ды вечером, когда я стоял так на бетонном конце мола и ждал, вдруг
пошел дождь. Погода, до сих пор ветреная, переходила в бурю.  Когда  стало
уже совсем темно, показались скутеры. Тот, самый быстроходный,  был  виден
очень хорошо, так как его белые паруса выделялись  на  темном  фоне  моря.
Высокие волны хлестали с такой силой, что за несколько минут вся одежда на
мне промокла, но какое-то непонятное чувство не позволило мне уйти.  Ветер
все усиливался, пронзительно воя, а поверхность моря  то  поднималась,  то
опадала. Все скутеры убрали паруса, только  тот  белый  кораблик  шел  под
всеми парусами, даже  поднял  новые,  и  был  похож  на  белую,  по  грудь
погрузившуюся в волны птицу, пытающуюся взлететь могучим взмахом  крыльев.
Быть может, картина была вовсе не такая уж поэтическая, но я  уже  сказал,
что я сухопутная крыса и  с  навигацией  совершенно  не  знаком.  Когда  я
увидел, как этот кораблик, подняв паруса и набирая скорость,  приближается
к остальным, обгоняет их и уходит  в  туман  и  мглу,  со  мной  произошло
что-то, заставившее меня немедленно вернуться домой. Я решил, что организм
у  меня  менее  вынослив,  чем  голова:  она   жаждет   каких-то   сильных
впечатлений, а он требует только отдыха. Вернувшись домой, я  собрал  свои
карточки и - пусть посмеется над этим, кто может! - решил  выписать  новую
литературу, чтобы как можно скорее с ней познакомиться.  Так,  с  пером  в
руке, я уснул за письменным столом на половине  недописанного  слова.  Мне
приснился удивительный сон.
   ...Мне снились полистирены и бутадиены. Удивительного в этом  не  было,
пожалуй, ничего. Удивительно было то, что вели они  себя  так,  словно  их
обдувал сильный ветер. При этом ветре они укладывались не так, как им было
положено, - вернее, как требуют формулы из справочников, - а  как  вздутые
паруса. Чем сильнее дул ветер, тем шире раскидывались цепи, а  между  ними
летала  одна  цепочка,  удлиненная,  словно  челнок  на  ткацком   станке,
пробегающий сквозь основу. Челнок? Нет, это был белый кораблик,  -  и  вот
получалась большая кристаллическая сеть. Боясь забыть свой  сон,  я,  едва
проснувшись, тотчас же начал записывать  и  не  без  радостного  удивления
увидел, как под пером рождаются формулы...
   Райнер запнулся.
   - Прекрасные формулы... - повторил он с чуть слышным  вздохом  и  снова
улыбнулся, как бы извиняясь. - Не могу  назвать  их  иначе:  необыкновенно
прекрасные. Едва записав последнюю, я кинулся к двери, схватил в  передней
пальто и без шапки, с непокрытой  головой,  под  потоками  дождя  помчался
бегом в институт. Было четыре часа утра. Я разбудил лаборантов. Пораженные
моим появлением и видом, - вода текла с меня, как с утопленника, - они  не
решались даже переглянуться. Я бегал, кричал, просил и молил их вспомнить,
не было ли здесь в нижнем этаже год назад, когда в этом помещении работали
Йенш, Браун и Геллер, какого-нибудь сильного электронного прибора, большой
вакуумной лампы, вроде круксовой, или,  может  быть,  нового  электронного
микроскопа.  И,  наконец,  после  получасовых  расспросов   этих   сонных,
удивленных, флегматичных гамбуржцев, старший из них,  Вольф,  -  да  будет
благословенно имя его! - вспомнил, что в залах ничего не было, но примерно
за  месяц  до  окончания  испытаний  в  подвале  был  установлен  линейный
ускоритель типа "В", то есть вертикальный, с  отвесной  выходной  трубкой.
После двухдневных опытов пришлось его установить в другом здании, так  как
излучения оказались настолько сильными, что проникали сквозь все  этажи  и
могли вредно повлиять на людей, работавших в залах.
   - Дату! Точную дату! Когда это было? - вскричал я.
   Поразмыслив, он сообщил мне ее. Я пробежал мимо изумленных  лаборантов,
вынул из ящика ключи, кинулся в лабораторию  и  через  несколько  минут  я
проник в великую тайну. Именно в тот день, когда работал ускоритель,  были
получены образцы под номерами от 6419 до 6439. И мой образец, мой чудесный
образец, - он значился под последним номером, - тоже  оказался  никуда  не
годным, как и все прочие. По окончании рентгеновской съемки  все  ушли  из
лаборатории, оставив этот кусочек каучука в горячей  печи.  В  это  время,
пользуясь тем, что наверху никого нет,  техники  приступили  к  испытаниям
ускорителя. Поток выброшенных им частиц электричества, пробив  три  этажа,
проник внутрь еще  горячей  камеры  и  поляризовал  полистирены  так,  что
получился силиконовый каучук.
   Утром, ничего не  зная  о  чудесном  превращении,  лаборанты  выбросили
образец на склад хлама как не представляющий ценности.
   Это,  собственно  говоря,   конец   моей   истории.   Могучим   ветром,
заставляющим атомы располагаться в кристаллическую  структуру,  был  поток
электрических частиц. Таким образом  возник  заводской  метод,  называемый
иногда методом Райнера... А  помогли  мне  в  этом  маленький  кораблик  с
отважной командой и красивой оснасткой да буря в этот вечер в  Гамбургском
порту. Я никогда никому об этом не рассказывал. На Земле, среди коллег,  я
не стал бы хвастать этим, но здесь...
   Райнер умолк. После долгого молчания Чандрасекар произнес:
   - Это было очень  интересно.  Прекрасный  пример,  доказывающий,  какое
множество разноплановых процессов одновременно  происходит  у  человека  в
мозгу. Я бы сравнил это с тем, что  происходит,  когда  по  улице,  где-то
далеко, проезжает  тяжелый  грузовик,  а  в  горке,  полной  стеклянных  и
фарфоровых сосудов,  отзовется  вдруг  один  из  них  и  тихонько,  лениво
зазвенит. Этот ответный звук - очевидно, резонанс, но именно так и было  с
вашим корабликом, коллега Райнер. И как в комнате необходима тишина, чтобы
услышать тихий звон сосуда, пробужденного  далеким  грохотом,  так  и  вам
необходим был сон. Он прервал и разъединил глубоко проторенные,  замкнутые
круги, в которых кружилась, билась ваша мысль,  и  это  помогло  ей  найти
совершенно новые пути. Ваше подсознание уже давно додумывалось до чего-то,
когда вы с упорством, достойным  лучшего  применения,  уверяли  себя,  что
ничего не  знаете.  То-есть,  конечно,  вы  не  только  уверяли  себя,  вы
действительно тогда не знали...
   - Это и мне кое-что напоминает, - начал было Арсеньев, но, взглянув  на
часы, покачал головой. - Половина четвертого, - сказал он.  -  Думаю,  что
нам давно уже пора спать, не так ли?
   Все согласились. Мне  показалось,  что  все  мы  извлекли  из  рассказа
Райнера что-то важное для себя, и каждому  хотелось  остаться  наедине  со
своими мыслями.
   - Итак, хотя у нас нет ни дня, ни ночи,  ни  суток,  желаю  вам  доброй
ночи, друзья, - произнес Арсеньев, выпрямляясь во весь свой огромный рост.
Мы молча разошлись по каютам. Корабль мчался, но звезды на экранах  стояли
неподвижно. Я еще раз взглянул  на  них,  потом  голова  моя,  еще  полная
всевозможных впечатлений, коснулась подушки. В эту  ночь  мне  снился  мой
первый полет.



МЕРТВЫЙ МИР

   Земля все время росла. Чем дальше мы отдалялись  от  нее,  тем  большая
часть ее поверхности становилась видимой. На семнадцатом часу  полета  она
достигла наибольшего диаметра.  Страшно  было  смотреть  на  эту  огромную
глыбу, от которой лился тяжелый белый свет. А потом произошло  то,  о  чем
говорил мне Солтык, но чего  нельзя  понять,  не  увидев  своими  глазами:
деление  мира  на  небо  и  землю  исчезло,  так  как  сама  Земля  начала
становиться частью неба, одной из его звезд, - сначала это  был  огромный,
закрывающий три четверти горизонта шар, потом его выпуклость стала заметно
уменьшаться, свет начал  тускнеть,  и  в  семь  часов  утра  это  был  уже
мутно-белый диск с темными пятнами океанов,  весь  умещавшийся  на  экране
телевизора.
   Тем временем корабль приближался к Луне. Сначала было  похоже,  что  мы
облетим ее сбоку, оставив ее справа от  себя;  но,  оторвавшись  от  своих
записей, я увидел, что Луна движется  на  экране  телевизора,  и  в  конце
концов нос корабля оказался направленным на ее северный полюс.
   Я перестал писать  и  пошел  в  Централь.  Там  были  только  Солтык  и
Арсеньев.  Они  устанавливали  перед  экраном   огромный   фотоаппарат   с
телеобъективом. "Космократор" должен  был  пролететь  всего  километрах  в
пятистах от Луны, и, пользуясь этим случаем, астроном хотел сделать  серию
снимков.
   С каждой четвертью часа диск Луны увеличивался; одновременно усиливался
его режущий глаза ртутный блеск, похожий на  холодное  свечение  кварцевой
лампы. Начиная с одиннадцати часов, темные пятна и полосы  на  поверхности
стали отделяться от фона: это были  все  яснее  различимые  кольцеобразные
горы с центральными вулканическими конусами. Неподвижно пылающее полушарие
Луны словно вытеснило с экранов черное небо. К двум часам мы  приблизились
к Луне на тридцать тысяч  километров.  Хотя  двигатели  снова  заработали,
притяжение Луны все  же  ощущалось.  Началось  изменение  веса  окружающих
предметов и собственного тела, и это было очень неприятно, так  как  порой
вызывало  головокружение.  Когда  расстояние  уменьшилось  до  двадцати  с
небольшим тысяч  километров,  Солтык  выключил  двигатели  и  приостановил
вращательное движение корабля.  Неприятные  ощущения  сменились  ощущением
необычайной легкости:  желая  опереться  о  подлокотник  кресла,  я  вдруг
взвился в воздух, так как тело мое теперь весило вшестеро меньше,  чем  на
Земле. Я не обратил на это внимания,  поглощенный  удивительным  пейзажем,
расстилавшимся под нами. В то время  как  раньше  движения  ракеты  вообще
невозможно было заметить, сейчас, когда нас отделяло от Луны  всего  около
двадцати тысяч километров, полет, если всматриваться в этот выпуклый диск,
производил впечатление головокружительного падения. Мы были над Алтайскими
горами. Они производили впечатление окаменевшей грязи с застывшими следами
копыт. В действительности же это  были  кратеры  диаметром  во  много  сот
километров, но в поле нашего зрения не было видно ничего, что позволило бы
правильно  определить  их  размеры.  Двигатели  не   работали.   Пользуясь
приобретенной скоростью, мы летели по касательной к  Луне  и  должны  были
промчаться близко от нее, как вылетевшая  из  ружья  пуля.  Наша  скорость
суммировалась  с  собственным  вращением  Луны,  и  движение   того,   что
находилось под нами, ускорялось чуть не с каждой  секундой.  В  два  сорок
расстояние составляло всего тысячу сто километров.  Лунные  горы  внезапно
выплывали из-за горизонта, растянувшегося в обе стороны гигантской  дугой,
вспыхивали под солнцем, как раскаленные добела зубчатые  пилы,  и  мчались
под  нами,  чтобы  через  несколько  минут  исчезнуть  за  другим   краем.
Сверхъестественным казался этот  мертвый  бег,  эти  двигающиеся  кратеры,
снаружи залитые  солнцем.  Рельефно  вырисовывались  их  шершавые  склоны,
внутри полные непроницаемого мрака. Если всматриваться  долго,  этот  хаос
света  и  теней,  этот  неистовый  бег  каменных  рельефов  в  бескрайной,
прорезанной  глубокими  оврагами  и  расщелинами   пустыне   ошеломлял   и
притягивал, как пропасть. Повсюду на  склонах  гор,  вокруг  вулканических
конусов и на каменистой равнине застыли,  ярко  отражая  свет,  сверкающие
потоки лавы.
   В начале четвертого расстояние уменьшилось до двухсот  километров,  как
сообщили нам непрерывно работающие радарные альтиметры. На  север  от  нас
двигался кратер Тихо с огромным, раскинутым на  тысячи  километров  веером
холодной лавы, покрывавшей более низкие горные хребты  и  барьеры.  Солнце
переливалось на этой остекленевшей  поверхности  отблесками,  похожими  на
молнии. Мы приближались к терминатору - линии, отделяющей освещенную часть
мертвого мира от неосвещенной. Там, на границе ночи и дня, горизонтальные,
почти  параллельные   грунту,   солнечные   лучи   обрисовывали   зловещую
архитектонику скал. Из пространств, лежащих на  ночной  стороне,  вставали
добела раскаленными точками вершины самых высоких пиков. Под нами и  перед
нами лежала равнина Южного моря. Я  заметил  на  его  поверхности  темное,
тонкое  как  игла  пятнышко,   двигавшееся   с   большой   скоростью,   и,
присмотревшись повнимательнее, догадался, что это тень от ракеты. Я  хотел
было указать на нее Солтыку, стоявшему рядом со мной, но по его суровому и
взволнованному зрелищем полета лицу понял, что он тоже заметил ее. В  этот
момент большой диск экрана погас, словно задутое пламя.  Мы  очутились  во
мраке, царившем за неосвещенной частью Луны, таком непроглядном, что  хотя
инженер погасил огни в Централи, нам ничего  увидеть  не  удалось.  Солтык
переключил  телевизоры  на  радар,  и  вот  в  темноте  каюты   показались
коричневато-зеленые контуры лунных кратеров. Это было необычайное зрелище:
рядом,  на  расстоянии  вытянутой  руки,  светились,  словно  повиснув   в
пространстве, круглые ряды цифр на приборах "Предиктора", а с экрана,  над
которым мы склонились втроем, падал глубинный подводный свет, от  которого
лица, казалось, превратились в  маски,  испещренные  черными  тенями.  Тем
временем "Космократор", погруженный в  отбрасываемую  Луной  полосу  тени,
мчался все с тою же скоростью. Немного спустя  начался  процесс,  обратный
тому, который мы наблюдали, приближаясь к Луне: рельеф  поверхности  начал
размываться, кольцеобразные горы сбегались к центру экрана, становясь  все
меньше и меньше, поверхность спутника двигалась все медленнее и,  наконец,
словно остановилась. Луна,  теперь  уже  представлявшая  собой  наполовину
освещенный, наполовину темный шар, осталась позади.
   Солтык  зажег  свет  и,  взяв  фотоаппарат,  пошел   с   астрономом   в
лабораторию. Я остался один и уселся перед экраном,  направленным  к  носу
корабля. В глубокой тишине звонко тикали счетчики  Гейгера.  Каждый  такой
звук означал, что внутри  "Космократора"  пролетела  частица  космического
излучения, пробив стены и водяную оболочку ракеты. Это  медленное,  мерное
тиканье иногда ускорялось: очевидно,  мы  пролетали  тогда  полосу  лучей,
испускаемых какой-нибудь отдаленной звездой.
   После полудня Солтык предложил мне осмотреть и проверить  скафандры,  в
которых мы будем передвигаться на поверхности Венеры. Славный парень  этот
инженер! Я знаю, что дело это не было ни спешным, ни  необходимым,  но  он
видел, как я бесцельно брожу по ракете, и попросту хотел чем-нибудь занять
меня. Я пошел на верхний ярус, в грузовое отделение. Проходя  вертикальную
шахту, я каждый раз ощущаю непривычное чувство  потери  веса,  так  как  в
центре ракеты центробежная сила не действует; здесь  можно,  оттолкнувшись
от ступеньки лестницы, надолго повиснуть в воздухе с несколько странным  и
смешным чувством, как будто тело расстается с душой, как это иногда бывает
во сне.
   Скафандры наши я нашел, конечно, в полном порядке. Они состоят из очень
легкого  комбинезона  и  удобного  шлема,  легко  и  быстро  снимающегося.
Комбинезон сделан из прочного, мягкого на  ощупь  искусственного  волокна,
такого легкого, что комбинезон весит едва три четверти килограмма. Шлем не
похож на водолазный, так как имеет форму конуса с закругленной  верхушкой.
Шире всего он у основания. Чандрасекар определил его форму как гиперболоид
вращения.  По  обеим  сторонам  у  него  торчат  вогнутые  рефлекторы   из
металлической сетки;  это  антенны  миниатюрного  радара,  экран  которого
находится внутри шлема на  уровне  рта.  Перед  глазами  имеется  овальное
окошко, позволяющее хорошо видеть в нормальных условиях, в тумане же или в
темноте можно  пользоваться  радаром.  Еще  на  Земле  мы  ходили  в  этих
скафандрах по нескольку дней подряд и убедились, что они очень удобны. Вид
у человека в скафандре, конечно, непривычный. Округлые металлические "уши"
придают  ему  сходство  с  летучей  мышью.   Кроме   множества   различных
приспособлений вроде  электрического  обогрева  и  охлаждения,  детекторов
излучения, кислородного прибора, скафандр снабжен  радиоприбором  размером
не больше самопишущей ручки.  Проблема  размещения  в  нем  всех  катушек,
контуров и  конденсаторов  решена  очень  остроумно:  все  они  нарисованы
химической серебряной краской на стекле радиоламп (их в приборе две).  При
обжиге  краска  эта  затвердевает,  как  эмаль.  Таким  путем   получаются
соединения, настолько прочные, что для того,  чтобы  повредить  их,  нужно
разбить  весь  аппарат  молотком.  Излучаемая  волна  длиной  в   двадцать
сантиметров  позволяет  держать  связь  только  по  прямой,  то  есть   на
расстоянии около четырех километров на равнине. Если же  прибор  находится
высоко - в горах или на самолете, - то радиус  действия  увеличивается  до
полутораста километров.
   Я заглянул также в  отсек  с  вертолетом,  а  потом  туда,  где  лежало
альпийское и полярное снаряжение, чтобы утешить себя хотя  бы  его  видом.
Вернувшись в Централь, я застал там Осватича, Арсеньева  и  Лао  Цзу.  Они
совершали у радиоприемника таинственный обряд, называемый  "подслушиванием
звезд". Излучаемые звездами электромагнитные волны собираются  помещенными
на носу ракеты  линзами,  состоящими  из  полых  металлических  цилиндров;
пройдя через усилитель, они  рисуют  на  катодных  осциллографах  дрожащие
зеленоватые линии. Ученые, перекидываясь односложными словами,  записывали
цифры в дневник наблюдений. Заметив меня, Арсеньев улыбнулся и, чтобы, как
он  сказал,  внести  в   работу   разнообразие,   подключил   к   аппарату
громкоговоритель. Звездное излучение перешло в  звуки:  послышался  глухой
треск, прерываемый резкими короткими свистками.
   - Так говорят с нами звезды, - произнес астроном. Он уже не улыбался, и
я невольно тоже стал серьезным. Пробыв долго в ракете, человек привыкает к
окружающим его необычным условиям  и  только  в  такие  минуты,  как  эта,
ощущает вдруг, что от бездонной черной  пустоты,  в  которой  нет  ничего,
кроме облаков раскаленного газа да электрических волн, его  отделяет  лишь
тонкая металлическая оболочка.
   После полудня у меня было четырехчасовое  навигационное  дежурство.  За
это время не случилось ничего, достойного внимания. Вечером я был  немного
занят, так как одна из труб шлюзовой станции начала  пропускать  воздух  и
нужно было ее починить.  После  работы  я  вернулся  в  каюту  с  приятным
чувством  легкой  физической  усталости.  Ночью  мне  приснилось,  что   я
маленький мальчик и что дедушка обещал взять меня на прогулку в горы, если
будет хорошая погода. В моей детской комнате стоял аквариум.  В  солнечные
дни блики, отраженные водой, падали на потолок белым кружком. Проснувшись,
я наяву увидел над собою белое пятно и, еще  не  придя  в  себя,  вскочил,
радуясь, что солнц" светит и что я пойду с дедушкой в  горы.  В  следующую
секунду я все понял и медленно опустился на койку: белым кружком на темном
фоне телевизорного экрана была Земля.



КАНЧ

   В  течение  следующей  недели  полет   продолжался   без   приключений.
"Космократор",  описывая  дугу,  напоминающую  по  форме  очень  вытянутую
гиперболу, приближался к цели, которая из светлой искры уже превратилась в
крошечный голубоватый кружок, медленно движущийся среди неподвижных звезд.
   Жизнь у нас шла по установленному распорядку. До  полудня  ученые,  как
правило, занимались своими исследованиями; я в  это  время  ходил  взад  и
вперед по центральному коридору ракеты, так как Тарланд уверял, что  нужно
делать в день не меньше трех тысяч шагов, чтобы не ослабли мышцы.
   Потом я отправлялся в Централь и учился у Солтыка или  Осватича  тайнам
астронавтики. Иногда я  посещал  профессора  Чандрасекара  и  его  любимца
"Маракса",  на  котором  индийский   ученый,   по   выражению   Арсеньева,
"разыгрывал математические симфонии". После полудня,  получив  почту,  все
запирались  в  каютах,  чтобы  прочесть  весточки  от  родных  и  близких.
Профессорам к тому  же  приходилось  готовить  кипы  научных  отчетов.  Мы
встречались  только  за  ужином,  чтобы  потом  до  поздне