дно, но мне всегда нравилось спать  с  открытым  окном.  Тихо,  даже
ветер уснул в ветвях сада. В восемь  утра  я  должен  лететь  в  Каир.  До
рассвета можно спать.
   Я говорил себе так, но это не помогало. Снова  взглянул  на  часы:  без
четверти семь. Вдруг я стал вспоминать, как зовут Арсеньева.  В  последнее
время мы с ним не были так близки, как во время перелета.
   - Петр... - сказал я.
   Он тотчас же отозвался:
   - Что?
   - Ничего, - тихо ответил я. - Я хотел узнать, спите ли вы.
   Так прошла ночь. Под утро я уснул, но сон  не  принес  мне  облегчения.
Проснулся я  внезапно,  вспомнив,  что  произошло  что-то  страшное.  Руки
наткнулись на холодный камень. Было холодно. Я зажег фонарь.
   Арсеньев  лежал  вытянувшись.  Серый  комбинезон  был  измят  и  покрыт
известковыми пятнами. Он не спал и взглянул на меня сквозь окошко шлема.
   - Пять часов, - сказал он. - Пять утра.
   - Ночью ничего не было слышно?
   Я знал, что нас не найдут, если даже будут искать, но все же спросил.
   - Нет.
   Арсеньев встал.
   - Куда вы идете?
   - Осмотреть скалу.
   Раздались постепенно  затихавшие  шаги.  Потом  наступила  тишина.  Она
тянулась долго. Я не выдержал; окликнул Арсеньева. Он вернулся.
   - Что случилось?
   Я не ответил. Просто он долго не возвращался, и меня обуял страх.
   В неподвижном круге света - узкий каменный коридор, видимый  до  самого
поворота. Вверху большие плоские тени, как засохшие  нетопыри.  Я  глубоко
перевел дыхание, встал и  принялся  ходить  взад  и  вперед.  На  каком-то
повороте Арсеньев окликнул меня:
   -  Садитесь,  утомляться  не  нужно.  И  потом,  вы  расходуете  больше
кислорода.
   - А  я  и  хочу  расходовать  больше!  -  ответил  я.  Его  спокойствие
раздражало меня. Я с трудом овладел собой и сел.
   Арсеньев,   методически   оправлял   скафандр,   разглаживал   складки,
подтягивал и опускал ремни. Потом он выложил  из  карманов  все,  что  там
было:  таблетки  витаминного   концентрата,   записную   книжку,   спички,
электрометр и револьвер, маленький, как игрушка. Он  всегда  носил  его  с
собой потому, что кто-то принес ему в подарок перед отлетом: "Для охоты на
венерианских диких зверей". Еще раз обшарив карманы, он взвесил на  ладони
немного сахара.
   - У вас тоже есть?
   - Нет, я свой уже съел.
   - Жаль.
   Меня удивило, что он  жалеет  о  горсточке  сахара;  с  языка  едва  не
сорвались язвительные слова, но  я  промолчал.  Арсеньев  вынул  заряд  из
револьвера. Я понял, о чем он думает.
   - Бесполезно, - сказал я. - Обычный капсюль не воспламенит  фульгурита.
Его ничто не воспламеняет, кроме специальных капсюлей.
   Арсеньев зажег фонарь: он горел слабо.
   - Мой тоже, - сказал он. - Погасите фонарь.
   Я повиновался. Темнота стояла стеной, и я, казалось, совершенно  слился
с ней. В глазах мелькали зеленые пятна - яркие, дрожащие  пятна.  Тихонько
тикали часы. Время шло: девять часов, десять, одиннадцать...
   Арсеньев заговорил так неожиданно, что я вздрогнул:
   - Кто у вас на Земле?
   На секунду я задумался, - так это было сейчас далеко.
   - Отец.
   - Больше никого?
   - Никого.
   - У меня жена... - И, вероятно, из опасения, как бы я не  подумал,  что
он говорит это, рассчитывая вызвать жалость, продолжал: - Я сейчас делал в
уме один расчет и вспомнил о ней. Когда  мы  познакомились,  то  долго  не
могли говорить ни о чем, кроме математики. Я готовился  тогда  к  диплому,
все мои мысли были сосредоточены на одном - на теории пульсирующих  звезд,
и я рассказывал ей об этом.
   Он умолк на минуту, словно сам удивляясь, что так много говорит.
   - Однажды в саду  обсерватории  мы  сидели  и  читали  Фламмариона,  "О
многочисленности обитаемых миров". Вы, вероятно, не знаете этой книги, она
очень старая. Был июнь, вечер, спускались  сумерки...  мы  читали  вместе,
вместе переворачивали страницы... становилось все темнее, бумага  делалась
серой, а мы  все  читали.  Так  бывает  только  в  юности...  Когда  слова
окончательно расплылись, мы подняли головы, - над нами было  небо,  полное
звезд, темнота и миры, которые вставали со страниц... тогда...
   Он остановился.
   - Петр?
   Мне показалось, что он продолжает говорить, но так тихо,  что  до  меня
долетает только непонятный шепот.
   - Что вы говорите, Петр?
   Он проговорил тихим, чуть певучим голосом:
   - Если бы я мог еще раз коснуться ее щеки...
   - Перестаньте! - с ненавистью крикнул я. - Перестаньте!
   Он умолк.
   В течение последующих часов в голове не было  никаких  мыслей,  образов
или воспоминаний; я не ощущал ни тревоги, ни отчаяния, только  непрестанно
растущее  внутреннее  напряжение,  словно  мне  пришлось  тащить  на  себе
какую-то тяжесть, грозившую раздавить  меня.  Представьте  себе  человека,
придавливающего  своим  телом  мешок,  наполненный  какими-то  чудовищными
тварями: он судорожно держит его, а мешок все вырывается и вырывается. Так
и я напряг последние силы, чтобы держать себя в руках, ибо знал, что  если
мне это не удастся, то произойдет  что-то  страшное,  -  я  уже  не  смогу
владеть собой. Я же больше всего боялся не  смерти,  а  того  обезумевшего
существа, в которого могу тогда превратиться. То,  что  говорил  Арсеньев,
действовало на меня, как удары ножа. Какую-то долю  секунды  я  боролся  с
собой, потом покорился. Мне вдруг почудился - ибо это нельзя было  назвать
воспоминанием - непередаваемый запах  вспаханной  земли,  словно  я  стоял
среди обнаженных, ждущих  весны  полей,  на  холме  в  дыхании  бескрайных
просторов, в ошеломляющем, опьяняющем аромате, в котором  таится  ожидание
жизни и самая жизнь. Это был кризис. Меня охватило  невозмутимое  железное
спокойствие.  И  тогда  пришло  решение.  Я  наклонился,   нащупал   спину
Арсеньева, его могучие мускулы под холодной тканью комбинезона. Как вор, я
залез ему в карман. В первое мгновение он не мешал мне,  но  когда  сквозь
ткань  мне  удалось  нащупать  рукоять  револьвера,  он  понял.  Мы  вдруг
схватились в полной тишине, в которой слышалось только  наше  затрудненное
дыхание. Он был сильнее и придавил меня к стене, потом  включил  фонарь  у
меня на груди. Желтый свет клином вбился между нами.
   - Дайте, - прохрипел я. - Дайте... только один заряд...
   Он не отвечал и все сильнее прижимал меня к стене.
   - Дайте револьвер, - задыхаясь, говорил я. - Не будьте глупым!
   Я уже не вырывался.
   - Канченджонга, - шепнул он мне на ухо.
   - Дайте револьвер. Все кончено...
   - А тогда...
   - Тогда была надежда. Дайте, Петр!
   - И теперь есть.
   - Неправда!
   Он вдруг отпустил меня и сделал шаг назад.
   - Вы хотите  оставить  меня  здесь  одного?  -  медленно  произнес  он,
огромный, с гигантской тенью над головой.
   Что-то стиснуло мне горло с такой  силой,  что  я  едва  мог  перевести
дыхание. С минуту я трясся, словно бился в судорогах. Потом хлынули слезы.
Я опустился на колени. Он сел рядом со мной; большая тяжелая  рука  обняла
меня за плечи.
   - Ну, ну... - говорил он. - Ну, ну...
   - Слушайте, - сказал я спокойнее, -  они  не  знают,  что  мы  пропали.
Впрочем, они все равно нас не найдут. Надежды нет. Зачем ждать? Если бы  у
нас была взрывчатка...
   - Взрывчатка есть, - ответил он и коснулся баллона на моем  кислородном
аппарате.
   - Кислород?!
   - Да, жидкий кислород.
   Я вскочил и снова опустился.
   - Нет, это ни к чему, я уже думал об этом.  Кислород  сам  по  себе  не
взрывается: его нужно смешать с горючим материалом...
   - Правильно.
   - А у нас ничего такого нет.
   - Есть.
   - Что?
   Он  достал  из  кармана  два  маленьких  плоских   кусочка:   это   был
прессованный сахар. Я начал понимать.
   - Петр!
   - Вы знаете, как делаются оксиликвиты: жидкий  кислород  смешивается  с
порошком угля или сажи. При воспламенении кислород соединяется с  углем  и
дает взрыв. Сахар - это углеводород, в нем  есть  углерод  и  водород,  он
горюч, а этот как раз мелкий и сыпучий.
   - Потому-то вы меня и спрашивали раньше?
   - Да.
   - И ничего не сказали?
   Он сильной рукой привлек меня к себе.
   - Послушайте. Я рассчитал, какую  ударную  силу  может  развить  заряд,
который у нас есть. Мы не знаем, на каком протяжении рухнула кровля.  Если
в самом узком месте, то у нас есть надежда. Меньше всего у нас горючего  -
сахара; кислорода много, так как  мы  взяли  двойной  запас,  и  если  нам
удастся выбраться, то хватит его и потом, на обратный путь.  Но  есть  еще
одна  трудность.  Чтобы  такой  заряд   взорвался,   его   нужно   поджечь
электрическим запалом.
   Я понимающе кивнул головой.
   - У нас есть батареи.
   - У нас есть батареи, и потому я берег свет, но у нас нет  кабеля.  Вот
все, что есть. - Он показал трехметровый кусок провода. - Я вынул  его  из
электрометра. Из скафандров вынуть нельзя, потому что нельзя снять  шлемы,
так что...
   Он запнулся на секунду.
   - Кто-то должен подорвать заряд вручную, на месте.
   - И потому вы об этом не говорили?
   - Да.
   Вдруг у меня блеснула мысль.
   - Петр, вы не спали?
   - Нет.
   - Всю ночь?
   - Да. Я искал другой способ.
   - И нашли?
   - Нет. Мы не  можем  снять  шлемы,  -  повторил  он.  -  Мы  тотчас  же
отравимся.
   - А если бы фитилем, - начал я. - Вытрясти порох из патрона.
   - Взрыв или совсем не произойдет,  или  будет  слабый.  Впрочем,  порох
необходим, его нужно подсыпать на концы проводов. Это  вызовет  детонацию.
Но запал должен быть электрическим.
   - Погодите... а если выстрелить в заряд из револьвера?
   - Я думал и об этом. Нужно пять выстрелов, да  еще  одновременных.  Так
получается по расчетам. Иначе мы  не  только  не  откроем  себе  пути,  но
вызовем еще более сильный обвал.
   - Так, - произнес я. - Вы правы. Один из нас должен пойти туда.  Бросим
жребий?
   - Не хочу полагаться на случай. В этом есть что-то унизительное.
   - Значит?..
   Он молчал.
   - Может быть, все-таки есть другой выход?
   - Есть. Во-первых, как физик, я хорошо знаю, в каких условиях  взрывная
волна действует сильнее всего, а во-вторых, как руководитель экспедиции...
   - Понимаю, можете не договаривать. Я не согласен...
   - Я уверен, что это мне удастся. Не хочу приказывать...
   - И не имеете права!
   - Не имею права?
   - Нет, и вдвойне... после того, что я хотел сделать. Пойду я.
   Арсеньев достал из кармана коробку спичек и подал мне.
   - Чет - пойдете вы, - сказал он. - Нечет - я.
   Я начал выкладывать спички на камень. Это было похоже на игру;  я  клал
одну белую палочку за другой, а губы двигались,  считая:  восемь,  девять,
десять, одиннадцать, двенадцать...
   Последней была семнадцатая.
   - Пусто, - сказал Арсеньев.
   Я  потряс  коробочку.  Еще  одна  спичка,  притаившаяся  под   крышкой,
скатилась по камню и упала на землю.
   Арсеньев отвернулся и отскочившим лезвием топорика начал дробить  сахар
и ссыпать его в пакетики, сделанные из листков записной  книжки.  Потом  в
полном молчании мы вытащили ножом патроны из револьвера, высыпали порох из
гильз и вдвоем пошли по коридору к месту обвала. Арсеньев  обозначил  пять
щелей между камнями; я расширял их острием  топорика,  а  Арсеньев  в  это
время  наливал  кислород  в  пакетики.  Бледно-голубая,  почти  бесцветная
жидкость шипела и вскипала, стекая топкой струйкой. Пакетики,  только  что
мягкие, затвердели, как камень: не будь рукавиц, их нельзя было бы взять в
руки, но и сквозь ткань ладони обжигало страшным холодом.
   Готовые заряды мы  втиснули  глубоко  в  шпуры.  Арсеньев  соединил  их
проводами и вывел концы в сторону. Когда  шпуры  были  заложены  осколками
камня и забиты глиной, он сказал мне, прислонясь к скале:
   - Станьте  вот  так.  Тогда  вы  будете  защищены  от  лобовой,  волны.
Соедините провода и ложитесь ничком. Вот и все.
   Секунду он стоял неподвижно возле меня, потом  вдруг  схватил  меня  за
плечи, прижал к себе изо всех сил и быстро, словно  отталкивая,  отпустил.
Когда его шаги стихли за поворотом, я взял батарею.
   Один полюс был уже присоединен. Я прижался к скале, стараясь слиться  с
нею.
   - Внимание! - крикнул я. - Готово!
   Маленькая искорка проскочила под проводом. Раскаленный молот ударил мне
в грудь. Оторвавшись от земли, я полетел в грохочущую огненную тучу.



КОМАНДА КОРАБЛЯ

   Разбудил меня яркий свет. Прямо надо мной горел  зеркальный  Юпитер.  Я
лежал на чем-то прохладном и мягком. Мне хотелось заслонить  глаза  рукой,
но ее что-то держало.
   - Спокойно, - сказал чей-то голос.
   В голове  прояснилось.  Я  повернул  голову.  Тарланд  в  белом  халате
наклонился над тележкой, где стояли стеклянные цилиндры и аппараты. Трубки
переливались светлыми бликами. Моя левая рука лежала на резиновой подушке,
из вены руки торчала игла, а к ней  шел  резиновый  шланг.  По  стеклянной
трубке, соединявшей его с  аппаратом,  текла  светло-красная  жидкость.  Я
чувствовал, как в жилы проникает щекочущая, теплая струя.
   - Что это? - удивился я. - Переливание крови?
   Мне становилось все теплее. Все вокруг  было  удивительно  спокойным  и
каким-то нереальным. Тарланд отодвинул  аппарат,  быстро  вытащил  иглу  и
зажал ранку кусочком марли.
   - Кто это поет? - спросил я, услышав высокую нежную мелодию.
   Мне было  хорошо.  Мысли  плыли  медленно,  вставали  какие-то  смутные
картины:  путешествие  по  мертвым,  освещенным  ущельям,   потрескавшиеся
кристаллические стены, темные коридоры, галереи... Где  все  это  было?  В
леднике? В Гималаях или во сне? Вдруг в памяти  всплыли  последние  минуты
перед потерей сознания: пещера, черные,  слабо  освещенные  глыбы,  глухая
тишина и два провода, над которыми я наклонился, чтобы...
   Я закрыл  глаза.  Когда  я  снова  открыл  их,  взгляд  упал  на  экран
телевизора,  находившийся  на  противоположной  стене.  На   черном   фоне
виднелись мелкие искры.
   - Звезды?
   Пение оказалось шумом двигателей. Мы летели.
   В каюту вошли два человека: Райнер и Арсеньев.
   - Как вы себя чувствуете? - спросил астроном.
   - Хорошо.
   Не знаю, почему мне в голову пришел вопрос, который я тотчас же задал:
   - Почему тот город светился? Разве это был люцит?
   Стоявшие у койки переглянулись.
   - Нет, это бариево-натриевый сплав, не имеющий ничего общего с люцитом.
Он светится потому, что был облучен в  момент  взрыва,  -  сказал  Райнер,
очень довольный, что может ответить так обстоятельно.
   - Взрыв? Ах, верно... этот кратер... - заговорил я. - Послушайте...
   Тарланд прервал меня:
   - Вам нельзя разговаривать. Время у нас есть, позже все узнаете.
   Он попросил обоих ученых уйти из каюты.  Я  слышал,  как  в  дверях  он
говорил что-то о сотрясении мозга и о том, что мне нельзя волноваться.
   - Но что было дальше? - слабо  протестовал  я,  когда  он  вернулся.  -
Открылся ли проход?
   Тарланд нащупал мой пульс.
   - Профессор Арсеньев вынес вас из темноты на свет, а я - я  создал  вас
заново, - улыбнулся он.
   Я хотел спросить еще о чем-то, но все спуталось,  перемешалось,  уплыло
куда-то далеко. Я увидел голубое небо... пели птицы... Я уснул.
   Прошло много времени, пока из сдержанных бесед, все  время  прерываемых
наблюдавшим за мной Тарландом, я узнал, как  Арсеньев  вынес  меня  из-под
земли, когда открылся проход, как  он  старался  зажать  разрывы  на  моем
скафандре, как ему показалось, что я в агонии, как потом приехал вызванный
ракетами автомобиль и увез нас на "Космократор".
   Бесчувственного, отравленного ядовитой атмосферой, проникшей в  разрывы
скафандра, с переломами ребер положил меня биолог  на  операционный  стол.
Прошло тридцать часов, прежде чем я впервые открыл глаза. Но потом я начал
быстро поправляться, почти все время спал и, только когда приходило  время
поесть, просыпался и с волчьим аппетитом  набрасывался  на  еду.  Скоро  я
начал уже вставать,  и  Тарланд  лечил  мне  легкие  искусственным  горным
воздухом и кварцевой лампой. Но мне все  еще  не  разрешали  расспрашивать
товарищей о мертвом городе и обитателях Венеры. Биолог объяснял  это  тем,
что у меня было сотрясение мозга и что мне нельзя волноваться. Напрасно  я
твердил ему, что неудовлетворенное любопытство - самое сильное волнение, -
в ответ на это он советовал мне сидеть в Централи перед большими экранами,
так  как  считал,  что   в   период   выздоровления   нет   ничего   более
успокоительного,  чем  зрелище  звездного  неба.  После  случая  со   мной
"Космократор" еще с неделю кружил над планетой, потом, удалившись  от  нее
по расширяющейся спирали, повернул к Земле.
   Понятно, что созерцание звезд вовсе не успокаивало меня и уж  наверняка
не могло утолить мою жажду узнать все, что знали товарищи. Я  долго  мучил
Тарланда и, наконец, так измучил его, что он разрешил рассказать  мне  обо
всем.
   Ученые  работали  в  кабине  "Маракса".  Некоторое  время  я  ходил  по
коридору. В этот день двигатели с утра были  выключены  и  ракета  летела,
притягиваемая Солнцем. Стояла глубокая, словно  исторгнутая  из  вечности,
тишина. Когда я вошел  в  кабину,  ученые  стояли  у  центрального  пульта
"Маракса". Верхний свет был погашен; люди вырисовывались темными силуэтами
на фоне зеленовато светящихся экранов. Монотонно шумели  электродвигатели.
Из недр "Маракса" вываливались клубы  металлической  проволоки;  проволока
бежала по желобчатым плитам к  электромагнитам  и  снова  наматывалась  на
катушки,  подвешенные  к  штативам.  Чандрасекар  перевел  рычаги.   Конец
проволоки еще некоторое время извивался на скользкой  поверхности  пульта,
как металлический червяк, потом задрожал и исчез в наматывающем механизме.
Шум токов умолк. Все экраны покрылись сероватой тенью, и  рой  неподвижных
зеленоватых иероглифов на них постепенно таял. Вспыхнула  трубчатая  лампа
на потолке.
   Арсеньев прошелся по кабине, тыльной стороной ладони  потер  себе  лоб,
остановился и взглянул мне в глаза.
   - Хотите знать?
   Я кивнул.
   - Не так легко восстановить по уцелевшим остаткам  историю  чуждых  нам
существ... тем более, если это история гибели...
   Последний отсвет, тлевший на экранах, исчез. Они стояли теперь  серыми,
мертвыми кругами.
   - Отрывки из хроник, имеющиеся в нашем распоряжении, охватывают  период
в сто восемьдесят лет. Первый  отрывок,  который  нам  удалось  разобрать,
касается плана захвата  Земли.  Сначала  я  думал,  что  овладение  Землей
является для них выполнением религиозного мифа и что изображение двойного,
перечеркнутого прямой линией круга, которое мы встретили в  развалинах,  -
всего лишь символ; но хроники дают совершенно иную картину.  Планета  была
населена  холодными  расчетливыми  существами.   Полтораста   лет   назад,
приступая к осуществлению своего плана, они прежде всего  обсудили,  могут
ли им для чего-нибудь пригодиться люди; а увидев, что использовать нас  не
удастся, они решили уничтожить все население Земли. Средство, которое  они
хотели применить для этого, не должно было разрушить ни наших городов,  ни
дорог, ни заводов... чтобы потом их можно было  использовать.  Они  хотели
бросить на Землю радиоактивную тучу, а потом, когда  напряжение  ионизации
снизится, Белый Шар должен был выслать тысячи кораблей, которые  опустятся
на поверхности вымершей Земли. Они хотели уничтожить жизнь, сохранив, все,
что не было жизнью; они все добросовестно рассчитали, приняли во  внимание
все факторы, но забыли включить в расчеты одно обстоятельство: себя самих.
Когда большие излучатели и Белый Шар были уже почти готовы,  на  последнем
этапе реализации плана у  них  началась  междоусобная  война.  Им  удалось
осуществить поставленную цель... но на своей собственной планете!..
   Все вокруг Арсеньева расплывалось и  исчезало  в  сумраке.  Я  старался
разглядеть его лицо, но видел только белое пятно на темном неясном фоне. С
невозмутимым спокойствием он продолжал:
   - Какое значение имели для них машины, неясно. Быть может, машины  были
у них чем-то