й  ночи  слушать
чьи-нибудь рассказы. Это так твердо вошло у нас в обычай, что  нам  трудно
было бы даже один день обойтись без них. Вчера Арсеньев  напомнил  о  моем
обещании рассказать что-нибудь. Я стал отказываться, ссылаясь на  то,  что
мои воспоминания совсем неинтересны по сравнению с рассказами товарищей.
   - Ну, если так, - произнес Арсеньев, - если вы меня к этому вынуждаете,
то  придется  по-другому.  Я  не  прошу,  а  приказываю  вам  как  научный
руководитель экспедиции.
   Итак, сегодня  вечером,  когда  сообщения,  полученные  с  Земли,  были
прочитаны по нескольку раз и когда закончился ежедневный концерт по радио,
я попробовал слепить что-то вроде воспоминаний из того периода моей жизни,
когда мне довелось быть  проводником  горной  спасательной  экспедиции  на
Кавказе. Но чуть ли не с первых слов Арсеньев прервал меня.
   - Э... э... э!.. - вскричал он.  -  Не  пройдет!  Вы  что,  надуть  нас
хотите? Договаривались о Канченджонге, так и рассказывайте о Канченджонге.
Смеетесь, что ли, вы над нами? Сколько разговоров было и шуму!  Не  можете
вы этого не помнить.
   - Я, конечно, помню. Но так как я сам был участником, то мне трудно  об
этом говорить.
   - Вот это и хорошо, - заявил Арсеньев. - Всегда  надо  делать  то,  что
трудно.
   Тут он улыбнулся, - его улыбка всегда застигает  врасплох,  потому  что
появляется, когда не ждешь ее, и совершенно  изменяет  суровые  на  первый
взгляд черты его лица.
   - Так что же вы все-таки расскажете нам, пилот? - Он знал, что, называя
меня так, задевает мою слабую струнку. Знал - и смеялся.
   - Ну, так и быть! - сказал я. - Слушайте.
   Все сидели очень серьезные, и один только Арсеньев улыбался. Но по мере
того как я рассказывал, выражение его лица изменялось, и порой можно  было
подумать, что он уже не с нами,  а  там,  в  далеких  бескрайных  снеговых
полях...
   - Гималаи, - начал я. - В Гималаях экспедиции проводятся всегда в конце
зимы.
   И вдруг словно на меня нашло какое-то наитие. Я забыл, где я, и уже  не
чувствовал за спиной мягкой обивки кресла; светлые точки звезд  на  черном
экране телевизора резали глаза, как отражение солнца на ледниках. Я увидел
бледную,  выцветшую  синеву  над  горными  вершинами  и  услышал   ровный,
незабываемый ритм, неутомимое биение сердца  в  разреженном  воздухе.  Мне
казалось, что я чувствую давление каната на левом  плече,  а  правая  рука
невольно сомкнулась, словно сжимая рукоятку топорика.
   - В Гималаях экспедиции проводятся  в  конце  зимы,  так  как  летом  с
Индийского океана  дуют  муссоны,  приносящие  обильный  снегопад.  Судьба
экспедиции зависит от условий погоды. Между  зимними  бурями  и  муссонами
обычно бывает перерыв в  несколько  недель.  Но  если  муссоны  начинаются
раньше, в конце мая, то весь лагерь может занести снегом.  Ветер  обрывает
канаты, палатки с людьми летят в пропасть,  лавины  низвергаются  со  всех
сторон сразу. Я помню...
   Голос у меня прервался.
   - Поэтому группы отправляются в конце марта. Тогда  еще  дуют  холодные
северные ветры, унося снег с вершин, но морозы уже не страшны, потому  что
слабеют с  каждым  днем.  Первые  альпинисты,  поднимавшиеся  на  Гималаи,
пользовались кислородными приборами, однако сейчас  это  применяют  редко,
так как, привыкнув дышать кислородом, трудно обойтись без  маски,  и  если
аппарат испортится - человеку конец. Поэтому теперь к разреженному горному
воздуху привыкают постепенно,  переходя  от  нижерасположенных  лагерей  к
более высоким. До высоты в пять тысяч метров  могут  идти  почти  все,  до
шести тысяч - почти каждый второй из хороших европейских  альпинистов;  до
семи - каждый пятый, а свыше семи, где начинаются самые  высокие  вершины,
поднимается лишь один из двадцати.  Впрочем,  дойти  -  это  еще  не  все.
Главное - как можно дольше выдержать там. Биологи говорят, что  где-то  на
уровне Эвереста  проходит  граница  человеческой  способности  выдерживать
недостаток кислорода. Перед экспедицией я, как и  мои  товарищи,  проходил
долгие испытания в камере с  разреженным  воздухом  и,  казалось,  получил
опыт, необходимый гималайцу. Но на практике все оказалось совсем не так.
   После короткой паузы, оторвав взгляд от звезд, я продолжал:
   - Лет пятьдесят тому назад англичане поднимались на Эверест; они  взяли
с собою много носильщиков из горцев - гурков и шерпов,  и,  разбивая  один
лагерь над другим, пытались  подойти  к  самой  вершине,  чтобы  взять  ее
последним однодневным подъемом.
   Они шли, конечно, без груза, так как все  запасы  несли  носильщики,  и
труд этих людей был гораздо  тяжелее  труда  альпинистов.  Мы  же  все  по
очереди прокладывали трассу, протягивали веревки  и  переносили  грузы  от
лагеря к лагерю, и именно это непрерывное курсирование от  этапа  к  этапу
осталось у меня в  памяти  как  самая  тяжелая  и  неприятная  часть  всей
экспедиции.
   Канченджонга, или, как мы называли ее на нашем  лагерном  языке,  Канч,
имеет высоту восемь тысяч пятьсот  семьдесят  девять  метров  и  считается
третьей вершиной в мире. Как и другие восьмикилометровые горы, это  скорее
огромная  система  горных  хребтов,  сходящихся  звездой  к  пирамидальной
вершине. Единственно проходимые тропы в Гималаях, где можно  уберечься  от
лавин, - это хребты. Экспедиция поднимается на одну из ветвей массива и по
ее хребту идет к вершине.  Мы  тоже  так  поступили.  В  то  время,  когда
начинается моя история, была очень хорошая погода. Это был последний  этап
нашего подъема. Несмотря  на  пятинедельный  штурм,  вершину  все  еще  не
удалось одолеть. Теперь нас отделяло от нее километра два по прямой линии,
но в пути несколько  больше,  так  как  хребет  здесь  изгибается  в  виде
вытянутого латинского S. Муссоны могли начаться каждый  день.  Далеко  над
южными  вершинами,  круто  ниспадавшими  к  Бенгальской  низменности,  уже
собирались волнистые белые облака.  Наш  последний,  одиннадцатый,  лагерь
лежал под самым склоном, на покатой площадке, которая,  дальше  обрывалась
пропастью к леднику Зему. Не хочу рассказывать вам  обо  всех  испытаниях,
выпавших на нашу долю, но чтобы дальнейшее вам было хоть немного  понятно,
нужно объяснить,  в  каком  состоянии  мы  находились.  Невыносимо  мучило
затрудненное дыхание: на этой высоте в  воздухе  содержится  только  треть
нормального  количества  кислорода.  Очевидно,  у  нас  начиналась  горная
болезнь. Прежде всего - непрекращающаяся бессонница.  Тяжелее  всего  были
ночи. Представьте себе на минуту: мы лежим в спальных  мешках,  совершенно
окостеневшие от мороза, и все время  просыпаемся  от  недостатка  дыхания,
пульс при полном покое - около ста в минуту, аппетита нет. Ели потому, что
знали: надо есть. К этому присоединились еще  постепенно  нараставшие,  но
замеченные лишь позже психические явления. Прежде всего появляется апатия.
Все, вплоть до самой легкой работы -  например,  собрать  снег,  растопить
его, - требует огромных усилий  воли.  Ищем  места  для  лагеря,  разводим
огонь, сушим обувь - и все автоматически, будто делаешь не сам,  а  кто-то
посторонний. И только когда утром выходишь  на  непроторенную  дорогу,  от
сознания, что на этот хребет не ступала  еще  человеческая  нога,  в  тебе
что-то поднимается, какие-то последние резервы... и ты идешь.
   Я снова запнулся, потому что во рту у меня пересохло.
   - Мы вышли в шестом часу утра. Кроме рюкзаков с  термосом,  двумя-тремя
плитками шоколада и витаминным концентратом, у нас были топорики, крючья и
большой запас веревок. Заря  еще  только  начинала  розоветь,  когда  снег
заскрипел под нашими  башмаками.  Обернувшись,  я  увидел,  что  наши  два
товарища,  оставшиеся  в  лагере,  стоят  около  палатки,  заслонив  глаза
ладонями, так как мы шли прямо на восходящее солнце. Я знал, что  они  нам
завидуют. Каждый из них хотел бы быть на нашем месте, но идти могли только
мы двое. Остальные ждали товарищей, которые должны были проводить их вниз.
   Со мною шел мой друг Эрик. Могу сказать о нем, что это был  человек,  с
которым - из всех на свете - мне лучше всего молчалось. Я знал  его,  если
можно так сказать, насквозь, понимал, чего он хочет, о чем думает, даже не
глядя в его сторону. Самое присутствие его делало меня бодрее.
   Как всегда, в начале дня нужно  было  немного  разойтись,  поразмяться.
Моей мечтой было сделать двадцать шагов без остановки, но это мне никак не
удавалось. Двенадцать шагов -  был  мой  едва  достижимый  рекорд.  Легкие
работали, как мехи, а когда нужно было вырубать  топориком  ступеньки,  то
уже после нескольких ударов сердце поднималось к горлу.
   День начинался так, как это бывает только  в  Гималаях.  Горизонтальные
лучи солнца делили пространство надвое. Внизу, в синей тени,  плыл  туман,
сквозь  который  проглядывал  ледник  Канча,  весь  изрезанный  трещинами.
Дальше, на востоке и севере, возвышались Канченджонга, Макау  и  Паухунри,
их скалистые  ребра  уже  немного  очистились  от  снега,  а  склоны  были
разделены на несколько ярусов  длинными  рядами  облаков.  Из-за  них,  со
стороны Тибета, видна была  неизвестная  вершина  -  огромная  пирамида  с
ослепительной снеговой шапкой. Мы были уже на восьмом  километре,  большая
часть вершин лежала ниже, плывя в волнах тумана. Только в ста километрах к
западу высоко в небе стоял Эверест, белый, неподвижный и  такой  огромный,
будто он не был частью Земли, будто из-за горизонта  поднималась  какая-то
другая, незнакомая планета. Я шел первым, Эрик - шагах в десяти  за  мной.
Снег слепил глаза миллионами искр, нестерпимо ярких, несмотря на  защитные
очки. Губы у нас  уже  давно  запеклись  и  потрескались.  Вот  почему  мы
перебрасывались только коротким, отрывистым бормотаньем.
   Канченджонга славится своими ледяными чудовищами,  и  поэтому  она  для
подъема  труднее,  чем  Эверест.  Особые  условия  таяния,  замерзания   и
кристаллизации придают снежным массам самые необычные формы. По хребтам на
целые километры тянутся фигуры  фантастических  гигантов.  Они  напоминают
чудовищные призраки, которые можно увидеть  только  во  сне:  то  какие-то
искривленные и чудом держащиеся на скалах  башни,  то  колонны,  то  целые
лабиринты ледяных навесов и натеков.  Верхушки  их  под  действием  солнца
покрываются гладкой коркой. Так  получаются  ледяные  навесы  и  шлемы,  с
которых свисают ряды многометровых сталактитов. И вот в  таком  окружении,
по колено в снегу, мы пробивали  себе  дорогу.  Хребет  то  суживался,  то
расширялся. Местами приходилось идти  по  самому  краю,  осторожно  обходя
снеговые башни, чтобы не нарушить их равновесия. Иногда  удавалось  пройти
поверху; тогда я садился на хребет и подтягивал веревку по мере того,  как
Эрик поднимался ко мне. То снова мы выкапывали в рыхлом снегу углубления и
шли, лишь концами пальцев опираясь на  эту  шаткую  постройку.  Вдруг  нам
преградил путь огромный гриб - нагромождение соединившихся глыб старого  и
молодого снега. Я ударил по нему топором, чтобы попробовать, нельзя ли  на
него подняться, но почувствовал, что внутри  он  совсем  рыхлый.  Вся  эта
масса, высотой  метров  в  пятнадцать,  под  которой  мы  копошились,  как
муравьи, каждую минуту могла свалиться. Я взглянул  налево,  думая  пройти
над ледником Зему, но фирн на склоне был  покрыт  сеткой  трещин,  угрожая
лавиной. С  правой  стороны  не  было  ничего.  Камень  обрывался,  словно
отсеченный ножом, и этот четырехкилометровый отвесный  обрыв  спускался  к
леднику Канча. В этом месте образовалось что-то  вроде  тесного  коридора.
Крышей его была шляпка гриба, накренившаяся под тяжестью ледяного наплыва.
С края шляпки свисал длинный ряд пятиметровых сосулек. Я двинулся по  этой
воздушной дороге, спотыкаясь, низко наклоняя голову, чтобы не удариться  о
"крышу". Между сосульками мелькало небо. Еще несколько  шагов,  и  ледяной
тоннель кончился. Перед нами оказалось что-то черное. В глазах у меня  все
еще сверкали ледяные  отблески,  и  мне  пришлось  довольно  долго  стоять
зажмурившись. Открыв глаза, я увидел, что в хребте зияет широкая  трещина.
Сойти можно было легко, однако на  противоположной  стороне  была  стенка,
вернее - порог, небольшой, но крутой. В Альпах я  не  обратил  бы  на  это
внимания, но здесь, где трудно подумать даже  о  простом  подтягивании  на
руках,  она  была  серьезным  препятствием.  Я  огляделся,  пытаясь  найти
переход, но тщетно; со стороны ледника Зему - лавинные  склоны,  с  другой
стороны - отвесные ребра, прерываемые ниже плоским возвышением. Эрик молча
стоял рядом со мной. Он не сказал ничего, только сунул мне свой  рюкзак  с
крючьями. Преодоление стенки отняло у нас два часа. Снег, покрывающий  ее,
только осложнял наше продвижение.  Снизу  он  был  плохо  виден,  так  как
стлался лишь узенькими полосами, выпуская  белые  отростки,  и,  казалось,
затянул всю стенку паутиной. Был он сыпучий, как пыль, и  не  мог  служить
опорой. Вбиваемые крючья отзывались под ударами низкими  долгими  звуками,
которые по мере погружения стержня становились все выше и  короче.  Правая
рука у меня постепенно превратилась  в  окаменевший  от  боли  обрубок.  Я
слышал только свое  сердце  -  огромное,  готовое  задушить  меня  сердце,
заполнившее всю грудь громкими ударами. Часов в двенадцать я все же  вышел
из тени, пересекавшей верхнюю границу хребта, и сел верхом на хребет. Эрик
прокладывал себе дорогу метров на пять ниже.
   Подо мной огромный неподвижный воздух. Внизу -  растрескавшиеся  отроги
ледника, кое-где  покрытые  полосами  снега.  Далеко  в  тени  хребта,  по
которому мы шли в облаках, просвечивали другие  хребты,  более  низкие.  В
самой далекой глубине горизонта, за  ледником  Пассанрам,  возвышался  над
туманом огромный массив Синиолха, словно  скалистый  остров  над  океаном.
Снег на его откосах обрывался зубчатой линией  ниже  вершины.  И  все  это
несметное множество скал, туч и льдов  пульсировало  в  глазах  в  такт  с
биением сердца. В то время как Эрик, остановившись возле меня, медленными,
осторожными движениями сматывал веревку, а я вглядывался в  голую  вершину
Синиолха, на его откосах вдруг что-то дрогнуло.  Огромный  снеговой  язык,
заполнявший самое большое русло  на  склоне,  встал  на  дыбы,  отклонился
назад, на  миг  задержался  и  как-то  зловеще  медленно  покатился  вниз.
Бесшумно скатывался он  по  склону  в  мертвой  тишине.  В  один  миг  все
заволоклось тучами пыли,  потом  забурлило.  Лавина  скользила  быстрей  и
быстрей. Вот она достигла низких облаков, вмиг  разорвала  их  и  исчезла.
Наверху блестели старым льдом оголившиеся склоны.  Еще  секунду  все  было
спокойно, но вот на противоположном склоне,  словно  от  взрыва,  поднялся
белый дым. Шла другая лавина, за ней третья, за ней еще... Они ниспадали в
тучи, разрывая их в клочья. Только теперь к нам донесся  глухой  гул:  вот
сколько потребовалось времени, чтобы звук прошел расстояние между  нами  и
ледником Пассанрам! Грохот  усиливался,  стихал  и,  отдаваясь  в  боковых
долинах, снова возвращался. Потом над  клочьями  тумана  поднялось  облако
мельчайших снежинок, выброшенных в воздух, - и  вдруг  в  глаза  сверкнула
огромная, раскинувшаяся над бездной радуга.
   Эрик стоял рядом со мною. Мы оба смотрели на то, что происходит  внизу,
но он первым пришел в себя: времени у нас было мало, приходилось  спешить.
Мы снова повернули  к  вершине  Канча.  Отсюда  ребро  хребта  поднималось
огромной изогнутой дугой. Когда ветер дует все время в одном  направлении,
снег на, хребте начинает подвигаться в подветренную сторону, в пустоту,  и
повисает, едва прикасаясь к обледенелым скатам, образуя выступы,  торчащие
над пропастью. Снизу видно, что они висят  в  воздухе,  но  если  смотреть
сверху, то всюду белеет ослепительный снег, пряча под собой и самый хребет
и эти предательские выступы. Справа до самого конуса  вершины  шел  обрыв,
едва запорошенный полосами снега. Именно  на  этом  хребте  торчали  сотни
снежных выступов. Одни из них выдавали себя приподнятыми  концами,  другие
казались как бы продолжением хребта. Напрасно водили  мы  глазами  вокруг,
стараясь запомнить самые опасные места. Повсюду  тысячи  радуг,  солнечных
искр, воздушные провалы и бледное, невозмутимо спокойное небо.
   Крепко держась за свернутую и  частью  закинутую  через  руку  веревку,
подняв топорик, я двинулся вслед за Эриком, идущим теперь впереди.
   Снег был очень глубокий, и когда к нему прикасались, он оживал, вскипал
и стекал вниз большими потоками. Конус вершины стоял на  фоне  неба  прямо
перед нами, заснеженный с запада, голый с  востока,  -  обрывистая  стена,
словно сложенная из черепиц. Мы шли друг за другом, не сводя с  нее  глаз.
Эрик свернул в сторону: хребет несколько расширился, образуя более удобную
дорожку. Я приостановился. И  вдруг  белый  выступ  исчез,  словно  сдутый
ветром. Остановившись на  полушаге,  даже  не  вскрикнув,  Эрик  рухнул  в
пропасть. Веревка ослабела.
   Я, конечно, не удержал бы его. Не было времени страховаться.  Не  теряя
времени, я оттолкнулся что было сил и прыгнул в пропасть с другой стороны.
В ушах зашумело, в глазах завертелись черные склоны. Потом что-то с  силой
дернуло меня, и я потерял сознание.
   Очнулся я от боли в перетянутой  веревкой  груди.  Я  задыхался.  Слабо
натянутая веревка дрожала. Над головой у меня торчал  скалистый  выступ  -
недалеко, всего в нескольких метрах. Обледенелое ребро хребта было как  бы
блоком: мы висели по обе его стороны. Я хотел окликнуть Эрика, но горло  у
меня было сдавлено. Веревка опоясывала меня все с той же силой.  Я  поднял
руку: она была облита кровью, кровь обрызгала и топорик. Даже падая, я  не
выпустил его. И почему-то я не чувствовал никакой боли.
   У меня не было сил  окликнуть  Эрика.  Трудно  было  даже  дышать.  Мне
пришлось передвинуть рюкзак в  поисках  каких-нибудь  выступов,  но  найти
ничего не удалось. Тогда я с трудом вбил крюк, который был у меня,  и  шаг
за шагом, сантиметр за сантиметром, взобрался на ребро  хребта.  Осторожно
выбравшись на него, я распластался ничком.
   Веревка, опоясав выступ, отвесно сбегала в противоположную сторону, где
исчез Эрик. Она медленно покачивалась, как огромный маятник. Эрика не было
видно. Обрыв здесь был отвесный, я снег белел между глыбами, как натянутые
белые струны. У меня мелькнула ужасная мысль, что он разбил себе голову  и
висит  там  -  тяжелый  труп,  раскачивающийся  на  натянутой  веревке.  Я
наклонился еще раз и увидел его. Он висел неподвижно, как мешок.
   Я умолк. Вызванная мною картина  слишком  сильно  взволновала  меня.  Я
огляделся, как бы спасаясь от этого  видения,  и  после  долгого  молчания
продолжал:
   - Эрик был жив, но без сознания. Падая, он ударился  головой  о  скалу.
Когда, провозившись целый час, я вытащил его, волосы у него  от  замерзшей
крови почернели и затвердели, как уголь. Он едва дышал. Пока я, как  умел,
перевязывал ему рану, прошло еще с полчаса. Было  половина  четвертого.  Я
двинулся обратно, оставив рюкзак  Эрика  и  запасную  веревку.  Сначала  я
пробовал тащить его, но это оказалось невозможно; тогда я взвалил его себе
на спину. На первом шагу я чуть не упал. Потом сделал второй шаг, третий -
и пошел. Через час я был уже  над  обрывом  у  хребта,  спустил  Эрика  на
веревке и спустился сам. Дальше начинался уклон, и идти было  легче.  Эрик
стукался головой о мои плечи, спину, но я ничего не мог поделать. Небо уже
темнело на востоке, когда мы достигли снежных башен. Пройти  через  них  с
Эриком было невозможно, - я знал это, и знал также, что он замерзнет, если
я уйду за кем-нибудь. К тому же проделать этот путь  еще  раз  было  свыше
моих сил. Поэтому я спустился на лавинный склон  и  пошел  напрямик,  взяв
несколько наискось. У меня был один шанс из ста, может  быть,  из  тысячи,
что лавина не начнет скользить, - но, как оказалось, я выиграл.
   Правда, теперь это уже не имело