тоятельств, неизменно торчавший в конце его обычной дороги охранник почему-то отсутствовал. Ни на секунду не задумываясь о том, что его могут преследовать, теми же деревянными, неосмысленными движениями, которыми он до этого выгребал и грузил, он зашагал вперёд по шпалам, вслепую, но почти не спотыкаясь, он шёл всё быстрее и быстрее, пока не перешёл на бег, но разум его и тогда не вернулся к управлению его телом, он всё ещё боязливо жался, забившись в свой угол. Сзади не было слышно ни криков, ни топота преследователей, и только дрезина, гружёная товаром, освещавшая свой путь неярким фонарём, проскрипела мимо, и Артём просто вжался в стену, пропуская её вперёд. Люди на ней то ли не заметили его, то ли не сочли нужным обращать на него внимание, их взгляд скользнул по его глазам, не задержавшись, и они не произнесли ни слова. Внезапно его охватило ощущение собственной неуязвимости, дарованной ему падением; покрытый вонючей жижей, он словно сделался невидим, и это придало ему сил, и сознание стало постепенно зажигаться вновь. Ему удалось это! Неведомым образом, вопреки здравому смыслу, вопреки всему - ему удалось бежать с чёртовой станции, и никто даже не преследует его. Это было странно, это было удивительно, но ему показалось, что если сейчас он хотя бы попробует осмыслить произошедшее, препарировать чудо холодным скальпелем рацио, магия сразу же рассеется и в спину немедленно ударит луч прожектора с патрульной дрезины.
     В конце туннеля показался свет. Он замедлил шаг и через минуту вступил на станцию метро Добрынинская.
     Пограничник удовлетворился немудрящим "Сантехника вызывали?" и поскорее пропустил его мимо, откровенно разгоняя воздух вокруг себя ладонью и прижав вторую ко рту. Дальше надо было идти вперёд, уходить скорее с территории Ганзы, пока не опомнилась наконец охрана, пока не застучали за спиной окованные сапоги, не загремели предупредительные выстрелы в воздух, а потом... Скорее.
     Ни на кого не глядя, опустив глаза в пол, и кожей ощущая то омерзение, которое окружающие испытывают к нему, создавая вокруг себя вакуум, через какую толпу он не пробирался бы, Артём шагал к пограничному посту. Что говорить теперь? Что говорить теперь? Опять вопросы, опять требования предъявить паспорт, что ему отвечать?
     Его голова была опущена так низко, что подбородок упирался в грудь, и он совсем ничего не видел вокруг себя, так что из всей станции ему запомнились только аккуратные тёмные гранитные плиты, которыми был выложен пол. Он шёл вперёд, замирая в ожидании того момента, когда услышит грубый голос, приказывающий ему стоять на месте. Граница Ганзы была всё ближе. Сейчас... Вот сейчас...
     - Это ещё что за дрянь? - раздался над ухом сдавленный гадливый голос.
     Вот оно.
     - Я...это... Заплутал.. Я не местный сам... - заплетаясь то ли от смущения, то ли вживаясь в роль, забормотал Артём.
     - Проваливай, отсюда, слышь, ты, мурло?! - голос звучал очень убедительно, почти гипнотически, хотелось ему немедленно подчиниться.
     - Дык я... Мне бы... - промямлил Артём, боясь, как бы не переиграть.
     - Попрошайничать на территории Ганзы строго запрещено! - сурово сообщил голос, и на этот раз он долетал уже с большего расстояния.
     - Дык чуть-чуть... у меня детки малые...- он понял наконец, куда надо давить, и оживился.
     - Какие ещё детки? Совсем оборзел?! - рассвирипел невидимый пограничник. - Попов, Ломако, ко мне! Выбросить эту мразь отсюда!
     Ни Попов, ни Ломако не желали марать об Артёма руки, и поэтому его просто вытолкали в спину стволами автоматов, а вслед летела раздражённая брань старшего. Для Артёма она звучала, как небесные флейты.
     Серпуховская! Ганза осталась позади!
     Он впервые поднял теперь взгляд, но то, что он читал в глазах окружавших его людей, заставило его опять уткнуться в пол. Здесь уже была не Ганза, он снова окунулся в грязный нищий бедлам, царивший во всём остальном метро, но даже и для него Артём был слишком мерзок. Чудесная броня, спасшая его по дороге, делавшая его невидимым, заставлявшая людей отворачиваться от беглеца и не замечать его, пропускать его через все заставы и посты, теперь опять превратилась в смердящую навозную коросту. Видимо, двенадцать уже пробило.
     Теперь, когда спало первое ликование, та чужая, словно взятая взаймы сила, что заставляла его упрямо идти через перегон от Павелецкой к Добрынинской, разом ушла и оставила его наедине с самим собой, голодным, смертельно усталым, не имеющим за душой ничего, издающим непереносимое зловоние, всё ещё несущим следы побоев недельной давности.
     Нищие, рядом с которым он присел к стене, решив, что теперь такой компании он больше не может чураться, с чертыханиями расползлись от него в разные стороны, и теперь он остался совсем один. Обхватив себя руками за плечи, чтобы было не так холодно, он закрыл глаза и долго так сидел, не думая совсем ни о чём, пока его не сморил сон.
     Он шёл по нескончаемому туннелю, который был длиннее, чем все те перегоны, через которые ему пришлось пройти в своей жизни, вместе взятые. Туннель петлял, то поднимался, то, спотыкаясь, катился вниз, и не было в нём ни единого прямого участка дольше десяти шагов, так что всё время была надежда, что он закончится за ближайшим поворотом, но он всё не кончался и не кончался, а идти становилось всё сложнее, болели сбитые в кровь ноги, ныла спина, каждый новый шаг отзывался эхом боли по всему телу, но покуда была надежда, что выход совсем недалеко, может, сразу за этим углом, Артём находил в себе ещё силы, чтобы идти. А потом ему вдруг пришла в голову простая, но страшная мысль: а что, если у туннеля нет выхода? Если вход и выход замкнуты, соединены воедино, если кто-то незримый и всемогущий опустил его, барахтающегося, как крысу, безуспешно пытающуюся тяпнуть за палец экспериментатора, в этот лабиринт без выхода, чтобы он тащился вперёд, пока не выбьется из сил, пока не упадёт, сделав это безо всякой цели, просто для забавы. Крыса в лабиринте. Белка в колесе. Но тогда, подумал он, если продолжение пути не приводит к выходу, может, отказ от бессмысленного движения вперёд дарит освобождение? Он сел на шпалы, не потому что устал, а потому, что его путь был окончен. И стены вокруг исчезли, а он подумал - чтобы достичь цели, чтобы завершить поход, надо просто перестать идти. Потом эта мысль расплылась и исчезла.
     Когда он проснулся, его охватила непонятная тревога, и сначала он всё не мог сообразить - что произошло, и только потом начал вспоминать кусочки сна, составлять из этих осколков мозаику, но они никак не держались вместе, расползались, не хватало клея, который бы воссоединил и скрепил их воединое. И этим клеем была какая-то мысль, которая пришла ему во сне, она была стержнем, сердцевиной видения, она придавала ему значение. Без неё это была просто груда рваной холстины, с ней - прекрасная картина, полная волшебного смысла, открывающая бескрайние зовущие горизонты. И этой мысли он не помнил. Он грыз кулаки, вцеплялся в свою грязную голову грязными руками, губы выплетали что-то нечленораздельное, и проходящие мимо смотрели на него боязливо и неприязненно. А мысль не желала возвращаться. И тогда он медленно, осторожно, словно пытаясь за волосок вытянуть из болота завязшего, начал восстанавливать её из обрывков воспоминаний. И - о чудо! - ловко ухватившись за один из образов, он вдруг вспомнил её в том самом первозданном виде, в котором она прозвучала в его сновидении.
     Чтобы завершить поход, надо просто перестать идти.
     Но теперь, под ярким светом бодрствующего сознания, она показалась ему простой, банальной, жалкой, не заслуживающей никакого внимания. Чтобы закончить поход, надо перестать идти? Ну разумеется. Перестань идти, и твой поход закончится. Чего уж проще. Но разве это выход? И разве это - то окончание похода, к которому он стремился?
     Часто бывает, что мысль, кажущаяся во сне гениальной, при пробуждении оказывается бессмысленным сочетанием слов...
     - О возлюбленный брат мой! Скверна на теле твоём и в душе твоей, - услышал он голос прямо над своей головой.
     Это было для него так неожиданно, что и возвращённая мысль, и горечь разочарования от её возвращения мгновенно растаяли. Он даже и не догадался отнести обращение на свой счёт, настолько он уже успел привыкнуть к мысли, что люди разбегаются от него в стороны ещё до того, как он успеет промолвить одно слово.
     - Мы привечаем всех сирых и убогих, - продолжал голос, он звучал так мягко, так успокаивающе, так ласково, что Артём, не выдержав, кинул сначала косой взгляд влево, а потом угрюмо глянул вправо, боясь обнаружить там кого-либо другого, к кому и обращался говоривший.
     Но поблизости больше никого не было. Разговаривали с ним. Тогда он медленно поднял голову, пока не встретился глазами с невысоким улыбающимся мужчиной в просторном балахоне, русоволосым и розовощёким, который дружески тянул ему руку. Любое участие Артёму сейчас было жизненно необходимо, и он, несмело улыбнувшись, тоже протянул руку. Почему он не шарахается от меня, как все остальные, подумал Артём. Он даже готов пожать мне руку. Почему он сам подошёл ко мне, когда все вокруг стараются находиться как можно дальше от меня?
     - Я помогу тебе, брат мой! - продолжил розовощёкий. - Мы с братьями дадим тебе приют, и вернём тебе душевные силы твои.
     Артём только согласно кивнул, но тому хватило и этого.
     - Так позволь мне отвести тебя в Сторожевую Башню, о возлюбленный брат мой, - пропел розовощёкий, и, цепко ухватив Артёма за руку, повлёк его за собой.

Глава 11

     Артём не запомнил, да и не запоминал дороги, понял только, что со станции его повели в туннель, но в какой из четырёх - он не знал. Его новый знакомый представился ему братом Тимофеем, и по дороге, и на серой, невзрачной Серпуховской, и в тёмном глухом туннеле, он говорил непрекращая:
     - Возрадуйся, о возлюбленный брат мой, ибо встретил ты меня на своём пути, и отныне всё переменится в жизни твоей. Закончился беспросветный мрак твоих бесцельных скитаний, ибо вышел ты к тому, что искал.
     Артём не очень хорошо понимал, что тот имеет ввиду, потому что лично его скитания были далеки от конца, но розовый благостный Тимофей так складно и так ласково говорил, что его хотелось слушать и слушать, заговорить с ним на одном языке, благодарить его за то, что он не отверг Артёма, когда от него отвернулся весь мир.
     - Веруешь ли ты в Бога истинного, единого, о брат мой Артём? - как бы невзначай полюбопытствовал Тимофей, заглядывая внимательно Артёму в глаза.
     Артём смог только неопределённо мотнуть головой и пробормотать нечто неразборчивое, что при желании можно было бы услышать и как согласие, и как отрицание.
     - И хорошо, и пречудесно, брат Артём, - ворковал Тимофей, - только лишь эта вера истинная спасёт тебя от вечный адовых мук и дарует тебе искупление грехов твоих. Потому что, - он принял вид строгий и торжественный, - грядёт царствие Бога нашего Иеговы, и сбываются священные библейские пророчества. Изучаешь ли ты Библию, о брат?
     Артём опять замычал, и розовощёкий на этот раз глянул на него с некоторым сомнением.
     - Когда мы придём в Сторожевую Башню, ты убедишься воочию, что Священную Книгу, дарованную нам свыше, изучать нужно и хорошо, и великие блага нисходят на вернувшихся на путь истинный. Библия - драгоценный дар Бога нашего Иеговы, она сравнима лишь с письмом любящего отца к отрокам его, - добавил он на всякий случай.
     - Знаешь ли ты, кто писал Библию? - чуть строго спросил он у Артёма.
     Артём решил, что больше притворяться смыслы не имеет, и честно покрутил головой.
     - Об этом, как и о многом другом, поведают тебе в Сторожевой Башне, и многое откроется глазам твоим, - посулил ему брат Тимофей. - А знаешь ли ты, что сказал Иисус Христос, сын Божий, своим последователям в Лаодикии? - и видя, что Артём отводит глаза в сторону, с мягким укором покачал головой. - Иисус сказал: "Советую купить у меня глазную мазь, чтобы, втерев её в глаза, ты мог видеть" (Откровение 3:18) Но Иисус говорил не о телесной болезни, - подняв указательный палец вверх, подчеркнул брат Тимофей, и его голос замер на повышенной интригующей интонации, обещавшей любознательным удивительное продолжение.
     Артём немедленно изобразил живой интерес.
     - Иисус говорил о слепоте духовной, которую необходимо было исцелить, - раскрыл загадку розовый брат. - Так и ты, и тысячи других заблудших странствуют впотьмах, ибо слепы они. Но вера в истинного Бога нашего Иегову есть та мазь глазная, от которой глаза твои распахнутся широко и увидят подлинный мир, ибо зряч ты физически, но слеп духовно.
     Артём подумал было, что глазную мазь ему было бы очень хорошо дня четыре назад, но тут же прогнал неуместную мысль. Так как он ничего не отвечал, брат Тимофей решил, что эта сложная идея требует осмысления, и некоторое время молчал, позволяя ему постичь услышанное.
     Но через пару минут где-то впереди мелькнул свет, и брат Тимофей прервал его размышления, чтобы сообщить ему радостную весть:
     - Видишь ли там огни в отдалении? Сие есть Сторожевая Башня. Мы пришли!
     Никакой башней это не было, и Артём почувствовал лёгкое разочарование. Это был поезд, стоявший посреди туннеля обычный состав, фары которого несильно светились в темноте, освещая ближайшие пятнадцать метров. Когда брат Тимофей с Артёмом приблизились к нему, навстречу им из кабины машиниста спустился тучный мужчина в таком же балахоне, обнял розовощёкого и обратился к нему его тоже "возлюбленный брат мой", из чего Артём сделал вывод, что это скорее фигура речи, чем признание в любви.
     - Кто сей отрок? - ласково улыбаясь Артёму, низким голосом спросил тучный.
     - Артём, новый брат наш, который хочет вместе с нами идти по пути истинному, изучать святую Библию, и отречься от дьявола, - перечислил розовощёкий Тимофей.
     - Так позволь стражнику Башни приветствовать тебя, о возлюбленный брат мой Артём, - прогудел толстяк, и Артём опять поразился тому, что и он словно не замечает той нестерпимой вони, которой сейчас было пропитано всё его существо.
     - А теперь, - ворковал брат Тимофей, когда они неспеша продвигались по первому вагону, - прежде, чем пройдёшь ты на встречу братьев в Зал Царства, ты должен очистить тело твоё, ибо Иегова Бог наш чист и свят, и ожидает он, чтобы его поклонники сохраняли духовную, нравственную и физическую чистоту, а также чистоту в мыслях. (1 Петра 1:16) Мы живём в мире нечистом, - он с прискорбным лицом оглядел одежду Артёма, которая действительно находилась в плачевном состоянии, - и чтобы оставаться чистыми в глазах Бога, от нас требуются серьёзные усилия, брат мой! - заключил он, и втолкнул Артёма в обитый пластмассовыми листами закуток, сделанный недалеко от входа в вагон, попросив его раздесться, а потом минут пять хлестал его водой из резинового шланга, и даже вручил ему тошнотворно пахнущий брикет серого мыла.
     Артём старался не думать, из чего оно было сделано, во всяком случае, оно не только разъедало кожу, но и уничтожало мерзкий запах, исходивший от неё. По завершению процедуры брат Тимофей выдал ему относительно свежий балахон навроде своего и неодобрительно посмотрел на висевшую у него на шее гильзу, усматривая в ней идолопоклоннический талисман, но ограничился только укоризненным вздохом.
     Удивительно было и то, что в этом странном поезде, застрявшем невесть когда посреди туннеля и служащем теперь братьям пристанищем, есть вода и подаётся она под таким напором. Но когда Артём поинтересовался, что же за вода идёт из шланга и как им удалось соорудить подобное устройство, брат Тимофей лишь загадочно улыбнулся и отметил, что стремление угодить господу Иегове поистине подвигает людей на поступки героические и славные. Объяснение было более чем туманным, но им пришлось удовлетвориться.
     Затем они прошли во второй вагон, где между жёстких боковых диванов были устроены длинные столы, сейчас пустые. Брат Тимофей подошёл к человеку, колдовавшему над большими чанами, от которых шёл соблазнительный пар, и вернулся с большой тарелкой какой-то кашицы, оказавшейся вполне съедобной, хотя Артёму так и не удалось определить её происхождение.
     Пока он торопливо черпал облезшей алюминиевой ложкой горячую похлёбку, брат Тимофей умилённо созерцал его, не упуская возможности поделиться:
     - Не подумай, что я не доверяю тебе, брат, но твой ответ на мой вопрос о твоей вере в Бога нашего звучал неуверенно. Неужели ты мог бы представить себе мир, в котором нет Его? Неужели наш мир мог бы создаться сам по себе, а не в соответствии с мудрой волей Его? Неужели всё бесконечное разнообразие форм жизни, все красоты земли - он обвёл подбородком обеденный зал, всё это могло возникнуть случайно?
     Артём внимательно оглядел вагон, но не обнаружил в нём иных форм жизни, кроме них самих и повара. Не исключено, впрочем, что где-то притаились ещё тараканы и даже крысы. Снова пригибаясь к миске, он только издал скептическое урчание.
     Вопреки его ожиданию, его несогласие вовсе не огорчило брата Тимофея. Напротив, он заметно оживился, и его розовые щёки зажглись задорным боевым румянцем.
     - Если это не убеждает тебя в Его существовании, - энергично продолжил брат Тимофей, то подумай о другом. Ведь если в этом мире нет проявления Божественной воли, то это значит... - голос его замер, будто от ужаса, и только спустя несколько долгих мгновений, в которые Артём совсем потерял аппетит, он закончил - ...ведь это значит что люди предоставлены сами себе, и во всём нашем существовании нет никакого смысла, и нет никакой причины продолжать его... Это значит, что мы совсем одиноки, и некому заботиться о нас. Это значит, что мы погружены в Хаос, и нет ни малейшей надежды на свет в конце туннеля... В таком мире жить страшно. В таком мире жить невозможно.
     Артём не ответил ему ничего, но эти слова заставили его задуматься. До этого момента он видел свою жизнь именно как полный хаос, как цепь случайностей, лишённых связи, лишённых смысла, и пусть это угнетало его и соблазн довериться любой простой истине, наполнявшей его жизнь смыслом - каждая своим - был велик, он считал это малодушием и сам, сквозь боль и сомнения, всё больше укреплял себя в мысли, что его жизнь никому, кроме него самого, не нужна, и что каждый живущий должен противостоять бессмыслице и хаосу бытия, один или вместе с другими. Но спорить сейчас с ласковым Тимофеем ему совсем не хотелось.
     Наступило сытое, умиротворённое, благостное состояние, он чувствовал искреннюю признательность к этому человеку, который подобрал его, усталого, голодного, смердящего, тепло побеседовал с ним, а теперь помыл, накормил его, и дал ему чистую одежду. Хотелось хоть как-нибудь отблагодарить его, и поэтому, когда тот поманил его пальцем за собой дальше, обещая провести его на собрание братьев, Артём с готовностью вскочил с места, всем своим видом показывая, что он с удовольствием пойдёт и на это самое собрание, и вообще куда угодно.
     Для собраний был отведён следующий, третий по счёту вагон. Он был сейчас весь забит людьми, самыми разной наружности, но одетых в-основном в такие же балахоны. В середине вагона, наверное, находилось небольшое возвышение, потому что человек, стоявший там, возвышался чуть ли не на пол-корпуса надо всеми, почти упираясь головой в потолок.
     - Тебе важно сейчас слышать всё хорошо, - наставляюще сказал Артёму брат Тимофей, расчищая дорогу нежными, гладящими движениями, и увлекая его за собой, к помосту.
     Человек, стоящий на нём, был довольно стар, на его грудь спускалась благообразная седая борода, а глубоко посаженные глаза непонятного цвета смотрели мудро и спокойно. Лицо его, не худое и не толстое, было изборождено глубокими морщинами, но выглядело от этого не стариковски беспомощно и бессильно, а мудро и словно излучало какую-то необъяснимую мощь.
     - Старейшина Иоанн, - с благоговением в голосе шепнул Артёму брат Тимофей. - Тебе сильно повезло, брат Артём, всё только начинается, и ты услышишь несколько уроков сразу.
     Старейшина поднял