то   дедушка   об   этом   мне
рассказывал.  Помню,  как  однажды  я  приставал  к  матери:   что   такое
"штрейкбрехер" и "минолиер". Последнего слова она не могла мне  объяснить,
и когда отец пришел домой, я спросил у него:
   - Минолиер? От кого ты это слышал? - удивился он.
   - От дедушки.
   - А! Это, наверное, миллионер!
   Отец рассердился и раздраженно заявил, что будет требовать  от  дедушки
быть сдержаннее в своих рассказах. "Я не хочу, чтобы он отравлял  мальчику
жизнь своими черными воспоминаниями!" - крикнул  он  и  хотел  было  пойти
наверх, к дедушке, но мать  сумела  успокоить  его,  как  всегда  в  таких
случаях.
   Пока дедушка был  жив,  отец  всегда  подозревал  его  в  том,  что  он
подбивает меня на самые неожиданные поступки: однажды, например, я задумал
подняться на Эльбрус и целую неделю тайком собирал продукты на  дорогу;  в
другой раз я стащил чей-то большой зонтик и, придя  к  отцу  на  аэродром,
пытался спрятаться в самолете, чтобы выпрыгнуть  с  этим  зонтиком  как  с
парашютом, в то время когда самолет будет пролетать над нашим домиком.
   О том, что дедушка  может  когда-нибудь  умереть,  я  узнал  совершенно
случайно, подслушав  какой-то  разговор  родителей.  Не  веря  им  и  даже
посмеиваясь над их  наивностью,  я  побежал  наверх.  Дедушка,  большой  и
сильный, обрадовавшись моему приходу, подбросил меня под потолок, как  это
делал не раз. Но тут я заметил, как болезненно  исказилось  при  этом  его
лицо, и мне самому стало так  больно,  что  я  расплакался.  Я  ничего  не
сказал, хотя дедушка долго меня расспрашивал.
   Потом он заболел и вскоре слег. Приближалась весна,  и  я  каждый  день
открывал в саду новые чудеса, а дедушка мог смотреть  только  из  окна,  к
которому  придвинули  его  большое  старое  кресло.  Однажды,  взбегая  по
лестнице, ведшей к нему  наверх,  я  услышал  протяжное  гортанное  пение,
совсем не похожее на песенки, которые пелись в  школе  и  дома.  Это  была
безысходно-тоскливая песнь,  порожденная  великой  скорбью  и  несказанной
любовью к миру, который не стоит того, чтобы его  любить.  Раньше  я  этой
песни от дедушки никогда не слышал. Хотя я хорошо знал английский язык, но
не понял этой странной песни. Помню, в рефрене повторялись слова о большой
старой реке, по которой плывут лодки. Я поднялся по скрипучим ступенькам -
песня звучала все громче - и долго стоял  под  дверью,  а  потом  тихо  со
стесненным сердцем сошел вниз. Через три дня дедушка умер...
   В последующие годы проказы и шалости, которые я теперь совершал  вместе
с товарищами, стали более обдуманными, хотя и не менее опасными.  Отец  не
раз говорил, что характер у меня прямо  адский,  на  что  мать  со  смехом
отвечала: "Из  африканского  ада",  -  и  на  этом,  кстати  сказать,  все
кончалось, так как каждый из них по-своему очень любил меня.
   Учился я довольно  хорошо,  но  неровно.  Узнав,  что  стать  капитаном
корабля может лишь тот, кто отлично знаком с математикой и астрономией,  я
за несколько недель стал первым по этим предметам, но  позже,  когда  меня
заинтересовала география, я эти науки совершенно забросил.
   На семнадцатом году жизни, совершенно не зная, что с  собою  делать,  я
записался  наудачу  на  конструкторский  факультет   Летной   академии   в
Пятигорске. Здесь и произошло мое знакомство с Гореловым, который читал  у
нас курс теоретической механики. На меня он обратил  внимание  не  столько
из-за  моих  способностей,  к  тому  же  довольно  ограниченных,   сколько
благодаря моей матери. Это она в свое  время  спроектировала  и  построила
здание, в котором теперь помещалась кафедра и лаборатория Горелова, причем
сделала это так, что, как он сам говорил, покорила его душу.
   У каждого человека сохраняются в памяти  отдельные  вехи  его  жизни  -
какое-нибудь знаменательное событие из детства, первая любовь,  встреча  с
каким-нибудь поистине великим человеком, - и эти-то вехи являются  как  бы
осями, на которых жизнь порой делает крутой поворот туда, где  открываются
необозримые горизонты.  Такая  минута  наступила  для  меня,  когда  после
несданного,  или,  как  у   нас   говорили,   засыпанного,   экзамена   по
теоретической механике Горелов попросил меня остаться в кабинете  и  начал
со мною беседу. Был июнь, чудесный  июнь,  зеленевший  за  окнами  в  саду
института. Глядя мне в глаза, Горелов сказал:
   - От удара металл издает звук. Роберт,  я  хочу,  чтобы  ты  откровенно
ответил на вопрос, который я задам тебе. Согласен?
   Я не ответил, но он, очевидно, по глазам моим  понял,  что  отвечу,  и,
помолчав, продолжал:
   - Чтобы быть полезным и другим и себе, человек всегда  должен  находить
радость в своей работе. Я знаю, что у  тебя  хватит  способностей  выучить
все, что нужно, даже по тому предмету, который тебя совсем не  интересует.
Но ведь этого в жизни недостаточно. А я уверен: ты отдашь всего себя  тому
делу, которое тебя увлечет. Скажи мне, что тебя увлекает?
   Я не мог ответить.
   Тогда уже, не глядя мне в глаза, Горелов прибавил  тише  и  осторожнее,
словно имел дело с чем-то очень хрупким:
   - Когда ты чувствуешь себя счастливым? Говори откровенно,  так  как  от
этого может многое зависеть.
   - Счастливым я бываю редко, - ответил я. - Это только короткие  минуты,
но тогда мне бывает хорошо... В последний раз это  было  на  Джанги-Тау...
Вы, должно быть, не знаете, что я член нашего альпинистского клуба и,  как
говорят, хороший альпинист. Были такие минуты, когда мне  хотелось,  чтобы
они никогда не кончились и чтобы это были не каникулы, не учебный  лагерь,
не экскурсия, а моя жизнь - самая настоящая жизнь.
   - Что это были за минуты? Расскажи подробнее, - быстро, но все  еще  не
глядя на меня, спросил Горелов.
   - Когда грозила опасность, - прямо ответил я, потому что  действительно
так и было. - Когда я должен был взять на  себя  ответственность  или  мне
нужно было решать вопрос о  выборе  пути,  о  новом,  еще  не  проверенном
варианте подъема, о новой трассе. И еще, когда я принимал участие в ночной
спасательной экспедиции, и мне первому удалось найти пропавшего.
   - Ты любишь рисковать, - строго произнес Горелов. - Я заметил это еще в
то время, когда ты отвечал на мои вопросы. Но со мной  у  тебя  ничего  не
вышло, потому что меня голыми руками не возьмешь. - Тут ему бы улыбнуться,
но он не сделал этого. -  Ты  подвергал  себя  когда-нибудь  испытанию?  -
спросил он, помолчав немного.
   Я почувствовал прилив гордости,  которой,  я  знаю,  у  меня  и  сейчас
слишком много.
   - Однажды я совсем один пробыл  восемнадцать  часов  в  ущелье  Ужбы  и
вернулся, когда туман рассеялся. Это было мое первое испытание.
   - Но не последнее, - ответил Горелов. - Разве то, что ты  сделал,  было
необходимо?
   Я заколебался, прежде чем ответить.
   - Нет!
   - Я так и знал! - произнес Горелов, и я только теперь понял, почему  он
отворачивается от меня. Он улыбался, но не мне. Улыбался  чему-то  своему:
быть может, своей молодости, которую видел в этот миг очень близко,  очень
ярко. Потом, как бы вспомнив, что дело сейчас не в нем, обратил взгляд  на
меня, и второй раз за время нашего разговора он мне вдруг напомнил кого-то
очень близкого, составлявшего как бы часть самого меня; но  кого  -  я  не
понял и испугался.
   - Механики, - заговорил Горелов, -  математики,  астрономы  и  те,  кто
спасает заблудившихся в горах, - все одинаково нужны нам, и  жизнь  многое
бы утратила, не будь хоть одного из них.  Но  помни,  что  жизнь  человека
имеет смысл только тогда,  когда  она  кому-то  приносит  пользу.  Великие
замыслы и деяния приносят пользу всем: чужим и своим, близким  и  далеким,
как, например, мост, построенный инженером, стихи,  сочиненные  поэтом.  А
маленькое, собственное, каждодневное - весенние прогулки,  наслаждение  от
красивых пейзажей или даже сны - мы делим с теми, кто нам дорог. Но лишь и
то и другое, вместе взятое,  определяют  в  полной  мере  человека  и  его
назначение. Мир существует для тебя постольку,  поскольку  ты  существуешь
для него, и все, что ты делаешь, - слышишь ли, все! - должно иметь смысл и
цель не в тебе, а вне тебя. Не каждому это удается одинаково  легко.  Тебе
легко не будет, но  именно  потому  ты  и  станешь  таким.  И  ты  уже  им
становишься, ибо хочешь быть, как металл,  звенящий  от  удара,  -  верно,
Роберт?
   Я кивнул головой, так как не мог говорить.
   - Не выйдет из тебя инженер-конструктор, - продолжал Горелов.  -  Но  я
думаю, что закончить обучение ты должен, так  как  знаний,  не  приносящих
пользу, не бывает, а позже, когда получишь диплом, ты должен уйти в горы и
поискать себя.
   Лишь вернувшись домой после долгих, очень долгих  блужданий  по  холмам
вокруг города, слегка опьяненный  солнцем,  летом  и  этим  разговором,  я
понял, что Горелов напомнил мне дедушку. Как тот был образцом для  меня  в
детстве, так Горелов стал моей совестью в юности. Я послушался его  совета
и не жалею об этом. Правда, по окончании института  я  не  сразу  пошел  в
горы. После годичного обучения в Центральной службе погоды я стал пилотом,
испытывающим новые модели самолетов, и не раз случалось  мне  приземляться
на аэродроме моего отца.
   Каждый  отпуск  я  проводил  в  горах.  Мое  имя  стало   известным   в
альпинистском клубе и за его стенами благодаря экспедициям,  в  которых  я
принимал участие. Однажды в каком-то  учреждении,  когда  мне  нужно  было
ответить на вопрос о профессии, я по рассеянности ответил  "альпинист",  а
не "летчик". Хотя я тотчас же поправился, но правдой было и то  и  другое,
так как теперь я  немного  уже  знаю  себя  и  знаю,  что  меня  одинаково
привлекают и неисхоженные  горы  и  самолеты,  на  которых  никто  еще  не
поднимался в воздух. Когда мне было двадцать  пять  лет,  я  участвовал  в
экспедиции на "Крышу мира" - северную часть  Памира.  Годом  позже  я  был
среди тех, кто брал третью по высоте вершину в  мире  -  Канченджонгу.  Во
время этой экспедиции трагически погиб один из моих товарищей,  а  у  меня
обнаружилось расширение сердечной мышцы,  так  что  полгода  мне  пришлось
провести на юге в санатории. Я вернулся к летной службе в то время,  когда
стало известно, что экспедиции на  Венеру  нужен  пилот  для  разведочного
самолета. Я вызвался, и из нескольких тысяч кандидатов выбрали меня.
   Все это я пишу на двадцать восьмом часу полета. Поднимая голову, я вижу
на экране внутреннего телевизора белый  диск  удаляющейся  Земли.  У  меня
такое ощущение, словно закончилась одна жизнь и начинается другая. В такую
минуту хочется провести жирную черту  подо  всем,  что  до  сих  пор  было
сделано в жизни. Я знаю, что многого сделать не смогу, так как способности
мои слишком ничтожны. Вот почему я никогда не пытался заниматься наукой. Я
знаю, что мне далеко до таких людей, как  Чандрасекар,  Арсеньев  или  Лао
Цзу, с которыми мне придется делить и хорошее и плохое.
   Но я твердо знаю: все, что мне приходилось делать  в  жизни,  я  делал,
быть может, слишком опрометчиво, быть может, со слишком  горячим  сердцем,
но всегда с усердием, на какое только способен. Я всегда старался верить в
людей, а если сердился на кого-нибудь, то чаще всего на самого себя за то,
что не умею быть таким, как Ганнибал Смит.
   Впервые объясняясь  девушке  в  любви,  я  не  сумел  найти  достаточно
красивых и возвышенных слов, чтобы выразить свои чувства. И я  сказал  ей,
что в моем представлении любовь - это не полет и  не  небо,  где  я  часто
бываю, а что-то прочное, как земля,  в  которую  можно  вбивать  сваи,  на
которой можно возводить стены и строить дома.
   Другое дело, что это ее не убедило.



NAVIGARE NECESSE EST

   Местом взлета нашего межпланетного корабля был песчаный район  площадью
больше тысячи гектаров, сохранившийся в бывшей пустыне Гоби.  Меня  привез
туда самолет, которым управлял мой товарищ-летчик  из  Центральной  службы
погоды. Он всю дорогу молчал, - отчасти  потому,  что  плохие  атмосферные
условия требовали большого внимания, а отчасти потому, что он  тоже  хотел
получить место в экспедиции, но ему не удалось.
   Мне это было, конечно, неприятно. Однако я  обо  всем  забыл,  когда  с
высоты шести тысяч метров увидел  лежавшую  на  песке  серебряную  ракету.
Самолет, привезший меня; должен был тотчас же улететь обратно. Я  протянул
летчику руку несколько неуверенно. Мы еще слишком мало были знакомы, чтобы
сделаться друзьями, но к этому шло, и теперь я боялся, что мой товарищ  не
сумеет преодолеть обиду: ему был всего двадцать один год.  Я  был  уже  на
крыле, когда он поднялся с места и потянулся ко мне.  В  этот  момент  мне
стало ясно, что все хорошо. Мы поцеловались, и я понял, что он богаче меня
какой-то суровой красотой. Когда машина исчезла, я двинулся  к  ракете.  У
меня было тяжело на сердце. Людей, с которыми мне придется лететь, я почти
не знал. Солтыка когда-то встречал в Главном управлении летной школы, но с
учеными встретился  впервые  несколько  месяцев  назад  в  Ленинграде,  на
предварительной технической подготовке. Я заковылял по глубокому  песку  к
небольшой группе людей,  стоявшей  у  стенки  "Космократора";  когда  меня
отделяло от них всего шагов сто, я подумал, что  со  стороны  моя  робость
могла бы показаться смешной, - я чувствовал что-то вроде  трепета,  но  не
перед полетом на Венеру, а перед незнакомыми людьми, которые  должны  были
стать моими спутниками в трудном и  опасном  полете.  Вполне  меня  поймет
только  тот,  кому  приходилось  с  кем-нибудь  вдвоем  попадать  в  такие
обстоятельства, при которых, как говорится, человека подвергают испытаниям
на сжатие и растяжение: например, в трудном восхождении, когда  приходится
то страховать товарища,  то  самому  страховаться.  Слова  "полагаться  на
другого, как на самого  себя"  получают  свое  подлинное  значение  только
здесь, на конце соединительной веревки.
   Официальное прощание с экспедицией состоялось неделю назад. Я на нем не
присутствовал, так как выполнял формальности, связанные с моим отчислением
из летного состава.  Сейчас  на  этом  уцелевшем  кусочке  пустыни,  среди
песков, под бледным небом, стояло всего десятка  два  людей:  родственники
отлетающих, президент Академии наук и несколько ее членов. Меня  никто  не
провожал: мать умерла  два  года  тому  назад,  отец  не  мог  выехать  из
Пятигорска, - и меня охватило чувство  одиночества.  Но  в  это  мгновение
послышался шум самолета. Машина, на которой  я  прилетел,  снижалась.  Над
самой ракетой летчик послал мне последнее воздушное  приветствие,  покачав
крыльями. Я стоял, всматриваясь в исчезающий самолет, когда ко мне подошел
Арсеньев. Он подал мне руку, а потом вдруг притянул к себе.
   - Наконец-то ты здесь, человек с Канченджонги! - сказал  он,  а  я  мог
ответить ему только улыбкой.
   Старт был  назначен  на  час  дня.  Для  того  чтобы  быстрее  миновать
атмосферу, нам предстояло взлететь с огромной скоростью. Выбор пал на этот
безжизненный клочок земли, так как вырывавшиеся  из  ракеты  атомные  газы
могли бы вызвать опасные опустошения.
   Поздоровавшись со всеми, я пошел с инженером Солтыком на носовую  часть
корабля, чтобы в последний раз проверить мой разведочный самолет.  Вскоре,
однако, меня оторвали от этого занятия: около ракеты, на  песчаном  холме,
состоялось прощание. Не было произнесено никаких речей,  только  несколько
скупых слов. Мы подняли бокалы с золотистым южным вином,  а  потом  уже  с
входной платформы смотрели, как гусеничные  машины  увозят  остающихся  на
Земле за пределы взлетной площадки. Мы вошли внутрь. Перед тем как закрыли
шлюз, я обернулся еще раз: и хотя пустынный пейзаж был чужим для  меня,  я
вдруг почувствовал, что крепко с ним связан, и что-то стиснуло мне  горло.
Пустыня была сейчас совершенно безлюдна,  но  я  знал,  что  в  нескольких
километрах за горизонтом  расставлены  широким  кругом  радарные  станции,
чтобы захватить корабль в пучки своих волн и сопровождать его всю дорогу.
   Мы вошли в Централь, и тут Солтык принял командование.  Мы  улеглись  в
откинутые кресла, привязались поясами, и началось то, чего  я  терпеть  не
могу: ожидание. Стрелка  указателя  толчками  отмечала  четверти  секунды.
Наконец Солтык, лежавший у самого "Предиктора", сжав руками  рукоятки,  на
мгновение обернулся к нам. Он улыбался. Это была его минута, -  минута,  о
которой он мечтал! Стрелки на указателях доползли до  своих  мест.  Солтык
нажал красную кнопку, все лампочки на панелях зажглись - и началось!..
   Сначала     короткий     гром.     Это     работали     вспомогательные
кислородно-водородные  ракеты.  Корабль,   тяжело   зарываясь   в   песок,
поднимаясь и опадая, как громадный плуг,  толкаемый  взрывами,  неровно  и
неуклюже сдвинулся с места.  Потом  взрывы  участились.  Мы  почувствовали
страшные толчки, удары о грунт, подскакивания и падения:  нас  бросало  во
все стороны, хотя мы и были привязаны эластичными поясами.
   Вдруг раздался протяжный певучий  звук.  Толчки  прекратились,  зато  с
каждой секундой тело мое становилось все тяжелее.  Я  не  спускал  глаз  с
круглого экрана, стоявшего передо мной, и видел  как  бы  узкий  блестящий
кантик - бок ракеты, внизу мчащиеся пески - все это мигало и дрожало,  как
листки мятого целлофана. Это были слои воздуха, сгущавшиеся перед кораблем
во время его движения, - зрелище, знакомое мне  по  полетам  на  наивысшей
скорости.
   Видеть становилось все  труднее.  Страшная  сила  толкала  меня  вглубь
мягкого кресла, наливая незримым свинцом  суставы,  вдавливаясь  в  каждый
мускул и нерв, так что дыхание стало с шумом вырываться из  груди,  словно
придавленной грузом в сотню килограммов. Я скосил  глаза  в  сторону.  Все
лежали так же беспомощно. На шкалах прыгали огоньки, а сквозь весь  корпус
ракеты мощным потоком несся тот  певучий  звук,  с  которым  атомные  газы
вырываются в пространство.
   Это продолжалось долго, так долго, что пот, выступивший на  лбу,  начал
струиться между бровями. Я хотел вытереть его, но не мог поднять  руку.  В
этот момент Солтык нажал какой-то рычажок,  и  вдруг  сделалось  легко.  Я
взглянул на часы. Мы летели уже шестнадцать минут. То, что лежало под нами
внизу, не знаю, как назвать. Это не была Земля - та  плоская,  бесконечная
равнина с тонкими линиями дорог и рек,  так  много  раз  виденная  мною  с
самолета. Казалось, небо и земля поменялись местами. Вместо легкого синего
купола над нами зияла плоскость, на которой тлели еле заметные  звезды,  а
внизу простиралось что-то, не похожее ни на что, когда-либо мною виденное,
- бесформенное, желто-бурое, выпуклое.  На  этой  словно  в  бесконечность
простирающейся  груде  темнели  неопределенные  пятна,  и   больше   всего
бросались в глаза торчащие белые клочья, неподвижные, словно наклеенные на
ее поверхность куски белой ваты.
   Я решил обратить на  них  внимание  Солтыка;  он,  взглянув  на  экран,
сказал: "Это облака" - и снова вернулся к своим указателям.
   Я понял. Да, это были облака, плывущие над планетой, но их высота  была
ничтожной по  сравнению  с  высотой,  на  которой  сейчас  находились  мы.
Присмотревшись, можно было кое-где заметить крошечный белый клочок, бывший
в действительности облаком величиной в  несколько  километров.  Теперь  мы
летели - как показывали светящиеся экраны "Предиктора" -  по  эллипсу:  по
траектории искусственного спутника Земли. Это тянулось, вероятно, с час, в
течение которого под нами  прошла  третья  часть  планеты.  Вот  кончилась
многоцветная равнина Китая, исчезла суша. Мы  летели  над  Тихим  океаном.
Выпуклая  поверхность  воды  черно-стального  цвета,  похожая  на  матовый
полированный металл, представляла собой необычайное зрелище.
   Когда показались берега Америки, Солтык снова нажал на красную  кнопку,
опять раздалась протяжная песнь двигателей, и "Космократор", подняв нос  к
черному небу, помчался пр