассказ,  относившийся  к  более  раннему  времени.
Дедушке было тогда около двадцати лет. Он долго нигде не мог найти работу,
но в конце  концов  ему  удалось  наняться  сторожем  на  одну  химическую
фабрику.   Собственно   говоря,   это   была   настоящая   развалина,   но
предприимчивый владелец вырабатывал  здесь  жидкость,  пахнувшую  ванилью,
разливал ее в красивые флаконы  и  продавал  по  очень  высокой  пенс  как
лекарство от туберкулеза. Владелец фабрики платил своим рабочим  ничтожные
деньги, но недостатка в людях все равно  не  было,  ибо  работали  у  него
преимущественно бедняки-туберкулезники,  которые  надеялись,  что  дорогое
лекарство, которое фабрикант давал им бесплатно, поможет  им  выздороветь.
Едва ли нужно говорить, что  "лекарство"  никого  не  могло  вылечить,  но
фабриканта это мало беспокоило: вместо одного умершего работника он  легко
мог найти десяток других.
   Родители,  особенно  отец,  сердились,  ч