значения. Подняться обратно на хребет я
не мог, груз на спине придавливал меня к склону. Я знал только, что должен
спускаться, и спускался. Несколько раз падал;  один  раз  начал  скользить
вместе со своей ношей все быстрее и быстрее. Мелькнула мысль:  "Не  стоит!
Довольно". И все же  я  инстинктивно  вбил  топорик  в  снег  и  счастливо
остановился. Потом обвязал спальный мешок веревкой  и  начал  подниматься.
Через каждые несколько метров я останавливался, закручивал веревку  вокруг
топорика и подтягивал мешок кверху. Было уже темно, когда мы добрались  до
хребта. Я влез в мешок и так провел всю ночь рядом  с  Эриком.  Ночь  была
необычайно теплая, предвещавшая приближение муссонов, и это  спасло  меня.
Как только в редеющей тьме обрисовались горы, я поднялся. Взваливая  Эрика
себе на спину, я не мог отогнать от себя мысль, что он  уже  мертв.  Чтобы
проверить, поднес к его губам лезвие топорика - оно затуманилось - и тогда
уже двинулся в путь. Защитные очки я потерял при падении, так  что  уже  к
полудню глаза у меня заболели от блеска. Временами я переставал сознавать,
что мои ноги двигаются, что я иду. Иногда меня выводило из забытья дыхание
Эрика, греющее мне шею, иногда у меня самого вырывался какой-то  хрип  или
стон, и это меня на мгновение отрезвляло.
   Не раз мне казалось, что больше выдержать уже нельзя. Тогда  я  говорил
себе: "Еще пятнадцать шагов, и брошу".  А  когда  они  были  пройдены,  то
говорил: "Еще десять". И так все время. Переступая через низкий  порог,  я
споткнулся и упал в снег. Меня охватила приятная дремота,  и  не  хотелось
вставать. Но тут я услышал над ухом явственный голос:  "Он  уже  умер".  Я
приподнялся на руках и  украдкой,  как  вор,  начал  развязывать  веревку,
которой Эрик был привязан ко мне. И тогда, услышав, что сердце его бьется,
я встал и пошел дальше. Что было потом, не помню. Кажется, я  ел  снег,  -
помню, что-то жгло мне горло ледяным огнем. Вероятно, я был без сознания.
   Товарищи, ожидавшие в  одиннадцатом  лагере  нашего  возвращения,  сами
больные, все же в полдень вышли нас искать и часа в два увидели на вершине
хребта черное пятнышко. Они подумали, что возвращается только один из нас,
и, лишь подойдя совсем близко, поняли,  что  ошиблись.  Они  кричали  мне,
чтобы я остановился и подождал их, давали мне советы,  как  спускаться.  Я
ничего не слышал, не знал, где нахожусь, - я должен был идти, вот  и  все.
На полпути они меня  встретили,  взяли  Эрика,  и,  завернув  в  полотнище
палатки, отнесли в лагерь. Меня тоже  пришлось  нести:  как  только  Эрика
сняли с моих плеч, я сразу упал в снег ничком, словно только  эта  ноша  и
держала меня до последней минуты. Я никого не узнавал...
   Наступило долгое молчание. Я уже ни на кого не смотрел и  разговаривал,
казалось, с черным экраном, с бесконечным пустым пространством, в  котором
кишели звезды.
   - Когда я очнулся, светило солнце и было тепло. Хотел двинуть ногой, но
не мог: она была в гипсе. Под пальцами ощущалось  мягкое  одеяло.  В  окно
виднелось небо в белых облаках. Кто-то вошел  и,  удивленный  тем,  что  я
открыл глаза, остановился на пороге. Я пощупал одеяло и, почувствовав, что
оно не исчезло, расплакался.
   Я снова замолчал и смог продолжить рассказ лишь  после  продолжительной
паузы.
   - Это было через неделю после экспедиции, в первом лагере, в  Гангтоке.
У меня была сломана нога, - не знаю, как это случилось. И  еще  расширение
сердца, - левая камера сместилась чуть не подмышку. Я был слаб, так  слаб,
что едва мог говорить.
   На этот раз молчание тянулось так долго, словно я уже кончил.  Арсеньев
поднял голову и посмотрел мне в глаза.
   - Он погиб?
   - Да. Умер на другой день после того, как я его принес. Оказалось,  что
все это было ни к чему.
   - Неправда! - резко, почти гневно возразил Арсеньев. - И никто не имеет
права так говорить, даже вы!
   - Вы хотите сказать, что это было геройствам? - возбужденно спросил  я.
- Товарищи по экспедиции не раз давали мне понять, что уважение их ко  мне
возросло после этого случая... А меня это только сердило. Потому что там я
его ненавидел. Да, ненавидел! Вам я могу сказать всю правду.  Я  проклинал
его и молился, чтобы он умер, да еще как молился!..
   - Но вы все же продолжали идти?
   Я не ответил.
   - В наше время, - произнес Арсеньев, - нет ни страха, ни нужды, ни  тех
страшных испытаний, которые угрожали человеку раньше; но нельзя допустить,
чтобы под влиянием легкой жизни мы пренебрегли тем, что самым существенным
образом отличает нас от всех других живых существ. Конечно, различие между
человеком и животными состоит в том,  что  у  нас  есть  разум...  что  мы
пользуемся орудиями... что мы владеем речью, что мы летим к звездам... Но,
кроме этого,  есть  еще  одна  вещь,  которая  порой  помогает  нам  стать
выносливее своего тела, сильнее своих мышц, тверже своих костей.  Это  то,
что заставляет нас  продолжать  даже  заведомо  безнадежное  дело  во  имя
другого человека. Выше этой силы, как ни назови ее - упорства или верности
своему долгу, нет ничего, ибо  наивысшим  мерилом  для  человека  является
другой человек. Смерть товарища ни на волос  не  умалила  значения  вашего
поступка. Прозвище, которое вам дали - "человек с Канченджонги", я, еще не
зная вас, произносил всегда с ударением на первом слове, а не  на  втором,
потому что здесь дело не  в  экзотике  экспедиции,  а  в  человеке,  а  вы
оставались им до конца, пилот! О, если бы мы могли всегда, во всех случаях
жизни слушаться голоса своей совести!..
   Он встал и ударил кулаком по столу.
   - А остальное, мой друг... остальное доскажет молчание!..



ЗВЕЗДА ЗЕМЛЯ

   Двадцатый день полета. "Космократор", выключив двигатели, летит, словно
новое  небесное  тело,  вокруг  Солнца,  нагоняя  Венеру,  фазы   которой,
изменяющиеся, как у Луны, видны даже невооруженным глазом. Но  полет  этот
совершенно неощутим. Если не смотреть в телевизор, то можно подумать,  что
ракета неподвижно лежит на земле. Целыми часами брожу  я  по  центральному
коридору, обхожу все галереи и  грузовые  отсеки  и  снова  возвращаюсь  в
треугольный коридор, пока меня не спугнет  оттуда  ненарушаемая  тишина  и
ровный, всегда одинаковый искусственный дневной свет.
   Сегодня в полдень, проходя мимо лаборатории, я услышал смех  Арсеньева:
он может разбудить и мертвого. Полагая, что ученые уже кончили свою работу
(они сидели в лаборатории с  утра),  я  приоткрыл  дверь  и  услышал,  как
Арсеньев говорит физику:
   - Но это пустяки, коллега! Кистяковский уже доказал, что  потенциальный
барьер при свободном вращении  вокруг  углеродной  оси,  проходящей  через
углеродные атомы, едва ли составляет для этана две килокалории!
   Услышав эти слова,  я  отпрянул  и,  пробормотав  "простите!",  ушел  в
кают-компанию.
   Там никого не было. Я поглядел на  телевизор,  направленный  в  сторону
Земли; она ярко блестела, выделяясь  среди  остальных  звезд  величиной  и
блеском. Чуть повыше над ней круглой белой точкой висела Луна.  Я  смотрел
на них, вероятно, с полчаса, как вдруг кто-то положил мне руку на плечо. Я
вздрогнул. Это был Арсеньев. Некоторое время мы оба стояли молча, потом он
произнес таким тоном, словно спрашивал не меня, а самого себя:
   - Ностальгия?..
   Земля излучала голубоватый свет. На экране совсем не ощущается  глубина
пространства. У самой  рамки  экрана  проходила  бледно-золотистая  полоса
Млечного Пути. Астроном, не снимая руки с моего плеча, тихо спросил:
   - Так вот... почему вы избегаете нас?
   - Избегаю?..
   - Ну, конечно. Вот как сейчас, в лаборатории. - Он улыбнулся. -  Вы  не
ходите на наши совещания, хотя Лао Цзу и я вас просили об этом. Как только
мы появляемся где-нибудь поблизости, вы встаете и уходите. Я  это  уже  не
раз замечал.
   - Я просто не хочу мешать, - живо возразил я. - А что  до  совещаний...
то думал, что в этом нет никакого смысла. Приходить только для того, чтобы
присутствовать... Я ведь ничего не могу сказать вам  такого,  чего  бы  вы
давно уже не знали. Я летчик, и...
   - К черту летчика! - прервал меня Арсеньев, и  по  блеску  его  глаз  я
понял, что он и в самом деле  рассердился.  -  Летчик  и  ученые,  да?  Вы
считаете нас каким-то воплощением всяческой премудрости? Книги - формулы -
математика... - Он сердито засмеялся.
   - Не совсем так, - возразил я. - Когда мне было  шесть  лет,  у  нас  в
Пятигорске останавливался однажды известный летчик, следующий по  маршруту
Канада - Северный полюс - Австралия. Отец привез его к нам на  машине.  Он
ужинал у нас, ночевал, а утром полетел дальше. Я помню, как  сейчас...  Он
сидел напротив меня и пил чай по-русски, из блюдечка,  потому  что  чай  у
моей матери был очень крепкий и  горячий...  прихлебывал  понемногу  и  не
говорил ничего, а я не мог оторвать от него глаз. С чем бы это сравнить?..
Быть может, вот так же наблюдает астроном затмение солнца, какое случается
только раз в тысячу лет... Я старался постичь  его  тайну.  С  нами  сидел
плотный, спокойный мужчина средних лет... Двигался, как все, ел, как  все,
благодарил, когда ему пододвигали тарелку... Но все это  не  казалось  мне
настоящей его жизнью.  Настоящим  был  многочасовой  полет  вокруг  света,
одиночество в ракетной кабине, тучи внизу, а над головой звезды. Когда  он
сидел у нас за столом, ел и пил, мне казалось, что он, каждую минуту может
улететь или испариться... потому что это был гость из иного  мира.  И  то,
что я мог видеть, как он улыбается... что у него золотой зуб... все это не
имело для меня никакого значения, все это было ненастоящее,  а  настоящее,
казалось мне, увидеть нельзя. Я передаю вам, как умею, мысли  шестилетнего
мальчика. А теперь возвращаюсь к нашему разговору.  Наука  для  меня  тоже
область, совершенно  отличная  от  всех  других.  Вы,  ученые,  пребываете
постоянно в мире науки,  а  когда  вы  находитесь  с  кем-нибудь  из  нас,
непосвященных, это значит, что вы на миг покинули свой мир. Но я знаю, что
вы каждый миг можете туда вернуться. Он с вами всегда, это ваш мир,  в  то
время как...
   - В то время как  вы  оставили  свой  на  Земле,  да?  -  прервал  меня
Арсеньев. Он до боли стиснул мне плечо, кажется, сам не замечая этого,  но
мне это было приятно.
   - Значит, по-вашему, каждый ученый - это как бы два  человека:  один  -
тот, что спит, ест, разговаривает  с  "непосвященными",  а  другой,  более
значительный, невидимый, живет в мире науки? Чепуха! Чепуха, говорю вам!..
И ваш мир, и мой, и всех нас - это тот, где мы живем и работаем, а  значит
- сейчас он здесь, в тридцати миллионах километров от Земли!  Правда,  моя
профессия - наука. Я к ней привязан... больше того - это моя страсть.  Мне
иногда, правда, снятся  математические  формулы...  Но  почему  вам  можно
видеть во сне свои полеты, а мне  мою  математику  нельзя?  У  нас  просто
разные специальности, но жизнь-то  ведь  одна.  Теперь  я  понял,  что  мы
слишком много говорим о необычайных открытиях,  идеях  и  слишком  мало  о
людях  -  творцах  и  созидателях.  Поэтому  я  изменю  план  сегодняшнего
вечера... И это принесет пользу не только вам, но и нам.


   После полудня я расхаживал по коридору в ожидании четырех часов,  чтобы
принять от  Солтыка  навигационное  дежурство.  Я  размышлял  о  том,  что
межпланетное путешествие отличается от всякого другого лишь тем,  что  его
совершенно  не  замечаешь  и  о  нем  говорит  только  усложнение  кривой,
вычерчиваемой каждый вечер руководителем  экспедиции  на  картах  Космоса.
Здесь нет  смены  пейзажей;  звезды  из-за  большой  отдаленности  кажутся
неподвижными, никогда ничего не происходит; в течение дня  бывают  минуты,
когда мне становится попросту  скучно,  -  и  этому  нельзя  помочь,  даже
повторяя все время, что я межпланетный путешественник.
   Было около четырех. Я повернул и медленно направился к  Централи.  Меня
отделяло от двери не более пяти шагов, как вдруг мощный удар  свалил  меня
на пол, и я полетел вглубь коридора. Мелькнула  мысль,  что  мы  с  чем-то
столкнулись. Пытался встать, но безуспешно. Непонятная  сила  придавливала
меня к полу. Я слышал резкий вибрирующий свист. Мне казалось, что шумит  у
меня в ушах, - но нет, это работали двигатели. Пока я сообразил это,  меня
отшвырнуло в обратную сторону. Я стремглав полетел  к  дверям  Централи  и
отскочил от них, как мяч, под действием нового  толчка.  Двигатели  каждый
раз издавали свистящий звук и умолкали. Очевидно, на мгновение  я  потерял
сознание. Корабль, швыряемый страшными толчками, то  бросался  вперед,  то
отскакивал назад. Меня  кидало  из  стороны  в  сторону,  как  горошину  в
коробке, и, не будь губчатой обивки, я непременно разбил бы  себе  голову.
Дверь ближайшей каюты раскрылась, и оттуда вылетел Арсеньев.
   - Что случилось? - спросил он.
   - Осторожнее! - крикнул я, но было уже поздно. Он сбил меня с ног, и мы
оба покатились вперед. Я ничего не понимал. Катастрофа, -  пусть  так,  но
что это за отвратительные  толчки?  При  следующем  толчке  я  оттолкнулся
ногами от стены и полетел прямо к дверям  Централи.  Они  открылись,  и  я
влетел на середину. Арсеньев - за мной. Я вцепился в поручень кресла и  не
выпускал его, хотя ракета, словно наскочив на невидимое препятствие, вдруг
остановилась, вся задрожав. Мы увидели Солтыка, приподнявшегося  с  колен.
Лицо у него было в крови.
   - К "Предиктору"! - крикнул он. - К "Предиктору"!
   Все совершалось неслыханно быстро. Я оттолкнулся от кресла  и,  долетев
до аппарата, одной рукой вцепился в его трубу, а другой  ухватил  Солтыка,
когда тот пролетал мимо меня. Вначале мы оба судорожно держались за трубу,
потом Солтык высвободил одну руку и  схватился  за  рычаги.  Новый  толчок
оторвал его от меня. Мне удалось схватить его за комбинезон, но он все  же
вырвался у меня из руки. Солтык мчался по  диагонали,  головой  вперед.  Я
ничем не мог ему помочь. И вдруг, уже около усеянной рычагами  стены,  ему
пересек дорогу человек огромного роста. Это был Арсеньев. Новый толчок, на
этот раз вперед, сбил их с ног,  но  русский,  обхватив  инженера  поперек
туловища, уже не отпускал его. Они пронеслись мимо меня. Мы  с  Арсеньевым
судорожно вцепились друг в  друга.  На  какое-то  мгновение  мне  удалось,
держась левой рукой за поручень, правой обхватить их обоих. Мне  казалось,
что меня сейчас разорвет пополам, что у меня  треснут  мышцы  и  нервы.  В
глазах потемнело. Во мне, сам не знаю почему, поднялась какая-то страшная,
звериная ярость. Я хрипло вскрикнул, но продолжал держать их, зная, что не
выпущу ни за  что.  В  следующее  мгновение  двигатели  умолкли,  и  стало
необычайно легко. Мы с Арсеньевым поддержали Солтыка с боков и сзади, а он
кинулся  прямо  на  рычаги  "Предиктора",  сорвал   свинцовую   пломбу   с
ограничителя ускорения, ломая себе ногти, порвал провода и издал, наконец,
хриплый торжествующий возглас. Ограничитель, сорванный с  опоры,  упал  на
пол. "Предиктор" снова включил двигатели, и мы услышали,  как  они  запели
все мощнее. Ничем не сдерживаемая, стрелка гравиметра перешла  за  красную
черточку. Ускорение - 12 "g". Я увидел это, скорчившись, лежа с товарищами
у трубчатого поручня "Предиктора". Мы не  могли  выпустить  его,  так  как
развиваемая сила отшвырнула бы нас назад и разбила о стену.  Наклонившись,
сплетясь  руками,  упираясь  ногами  в  пол,  мы  все  трое  с  величайшим
напряжением сил боролись  с  нарастающим  ускорением,  отрывающим  нас  от
нашего спасательного круга. Стрелка дошла до 13 "g". Я еще видел это, хотя
в глазах у меня снова потемнело. Солтыку, втиснутому  между  нами,  должно
быть немного  легче.  Он  скорчился,  как  это  делал  я  сам  иногда  при
пикирующих полетах, и прижал подбородок к груди. Я сделал то же. В  глазах
прояснялось. Уголком глаза я взглянул на экран - и понял все.
   В левой части экрана что-то движется - несколько блестящих, как звезды,
пятнышек. Они увеличиваются с головокружительной быстротой. За ними спешат
другие. Это метеориты! Целый  рой  их  окружает  ракету.  Один,  огромный,
падает сверху.  Медленно  вращаясь,  он  поблескивает  отраженным  от  его
угловатых поверхностей светом. Я почти физически ощущаю кривизну его  пути
в пространстве и то место, где должно наступить столкновение.  Не  решаюсь
взглянуть на Арсеньева, боюсь от резкого движения потерять сознание, а мне
хочется  видеть  все  до  конца.  Из-под   опор   "Предиктора"   раздается
пронзительный лязг. "Космократор",  словно  схваченный  чудовищной  рукой,
резко  сворачивает.  Загораются  красные  огни  перенапряжения.   Слышится
короткий рев сирены. Страшная сила прижимает  нас  к  металлической  плите
"Предиктора", прогибает нам ребра, душит, одолевает. Глаза у  меня  широко
открыты, но я уже ничего не вижу. Вдруг  из  "Предиктора"  донесся  легкий
треск, и двигатели умолкли. Стало совсем тихо. Мы стояли на мягких, словно
ватных, ногах, тяжело дыша. Экраны были совершенно темны и пусты.  Настала
такая  тишина,  такой  покой,  что  не  хотелось  верить  в   только   что
происшедшее. На экран "Предиктора" можно было положить монету - так  ровен
полет ракеты. Я помог Арсеньеву уложить Солтыка в кресло, потом подошел  к
другому, стоящему рядом, и скорее  упал,  нежели  сел  в  него.  Мы  долго
молчали. Наконец я пришел в себя.
   - Нужно посмотреть, что с остальными.
   - Идите, - ответил Арсеньев. Я встал и хотел направиться к двери, но он
добавил: - Хорошо бы немного эфиру или спирту.
   Я обернулся и увидел, что Солтык неподвижно лежит в кресле.  Он  был  в
обмороке.
   Наши товарищи счастливо вышли из этой истории, которая могла  кончиться
плохо. Все они находились в каютах, - кто лежал, кто  сидел  в  кресле,  и
потому избежали опасных ударов о стены. Больше всего досталось нам  троим.
Солтыку чем-то  острым  раскроило  кожу  на  лбу;  у  Арсеньева  оказалась
сломанной в кисти рука, а у меня были обнаружены разбитый плечевой мускул,
несколько синяков и огромная шишка на темени.
   Выходя,  я  столкнулся  с  Чандрасекаром  и  Осватичем:  они  бежали  в
Централь, полные самых скверных предчувствий.  На  внутренних  телевизорах
они видели все, что произошло, но более подробно нам  потом  все  объяснил
Солтык.
   "Космократор", летя в пространстве, которое, судя по  звездным  картам,
должно было быть совсем пустым,  попал  в  метеоритный  рой  длиной  около
тысячи  километров.  Как  только  радарное  эхо  отразилось  от  ближайших
метеоритов, "Предиктор" включил двигатель, и ракета  стала  уклоняться  от
приближающихся  метеоритов.  В  силу   рокового   стечения   обстоятельств
направление их полета совпадало с нашим собственным,  и  поэтому  избежать
опасной встречи было трудно. Лавируя, "Предиктор" то ускорял полет ракеты,
то замедлял его. Но ему очень мешал ограничитель ускорения, не позволявший
развить достаточную скорость, чтобы уйти от опасного соседства.  Когда  же
Солтык выключил ограничитель, скорость чрезвычайно возросла, и нам удалось
уйти. Все столкновение продолжалось около полутора минут. Узнав об этом, я
не поверил, и меня убедила только запись на  ленте,  сделанная  с  помощью
автоматического устройства на "Предикторе". Пока шло оживленное обсуждение
происшедшего, Тарланд перевязал голову Солтыку, а Арсеньеву вправил  кости
и наложил лубок. Тот взглянул на меня и широко улыбнулся, указав  на  свое
предплечье с пятью черными пятнами.
   - Здорово вы меня держали, - сказал он. - Это ваши пальцы.
   Мы пошли в Централь и там проверили состояние ракеты. Это можно сделать
за несколько минут, так как  во  все  узловые  точки  конструкции  вделаны
кварцевые кристаллы, от которых к Централи  ведут  электрические  провода.
Эти кристаллы - как бы чувствительные нервные окончания: превращая  каждое
напряжение в электрический ток, они показывают, какие  силы  и  напряжения
действуют в конструкции ракеты. Солтык включил  этот  аппарат,  называемый
пьезоэ