носясь к нему, как к огромному организму, отводя себе роль защитной клетки, клетки-убийцы. Выживание, уничтожение врагов, устранение любого источника серьёзной опасности - постоянно, без отдыха, день за днём, секунда за секундой. Методично и спокойно, не испытывая никаких эмоций по поводу умерщвляемых им созданий. Он совершенно точно знал, что так надо, он не был проклят той тягой к сомнениям, которая так обременяла Артёма. Артём смотрел сейчас на мир сквозь некую многогранную призму, неузнаваемо искривлявшую черты всего видимого. Хантер - сквозь оптический прицел, накладывавший на любого, попадавшего в его поле зрения разлинованное перекрестье, превращавшее каждого в мишень.
     За всем этим стояла животная жажда жизни, упрямое нежелание сдаваться и погибать, борьба за своё существование. Хантер был готов заплатить любую цену за выполнение своей задачи, не колеблясь, он ставил на кон свою голову, и может, однажды карты легли не в его пользу.
     Действительность, в которой он жил, была тоже двухцветна: чёрные означали опасность. Всё остальное было выкрашено в белый и не привлекало его внимания. Смысл того, что он делал, был прост и доступен, с ним трудно было не согласиться. Но вот был ли он единственным?
     Фашисты, безраздельно властвовавшие на Пушкинской, Чеховской и Тверской, тоже различали только эти два цвета, и были слепы ко всем другим. Разделяя оставшихся в метро людей на две категории, ведомые своей звериной ненавистью к инородцам, они видели полную черноту в смугловатой коже и тёмных волосах. Эти для них олицетворяли чёрное - угрозу, чужое, смерть. Себя и себе подобных они считали белыми - чистыми, избранными, заслуживающими право жить. Бредовые теории вселенских заговоров, которыми они убеждали друг друга в необходимости постоянно готовиться к войне, не расслабляться ни на миг, бдительно высматривать врагов в каждом проходящем через их территорию, могли напугать и насторожить только их самих. Они сознательно отказывались знать о метро что-либо, что противоречило или выходило за рамки их понятий о сущности бытия. Быть для них тоже означало бороться, но противником в этом случае был призрак, они пытались уничтожить собственные страхи, удовлетворить инстинкты ценой жизни десятков людей с другим оттенком волос и кожи, которые даже и не подозревали, что являются кому-то врагами. Расовая вражда жила только в их сознании, внешний и внутренний враг нужны были только чтобы оправдать жёсткость режима, извечная грустная история опять повторялась. Когда весь мир против тебя, и никому нельзя верить, это рождает озлобленность и отчаяние, а то в свою очередь дарит новые силы. Но для того, чтобы двигатель заработал и бесконечный крестовый поход против чужого начался, восприятие мира у крестоносцев должно быть упрощено до предела, потому что когда жизнь превращается в бесконечное поле брани, в ней уже не остаётся места и времени для самокопания и колебаний. И в их глазах действительность тоже представала чёрно-белой.
     Им не было никакого дела до молота, нависшего на ВДНХ, в то время как Хантер, готовый пожертвовать собой, чтобы предотвратить или хотя бы смягчить его удар, не видел ничего важнее. Но самое главное - они верили в свою правоту так же сильно, как и он. Критерием в обоих случаях служила безоговорочная готовность убивать
     живущих - если ты достаточно убеждён в верности идеи, которая движет тобою, ты не поступишься и уничтожением других, которые расходятся с тобой во взглядах. Так во все времена человечество доказывало свою веру.
     Люди, которые спасли Артёма от смерти, вынув его из петли за миг до удушения, верили в противоположное. Для них цвет кожи и национальность не имела ни малейшей важности. Напротив, они гордились тем, что их отряд был интернационален, тем что их объединяет не принадлежность к одному биологическому подвиду, а идея, делающая их похожими не телесно, а душевно. Эти думали одинаково и были готовы убивать тех, кто думал иначе. В сущности, они не так уж отличались от своих врагов, только уничтожали они по принципу внутренней несхожести, а не физических отличий. Артём вспомнил автомат и патроны, которые ему вручил на прощание товарищ Русаков. И автомат и запасной рожок были сняты с тел убитых. Обычное мародёрство. Почему он не побрезговал подарком? Что отличает этот поступок от обирания мёртвых тел, самого гнусного из ограблений? Почему он долго колебался, прежде чем согласиться оставить себе превосходный автомат Бурбона, который сам вручил его ему, хотя Бурбон умер сам, и Артём даже пытался спасти его, и почему он так легко принял оружие, стащенное с шеи застреленных конвоиров? Что превращало грабительскую добычу - в трофей, и заурядное убийство - в подвиг?
     Идея. Она освящала преступление, меняла его значение, переворачивала с ног на голову привычные понятия и разрешала одним людям без угрызений совести стрелять в других, а потом раздевать трупы и оставлять себе понравившиеся вещи. Стоило поверить в неё, раскрасить мир в два цвета, и многое становилось дозволенным, многие вопросы обретали ответ. Но никакая вера не терпит сомнений, она требует решительно определиться: с нами или с ними. Если с нами, не смей ставить под вопрос ни одну частицу из того, что составляет нашу философию. Если ты усомнился - ты не с нами, а значит, против нас. Либо гордый, алый, как кровь павших товарищей, цвет нашего знамени, либо мутный, неразборчивый, неприятный, которым можно описать всё остальное. Пока.
     И насколько Артём успел разобраться за свою жизнь в этой идеологии, главным её моментом было не достижение цели, а сам процесс. Упоительно было именно поджигать метро революционным пламенем, создавать динамику, изменять мир. Смысл был не в установлении другого строя, а в самой революции. Без движения идея хирела, вырождалась, теряла свою привлекательность.
     Его удивило ещё, что мало кто из исповедовавших свою идею до конца понимал её смысл и разбирался во всех тонкостях её построения. Охранявшие его фашисты не знали толком, что означает их главный символ, бойцы революционной бригады обращались к своему гуру за разъяснениями, потому что не могли дать ответ на несложные Артёмовы вопросы. Выходило, что для того чтобы верить во что-то вовсе не было необходимым понимать как следует, во что ты собственно веришь. Это настораживало. Вера есть убеждённость, но о какой убеждённости может вообще идти речь, если не знаешь всего о том, во что хочешь верить? Может, на самом деле всё было ровно наоборот и безоговорочная вера как раз подразумевает незнание? Чтобы искренне верить во что-то, нужно видеть только его сильные стороны, а для этого нужно закрывать глаза на уязвимые моменты и игнорировать явные противоречия. Не знать о слабых местах, и не стремиться к тому, чтобы о них узнать. Там, где нет однозначности, нет места и для веры.
     И те, и другие отказывались от Бога, некогда самой распространённой из вер.
     Но религия тоже могла дать ответы на многие вопросы, тревожащие беспокойное человеческое сознание, и прежде всего она помогала преодолеть страх смерти, обещая вечное существование души. Ни одна из двух идеологий, с которыми Артём успел столкнуться, не утешала умирающих, она только пыталась внушить им, что их смерть будет не напрасной. Но кому это поможет смириться со своей участью?
     Сотни людей, которых Артём видел в Сторожевой Башне, раскрыв рот, ловили каждое слово своего старейшины, и каждое его слово было для них истинным. Артём уже встретил на своём пути много истин, каждая из которых годилась для того, кто излагал её. Каждая из них не могла быть верной, так как многие из них противоречили друг другу. Значит ли это, что правильной не была ни одна из них? Можно тогда сказать - все эти люди заблуждаются, считая, что именно они пришли к ответу на главный вопрос, вопрос бытия. Можно посвятить всю свою оставшуюся жизнь поискам собственного ответа, решить, что пришёл наконец к той самой единственной правде, и даже внушить уверенность в своей правоте некоторому количеству последователей. Но кто-то другой, мыслящий иначе, посмотрит на тебя, и, пожав плечами, скажет: "Ну что ж, это всего один из возможных ответов". Так стоит ли искать её вообще, или надо заранее отречься от этого стремления, осознав, что оно обречено на тщетность?
     Всё, что братья в Сторожевой Башне видели вокруг себя, подтверждало слова их наставника. Иначе и быть не могло. Вся история человечества, как бы она не повернулась, была бы сразу же воспринята ими в нужном ключе, любые происшествия укладывались в предначертанное свыше, нужно было только посмотреть на них под правильным углом. Свято веря в своего Бога, они видели в гибели мира Армагеддон, "Божью войну по истреблению зла", хотя вряд ли кто из них решался задуматься, было ли злом всё уничтоженное в этой войне. Случившееся как нельзя лучше доказывало им правоту священных книг, и они не желали составлять реалистические прогнозы снижения уровня радиации, расчёты запасов медикаментов, горючего, соизмерение оставшихся сил с нарастающей угрозой - всего того, что ввергало в уныние и безнадёжность Сухого.
     Для них произошедшее было не гибелью мира, а сладостным преддверием царствия Бога на земле. Себя они видели избранным народом, который удостоился выжить в последней битве и будет допущен в рай при жизни.
     Артёму вспомнился рассказ сбежавшего от сатанистов. Те тоже говорили о последней битве, но считали, что победила в ней как раз противоположная сторона, и видели в метро вовсе не ковчег, в котором остатки человечества несутся к райским вратам и вечной жизни, а начало спуска в Преисподнюю, и нельзя было сразу рассудить, чьё восприятие убеждало более. Как это могло быть, что одно и то же реальное событие может быть настолько по-разному понято и осознано разными людьми? Для одних метро было преддверием рая, для других - ада, а в голове звучал насмешливый голос Хана, опровергавший и то, и другое, и заявлявший безаппеляционно, что ни ада, ни рая больше нет, что все они уничтожены навсегда и бесповоротно, так что после смерти человеческая душа будет загнана в те же подземелья, где протекла вся жизнь тела. Что, закованная в трубы, обвивающие лабиринты туннелей, она будет метаться в безумном круговороте до скончания времён.
     Хан вообще утверждал, что каждый после смерти попадёт туда, куда он намеревался попасть в соответствии со своим земным верованием. Но это значит, что он отрицал возможность подлинной веры в единого Бога? При этом сам он очевидно имел некую собственную веру, не только помогавшую ему прийти к целям его поисков, но и наделявшую его неземной силой. Был ли он прав, и если да, годилась ли его правда для кого-нибудь, кроме него самого?
     Многое из того, что Артём услышал в Сторожевой Башне, показалось ему ошибочным или лживым. Чтобы всё услышанное им вместо беспорядочной груды кирпичей образовало стройное здание, необходим был скрепляющий раствор. И он знал, что послужило бы цементом для строения религии, которое наспех возводил старейшина Иоанн на своих уроках. Это были слова, которые, единственные из сказанного братьями, нашли в нём настоящий отклик. Брат Тимофей с завидной лёгкостью отвергал бессмысленность и хаотичность существования с той же лёгкостью, с какой обещал он вечную жизнь. Он давал ответы на два основных вопроса. Ответы эти были настолько приятны, настолько заманчивы, так хотелось принять их и больше никогда не возвращаться к тем тревожащим вопросам, что присоединиться к братьям, отречься от прежней жизни казалось ничтожно малой ценой, заплатить которую можно было с лёгкостью. Но именно оттого, что даваемые ответы были настолько легки и приятны, они и насторожили Артёма. Это были ответы для слабых, это были ответы для тех, кто был не в силах и не имел смелости услышать другие.
     Впрочем, неважно, наколько всеобъемлюща, правдива и убедительна была вера брата Тимофея и старейшины Иоанна, наверняка у них нашлись бы и более изощрённые доводы, и тайные логические построения, которые они создавали для обращения духовно развитых, и которые позволяли им скрыть древние противоречия. Вопрос для Артёма был в другом.
     Он вспомнил рассказ о Невидимых Наблюдателях, услышанный им на Полянке.
     Что-то в этом странном веровании объединяло его и делало похожим на религию братьев из Сторожевой Башни. Артём вспомнил, как удивил его Евгений Дмитриевич, спросивший, неужели Артёма беспокоит невозможность искупления греха населения метро перед Наблюдателями. Сейчас он вдруг понял, что это не имело ни малейшего значения. Скорее наоборот, предполагаемое искупление осуществило бы программу, и вера немедленно потеряла бы свою мощь и свою привлекательность, потому что удерживать людей можно было только обещанием, а не его исполнением. Она тоже отвечала на один из главных вопросов, отрицая хаос и бессмысленность, отметая одиночество человека, обозначая собственную силу, ведущую людей. Как и в глазах братьев из Сторожевой Башни, согласно мифу о Невидимых Наблюдателях, человек не был предоставлен самому себе, и существование его была наполнено скрытым смыслом, несомненным, пусть и недоступным его разуму. Этого оказалось довольно, чтобы вдохнуть жизнь в легенду и сделать её частью реальности для многих.
     Если каждый из встреченных им на его пути отстаивал истинность именно своего верования, отрицая ценность остальных, это могло указывать только на одно. Наблюдая за ними отстранённо, можно было заметить какую-то странную, болезненную склонность, обобщающую всех их, несмотря на видимые различия. Все они стремились верить во что-то, это стремление было настолько настойчивым, целиком поглощающим любого, что выбор объекта или идеи для веры становился второстепенным. Это была некая жажда, присущая всем людям, и каждый утолял её как мог. Мучила она и Артёма, и только оттого, что он увидел сразу несколько способов её погасить, ни один из них не привлекал его теперь.
     Ведь если вера - это просто душевная потребность человека, и каждый может удовлетворить её по-своему, тогда ни один из способов удовлетворения не является единственным, а значит, не является он и истинным, потому что истина предполагает окончательный и исчерпывающий ответ.
     Калитка была тут как тут, надо было только протянуть руку. Всё это время ему только чудилось, что уходит от неё всё дальше и дальше. На самом деле он просто плутал вдоль забора, пока не вышел к ней снова. И тропа, по которой он пришёл сюда, успела уже зарасти и затеряться в сорных травах, так что дорога оставалась только одна. И Артём почти физически ощутил, как он толкает вперёд дверцу.
     Верить нельзя ни во что. Это не запрещено, но это лишено всякого смысла. Вера - это неизбежное упрощение бесконечно сложного мира, лежащего перед каждым из нас. С ней легче жить, но она превращает человека в зашоренную лошадь, которая не пугается происходящего вокруг, потому что ей доступна только малая его часть - лежащая прямо перед ней.
     Артём сел прямо на землю. Тело его отказывалось идти дальше, и преодолеть эту инертность он не смог. Появлялось ощущение, что он протирает запотевшее стекло, через которое смотрел раньше, смутные очертания предметов обретают чёткость и значение, и взгляду открываются совершенно незнакомые прежде вещи.
     Если любая вера позволяет видеть лишь небольшой кусочек мира, потому что остальная картина способна полностью перевернуть убеждённость в её правоте, то что же приходит её на смену? Как человек достраивает остальное строение, чем заполняет огромные зияющие провалы в картине реальности, предлагаемой верой? Мир, лишённый какой-либо из своих частей, искалечен, и люди пытаются восстановить его целостность искусственными конструкциями. Но этим нельзя излечить рану и заживить вырванную плоть мира. Люди не умеют вырастить руку взамен отрезанной, и они крепят к культе протез. Протез помогает им существовать, но он не является частью тела. Он - ложь, он - фальшивка, подделка под человеческое тело. Так же безыскусно они поступают и с действительностью. Взамен вырванных конечностей становятся грубо выструганные детали, и поверив в какую-либо идею, человек поселяется в протезированном мире.
     Хуже того, они достраивают делающуюся незримой действительность, исходя из логики крошечного её фрагмента, видимого каждому из них. Но вся совокупность была заведомо лишена всякой логики и системы, так что любые попытки представить её в упорядоченном виде были изначально обречены. Глупо, увидев человеческий палец, считать, что и весь человек, должно быть, являет собой один огромный палец.
     Чем достраивают свою ущербную реальность фашисты, захватившие три станции в самой середине метро? Тот её участок, что породил их идею и поддерживает её, так мал, что нужна поистине градиозная фантазия, позволяющая наполнить вакуум подходящим содержанием.
     Они населили мир своими врагами, они внушили себе, что ненависть их врагов к ним - первична, они внушили себе собственное превосходство над ними. Но их противники ничего не знали о вражде, пока не попадали в их владения. Вражда была выдумана. Враг - иллюзорен. Как иллюзорен был и весь их мир, построенный на ненависти и национальном отличии.
     Иллюзии помогали им заполнить пустоту, послушно образуя пугающие фантомы, они создавали столь необходимое чувство постоянной угрозы, они поддерживали их в их вере, наделяли жизнью их идею. Без иллюзий их мир постиг бы крах.
     То же происходило и с революционерами, спасшими Артёма от смерти. Разве соответствовал мир, в котором они существовали, миру самого Артёма, миру Хана, или миру Хантера? Ничуть. В нём не было места ни для чёрных, ни для безголовых мутантов, ни для постигшей землю катастрофы. Всё это просто не укладывалось в ясную и чёткую схему, которой подкупала их идея. Соответственно это оставалось за пределами их действительности. Взамен вырванных кусков они строили свои собственные иллюзии.
     Они до сих пор делили землю на два лагеря, как столетие назад, они нашли себе врага и заставили себя поверить в него, потому что история развития их идеи требовала присутствия подобного противника.
     То, что старейшина Иоанн называл Армагеддоном и считал главным свидетельством своей правоты и истинности своей веры, просто не существовало в глазах товарища Русакова и его бойцов. Гигантский кусок реальности должен был быть изъят и уничтожен, а образовавшийся провал - занят соответствующими иллюзиями, чтобы они смогли продолжать верить в свою идею. И это было с лёгкостью проделано. В иллюзорном мире, населённом призрачными противниками и воображаемыми друзьями, им было намного спокойнее и проще, чем в действительности, например, Артёма.
     Почти в том же мире жил и Михаил Порфирьевич, плававший блаженно в своих бесконечных воспоминаниях о прошлой жизни и воспринимавший пришедшие на смену времена как нелепую и уродливую фантазию.
     Было ли игрой воображения то, что предрекали и сулили братья Сторожевой Башни, не поддавалось проверке. Иллюзорная часть их мира лежала за пределами человеческого опыта, и поэтому оставалась неузвимой. Но что отличало эту веру ото всех других? Она стояла наравне с ними, и недосягаемость её иллюзий не означала их реальность.
     Так же иллюзорен был и мир верящих в Невидимых Наблюдателей, и мир сатанистов, и миры Сухого, Хантера, Хана, и его собственный мир. Каждый живёт в мире своих иллюзий, подумал Артём.
     А что составляло его собственный мир? Верил ли он в то, что тот ограничивается сводами метро и людьми, населяющими их? Однажды ему почудилось, что метро - это огромный живой организм, и ощущение это было таким сильным, что и сейчас Артём не смог бы исключить полностью, что всё то, что он думал о действительности - не больше чем его заблуждение, а подлинная сущность мира чуть было не раскрылась ему, ускользнув в последний миг.
     Имеет ли смысл селиться в мире чужих иллюзий? Стоит ли принимать чью-либо веру, поднимать на свой флаг какую-либо идею? Не важно, достойны ли вера и идея этого, достаточно ли они красивы, можно ли убедиться в них самому и убедить других. Вопрос в том, имеет ли всё это смысл, если заранее известно, что любая иде