чтожающе посмотрел на дядю Фёдора. Тот только ехидно хмыкнул и затянулся поглубже.
     Артём мало что понял из объяснения комиссара, кроме главного - с теми красными, что намеревались намотать кишки Михаила Порфирьевича на палку и заодно расстрелять его самого, эти имели мало общего. Это его успокоило, и желая произвести хорошее впечатление, он блеснул:
     - Сталин - это тот, что в Мавзолее, да?
     На этот раз он точно переборщил. Гневная судорога исказила красивое мужественное лицо товарища Русакова, Банзай вовсе отвернулся в сторону, и даже дядя Фёдор нахмурился.
     - Нет, нет, это же Ленин в Мавзолее! - поспешил поправиться Артём.
     Суровые морщины на высоком лбу товарища Русакова разгладились, и он только сказал строго:
     - Над вами ещё работать и работать, товарищ Артём!
     Артёму очень не хотелось, чтобы товарищ Русаков над ним работал, но он сдержался и ничего не сказал. В политике он действительно смыслил немного, но она начинала его интересовать, поэтому, подождав, пока буря минует, он отважился:
     - А почему вы против фашистов? То есть, я тоже против, но вы же революционеры, и...
     - А это им, гадам, за Испанию! - свирепо сжав зубы, процедил товарищ Русаков, и хотя Артём опять ничего не понял, ещё раз показывать своё невежество он побоялся.
     Разлили по кружкам кипяток, и все как-то оживились. Банзай принялся доставать бородатого какими-то дурацкими расспросами, явно чтобы позлить, а Максимка, подсев поближе к товарищу Русакову, негромко спросил у него:
     - А вот скажите, товарищ комиссар, что марксизм-ленинизм говорит о безголовых мутантах? Меня это давно уже беспокоит. Я хочу быть идеологически крепок, а тут у меня пробел выходит, - и его ослепительно белые зубы блеснули в виноватой улыбке.
     - Понимаешь, товарищ Максим, - не сразу ответил ему комиссар, - это, брат, дело не простое, - и крепко задумался.
     Артёму тоже было интересно, что мутанты собой являют с политической точки зрения, да и вообще, существуют ли такие на самом деле. Но товарищ Русаков молчал, и мысли Артёма постепенно соскользнули обратно в ту колею, из которой он не мог выбраться все последние дни. В Полис. Ему надо в Полис. Чудом ему удалось спастись, ему дали ещё один шанс, и может, этот был уже последним. Всё тело болело, дышалось тяжело и слишком глубокие вдохи срывались в кашель, один глаз по-прежнему никак не хотел открываться. Так хотелось сейчас остаться с этими людьми, с ними он чувствовал себя намного спокойней и уверенней, и сгустившаясь вокруг тьма незнакомого туннеля совсем не угнетала его, о ней просто не было времени и желания думать, шорохи и скрипы, летевшие из чёрных недр, больше не пугали, не настораживали, и он мечтал, чтобы это мгновение тянулось вечно - так сладко было переживать заново своё спасение, и хотя смерть лязгнула своими железными зубами совсем рядом, не дотянувшись до него лишь чуть-чуть, тот липкий, мешающий думать, парализующий тело страх, который овладел им перед экзекуцией, уже испарился, улетучился, не оставив и следа, и последние остатки его, затаившиеся под сердцем и в животе, были выжжены адским самогоном бородатого товарища Фёдора, а сам бородатый, и бесшабашный Банзай, и серьёзный кожаный комиссар, и огромный Максим-Лумумба - с ними было так легко, как не было ему уже с тех пор, как вышел он когда-то давно, может, сто лет назад, с ВДНХ. У него не осталось больше ничего из того, что было. Чудесный новенький автомат, почти пять рожков патронов, паспорт, еда, чай, два фонаря. Всё пропало. Всё осталось у фашистов. Только куртка, штаны, да закрученная гильза в кармане, палач положил, может, ещё пригодится. Как теперь быть? Остаться бы здесь, с бойцами Интернациональной, пусть даже Красной, Бригады имени... неважно. Жить их жизнью и забыть свою, а?
     Нет. Нельзя. Нельзя останавливаться ни на минуту, нельзя отдыхать. У него нет права. Это больше не его жизнь, его судьба принадлежит другим с тех самых пор, как он согласно кивнул в ответ на предложение Хантера. Сейчас уже поздно. Надо идти. Другого выхода нет.
     Он долго ещё сидел молча, стараясь не думать ни очём, но угрюмая решимость зрела в нём с каждой секундой, не в сознании даже, а в измождённых мышцах, в растянутых и ноющих жилах, словно мягкую игрушку, из которой выпотрошили все опилки и она превратилась в бесформенную тряпку, кто-то одел на жёсткий металлический каркас. Это был уже не совсем он, его прежняя личность разлетелась вместе с опилками, подхваченными туннельным сквозняком, распалась на частицы, и теперь в его оболочке словно поселился кто-то другой, кто просто не желал слышать отчаянной мольбы кровоточащего измученного тела и поэтому не слышавший её, кто окованным каблуком давил в самом зародыше желания сдаться, остаться, отдохнуть, бездействовать, раньше чем они успевали принять завершённую, осознанную форму. Этот другой принимал решения на уровне инстинктов, мышечных рефлексов, спинного мозга, они миновали сознание, в котором сейчас воцарилась тишина и пустота, и бесконечный внутренний диалог оборвался на полуслове.
     Внутри Артёма словно распрямилась скрученная пружина. Он деревянным неловким движением резко поднялся на ноги, и комиссар удивлённо взглянул на него, а Максим даже опустил руку на автомат.
     - Товарищ комиссар, можно вас... поговорить, - лишённым интонации голосом попросил он.
     Тут встревоженно обернулся и Банзай, отвлёкшись, наконец, от несчастного дяди Фёдора.
     - Говорите прямо, товарищ Артём, у меня нет секретов от моих бойцов, - осторожно отозвался комиссар.
     - Понимаете... Я вам очень всем благодарен, за то что вы меня спасли. Но мне нечем вам отплатить. Я очень хочу с вами остаться. Но я не могу. Я должен идти дальше. Мне... надо.
     Комиссар ничего не отвечал.
     - А куда тебе надо-то? - вмешался неожиданно дядя Фёдор.
     Артём сжал губы и уставился в пол. Повисло неловкое молчание. Ему показалось, что сейчас они смотрели на него напряжённо и подозрительно, пытаясь разгадать его намерения. Шпион? Предатель? Почему скрытничает?
     - Ну не хочешь, не говори, - примирительно сказал дядя Фёдор.
     - В Полис, - не выдержал Артём. Не мог он рисковать из-за дурацкой конспирации доверием и расположением таких людей.
     - Что, дело есть какое? - осведомился бородатый с невинным видом.
     Артём молча кивнул.
     - Срочное? - продолжал выведывать тот.
     Артём кивнул ещё раз.
     - Ну смотри, парень, мы держать тебя не станем. Не хочешь про своё дело сказать ничего - чёрт с тобой. Но не можем же мы тебя посреди туннеля бросить! Не можем ведь, ребята? - обернулся он к остальным.
     Банзай решительно помотал головой, Максимка тут же убрал руки со ствола и тоже подтвердил, что никак не может. Тут вступил товарищ Русаков.
     - Готовы ли вы, товарищ Артём, перед лицом бойцов нашей бригады, спасших вам жизнь, поклясться, что не планируете своим заданием нанести ущерб делу революции? - сурово спросил он.
     - Клянусь, - с готовностью ответил Артём. Делу революции он никакого вреда причинять не собирался, были дела и поважнее.
     Товарищ Русаков долго внимательно всматривался ему в глаза, и наконец вынес вердикт.
     - Товарищи бойцы! Лично я верю товарищу Артёму. Прошу голосовать за то, чтобы помочь ему добраться до Полиса.
     Банзай первым поднял руку, и Артём подумал, что это именно он, наверное, и достал его из петли. Потом проголосовал и Максим, а дядя Фёдор просто согласно качнул головой.
     - Видите ли, товарищ Артём, здесь недалеко есть тайный перегон, который соединяет Замоскворецкую ветку и Красную Линию. Мы можем переправить вас... - но закончить он не успел, потому что Карацюпа, лежавший до этого спокойно у его ног, вдруг вскочил и оглушительно залаял.
     Товарищ Русаков молниеносным движением выхватил из кобуры лоснящийся ТТ, а за остальными Артём просто не успевал уследить: Банзай уже дёргал за шнур, заводя двигатель, Максим, клацнув затвором пулемёта, занял позицию сзади, а дядя Фёдор достал из того же железного ящика, в котором хранился его самогон, бутылку с торчащим из крышки фитилём.
     Туннель в этом месте нырял вниз, так что видимость была очень плохая, но собака продолжала надрываяться, и Артёму передалось общее зудящее тревожное ощущение.
     - Дайте мне тоже автомат, - попросил он шёпотом.
     Недалеко вспыхнул и погас довольно мощный фонарь, потом послышался чей-то лающий голос, отдающий короткие команды. Застучали по шпалам тяжёлые сапоги, кто-то приглушённо чертыхнулся, и снова всё затихло. Карацюпа, которому комиссар зажал было пасть рукой, высвободился и снова зашёлся в лае.
     - Не заводится, - сдавленно пробормотал Банзай, - надо толкать!
     Артём первым слез с дрезины, за ним соскочил бородатый, потом Максим, и они тяжело, упираясь ребром подошвы в скользкие шпалы, сдвинули махину с места. Она разгонялась слишком медленно, и пока пробудившийся наконец двигатель начал издавать похожие на кашель звуки, сапоги уже гремели совсем рядом.
     - Огонь! - скомандовали из темноты, и узкое пространство туннеля переполнилось звуком, грохотало сразу не меньше четырёх стволов, пули беспорядочно били вокруг, рикошетили, высекая искры, со звоном ударяясь о трубы.
     Артём подумал, что отсюда им уже не выбраться, но Максим, выпрямившись в полный рост и держа пулемёт в руках, дал долгую очередь, и автоматы замолчали, пережидая. Тут дрезина пошла всё легче и легче, и за ней пришлось под конец уже бежать, чтобы успеть запрыгнуть на платформу.
     - Уходят! Вперёд! - закричали сзади, и автоматы позади них застрочили с утроенной силой, но большинство пуль сейчас уже уходило в стены и потолок туннеля,
     Лихо подпалив окурком зловеще зашипевший фитиль, бородач завернул бутылку в какую-то ветошь и несильно кинул на пути, и через минуту сзади ярко полыхнуло и раздался тот самый хлопок, который Артём уже слышал однажды, стоя с петлёй на шее.
     - Ещё давай! И дыму! - приказал товарищ Русаков, и багровое пламя озарило его красивое мужественное лицо, придавая ему особенно героическое выражение.
     Моторизованная дрезина - это просто чудо, думал Артём, когда преследователи остались далеко позади, пытаясь пробраться сквозь дымовую завесу. Машина легко летела вперёд, и, распугивая зевак, промчалась уже через Новокузнецкую, на которой товарищ Русаков наотрез отказался останавливаться. Они проехали её так быстро, что Артём даже не успел её толком рассмотреть. Сам он ничего особенного в этой станции не углядел, разве что очень скупое освещение, хотя народу там было достаточно, но Банзай шепнул ему, что станция эта очень нехорошая, и жители на ней тоже странные, и в последний раз, когда они пытались здесь остановиться, потом очень пожалели об этом и еле успели унести ноги.
     - Извини, товарищ, не получится теперь тебе помочь, - впервые переходя на "ты", обратился к нему товарищ Русаков. - Теперь нам сюда долго нельзя возвращаться. Мы уходим на нашу запасную базу, на Автозаводскую. Хочешь, присоединяйся к бригаде.
     Артёму снова пришлось пересиливать себя и отказываться от предложения, но на этот раз ему это далось легче. Им овладело весёлое отчаяние: весь мир был против него, всё шло всё хуже и хуже, сейчас он удалялся от центра, от заветной цели своего похода, и с каждой секундой, в которую он не спрыгнул со мчавшейся дрезины, эта цель теряла очертания, погружаясь во мрак долгих туннелей, отделявших её от Артёма, и вместе с этим утрачивала свою реальность, превращаясь снова во что-то абстрактное и недостижимое. Но эта враждебность мира к нему и к его делу будила в нём ответную злобу, которой наливались теперь его мускулы, упрямую злобу, зажигавшую его потухший взгляд дьявольским зелёным огнём, подменявшую собой и страх, и чувство опасности, и разум, и силу.
     - Нет, - сказал он впервые твёрдо и спокойно. - Я должен идти.
     - Тогда мы доедем вместе до Павелецкой, и там расстанемся, - помолчав, принял его выбор комиссар. - Жаль, товарищ Артём. Нам нужны бойцы.
     Павелецкая показалась совсем скоро, и Артём подумал, что правду говорил кто-то из его знакомых на ВДНХ, который говорил, что когда-то всё метро из конца в конец было можно пересечь за час, а ведь он тогда не поверил. Эх, будь у него такая дрезина...
     Да только не помогла бы и дрезина, мало где можно было вот так просто, с ветерком проехать, может, только по Ганзе и ещё по этому вот участку.
     Нет, незачем было мечтать, в новом мире такого быть больше не могло, в нём каждый шаг давался ценой невероятных усилий и обжигающей боли. И пусть.
     Те времена ушли безвозвратно.
     Тот волшебный, прекрасный мир умер. Его больше нет. И не надо скулить по нему всю оставшуюся жизнь.
     Надо плюнуть на его могилу и не оборачиваться никогда больше назад.

Глава 10

     Перед Павелецкой никаких дозоров видно не было, расступилась только, давая проехать и уважительно глядя на их дрезину, кучка бродяг, сидевшая беззаботно метров за тридцать от выхода на станцию.
     - А что, здесь никто не живёт? - спросил Артём, стараясь, чтобы его голос звучал равнодушно, но ему совсем не хотелось остаться одному на заброшенной станции, без оружия, еды и документов.
     - На Павелецкой? - товарищ Русаков удивлённо посмотрел на него. - Конечно, живут!
     - Но почему тогда никаких застав нет? - упорствовал Артём.
     - Так это ж Павелецкая! - встрял Банзай, причём название станции он произнёс очень значительно и по слогам. - Кто же её тронет?
     Артём понял, что прав был тот древний мудрец, который умирая, заявил, что знает только то, что ничего не знает. Все они говорили о неприкосновенности Павелецкой как о чём-то не требующем объяснений и ясном каждому.
     - Не знаешь, что ли? - не поверил Банзай. - Погоди, сейчас сам всё увидишь!
     Павелецкая поразила его воображение с первого взгляда. Потолки здесь были такими высокими, что факелы, сидевшие во вбитых в стены кольцах, не доставали до них своими трепещущими сполохами, и это создавало пугающее и завораживающее впечатление бесконечности, перевёрнутой пропасти у него над головой. Огромные круглые арки держались на стройных узких колоннах, которые неведомым образом поддерживали такие могучие своды. Пространство между арками было заполнено потускневшим, но всё ещё напоминавшем о былом величии бронзовым литьём, и хотя здесь были только традиционные серп и молот, в обрамлении этих арок полузабытые символы разрушенной империи смотрелись так же гордо и вызывающе, как когда-то. Нескончаемый ряд колонн, местами залитый подрагивающим кровавым светом факелов, таял во тьме где-то неимоверно далеко, и не верилось, что там он обрывается, казалось, что просто свет пламени, лижущего такие же грациозные мраморные опоры через сотни и тысячи шагов отсюда, просто не может пробиться через густой, осязаемый почти, мрак. Эта станция была, верно, некогда жилищем циклопа, и поэтому здесь всё было такое гигантское...
     Неужели никто не смеет посягать на неё только потому что она так красива?
     Банзай перевёл двигатель на холостые обороты, и дрезина катилась всё медленнее, постепенно останавливаясь, а Артём всё жадно смотрел на диковинную станцию. В чём же дело? Почему её никто не осмеливается беспокоить? В чём её святость? Не только ведь в том, что она похожа на сказочный подземный дворец больше, чем на транспортную конструкцию?
     Вокруг остановившейся дрезины собралась тем временем целая толпа оборванных и немытых мальчишек всех возрастов. Они завистливо оглядывали машину, а один даже осмелился спрыгнуть на пути и трогал двигатель, почтительно цыкая зубами, пока бородатый не прогнал его.
     - Всё, товарищ Артём. Здесь наши пути расходятся, - прервал его размышления комиссар. - Мы с товарищами посовещались, и решили сделать тебе небольшой подарок. Держи! - и протянул Артёму автомат, наверное, один из снятых с убитых Артёмовых конвоиров. - И вот ещё, - в его руке лежал фонарь, которым освещал себе дорогу усатый фашист в чёрном мундире. - Это всё трофейное, так что бери смело. Это твоё по праву. Мы бы остались здесь ещё, но задерживаться нельзя. Кто знает, до куда решится фашистская гадина за нами гнаться. А за Павелецкую они точно не посмеют сунуться.
     Несмотря на новообретённую твёрдость и решимость, сердце у Артёма неприятно потянуло, когда Банзай жал ему руку, желая удачи, Максим хлопнул дружески по плечу, а бородатый дядя Фёдор сунул ему недопитую бутыль своего зелья, не зная, чего бы ещё подарить:
     - Давай, парень, встретимся ещё. Живы будем - не помрём!
     Товарищ Русаков тряхнул ещё раз его руку, и его красивое мужественное лицо озарилось нездешним светом:
     - Товарищ Артём! На прощание я хочу сказать тебе две вещи. Во-первых, верь в свою звезду. Как говаривал товарищ Эрнесто Че Гевара,аста ла викториа сьемпре! И во-вторых, и это самое главное -НО ПАСАРАН!
     Все остальные бойцы подняли вверх сжатые в кулак правые руки и хором повторили заклинание "но пасаран!". Артёму ничего не оставалось делать, как тоже сжать кулак и сказать в ответ так решительно и революционно, как только получилось "но пасаран!", хотя лично для него этот ритуал и был полной абракадаброй, но портить торжественный миг прощания глупыми вопросами ему не хотелось. Очевидно, он всё сделал правильно, потому что товарищ Русаков взглянул на него горделиво и удовлетворённо, отдал честь, и глаза его подозрительно влажно блестнули.
     Потом мотор затарахтел громче, и, окутанная сизым облаком гари, провожаемая стайкой радостно визжащих детей, дрезина канула в темноту. Он снова был совсем один, так далеко от своего дома, как никогда прежде.
     Первое, на что он обратил внимание, идя вдоль платформы - это часы. Здесь тоже были часы, как и на ВДНХ, и не одни, над входом в туннели, а много, и только за пару минут Артём насчитал четыре штуки. На ВДНХ время было скорее чем-то символическим, как книги, как попытки сделать школу для детей - в знак того, что жители станции продолжают бороться, что они не хотят опускаться, что они остаются людьми. Но тут, казалось, часы играли какую-то другую, несоизмеримо более важную роль. Побродив ещё немного, он подметил и другие странности: во-первых, на самой станции не было заметно никакого жилья, разве что несколько сцепленных вагонов, стоявшие на втором пути и уходившие в туннель, так что в зале была видна только небольшая их часть, и Артём не заметил их сразу. Торговцы всякой всячиной, какие-то мастерские - всего этого здесь было вдоволь, но ни одной жилой палатки, ни даже просто ширмы, за которой можно было бы переночевать. Валялись только на картонных подстилках нищие и бомжи, но и их было не очень много. А все сновавшие по станции люди время от времени подходили к часам, некоторые, у которых были свои, беспокойно сверяли их с красными цифрами на табло, и снова принимались за свои дела. Вот бы Хана сюда, подумал Артём, интересно, что он сказал бы на это.
     В отличие от Китай-Города, где к путникам проявляли оживлённый интерес, пытались накормить, продать, затащить куда-то, здесь все казались погружёнными в свои дела, и до Артёма им не было никакого дела, и его чувство одиночества, оттенённое вначале любопытством, стало прорезаться всё сильнее.
     Пытаясь отвлечься от нарастающей тоски, он снова начал вглядываться в окружающих. Он и людей ожидал увидеть здесь каких-то других, с наполненными особым, только им доступным смыслом лицами, ведь жизнь на такой станции не могла не наложить печать на их судьбу. На первый взгляд вокруг суетились, кричали, работали, ссорились, может, умирали, обычные, такие же как все остальные, которых он видел, люди. Но чем пристальней он их рассматривал, тем больше пробирал его озноб: как-то необычно много здесь было среди молодых калек и уродов: кто без пальцев, кто покрытый мерзкой коростой, у кого грубая культя на месте отпиленной третьей руки. Взрослые были зачастую лысыми, болезненными, и здоровых крепких людей здесь почти не встречалось. Их чахлый, выродившийся вид так контрастировал с мрачным величием станции, на которой они жили, что несоответствие это чуть не физически было больно для