ругую сторону костра, и Артём видел его сквозь пламя, и от этого его лицо приобретало вид загадочный и даже мистический. - Теперь, пожалуй, мы с тобой можем и представиться друг другу. У меня есть обычное имя, похожее на все те имена, которые окружают тебя в этой жизни. Оно слишком длинно и ничего обо мне не говорит. Но я - последнее воплощение Чингиз Хана, и поэтому можешь звать меня Хан. Это короче.
     - Чингиз Хана? - недоверчиво посмотрел Артём на своего собеседника, отчего-то больше всего удивляясь тому, что тот отрекомендовался именно последним воплощением, хотя в реинкарнацию он вообще-то не верил.
     - Друг мой! - оскорблённо возразил Хан, - не стоит с таким явным подозрением изучать разрез моих глаз и манеру поведения. С тех пор у меня было немало иных, более приличных воплощений. Но всё же Чингиз Хан остаётся самой значительной вехой на моём пути, хотя как раз именно из этой жизни, к своему глубочайшему сожалению, я не помню ровным счётом ничего.
     - А почему Хан, а не Чингиз? - не сдавался Артём. - Хан ведь даже не фамилия, а род деятельности, если я правильно помню.
     - Навевает ненужные ассоциации, не говоря уже об Айтматове, - нехотя и непонятно пояснил тот, - и между прочим, я не считаю своим долгом давать отчёт об истоках своего имени кому бы то ни было. Как зовут тебя?
     - Меня - Артём, и я не знаю, кем я был в прошлой жизни. Может, раньше моё имя тоже было позвучнее, - попытался оправдаться Артём.
     - Очень приятно, - сказал Хан, очевидно, вполне удовлетворённый и этим, - надеюсь, ты разделишь со мной мою скромную трапезу, - прибавил он, поднимаясь и вешая над костром битый железный чайник, вроде того, что был у них на ВДНХ в северном дозоре.
     Артём суетливо поднялся, запустил руку в свой рюкзак и вытащил оттуда батон колбасы, прихваченной в путь ещё с ВДНХ. Перочинным ножом он настругал несколько кусочков и разложил их на чистой тряпице, которая тоже лежала у него в рюкзаке.
     - Вот, - пододвинул он колбасу, - к чаю.
     Чай у Хана был всё тот же, их родной, с ВДНХ, Артём его сразу же узнал. Потягивая его из металлической эмалированной кружки, он молча вспоминал события прошедшего дня. Хозяин, очевидно, тоже думал о чём-то своём и не тревожил его пока.
     Влияние безумия, хлещущего в мир из лопнувших труб, оказывалось разным для всех. И если Артём воспринимал его просто как шум, который глушил, не давал сосредоточиться, убивал мысли, но щадил сам разум, то Бурбон просто не выдержал такой мощной атаки и погиб. Того, что этот шум может убивать, Артём не ожидал, иначе он не согласился бы ступить и шагу в чёрный туннель между Проспектом Мира и Сухаревской. И на этот раз он подкрался незаметно, сначала притупляя чувства, - Артём теперь был уверен, что все обычные звуки были задавлены им, хотя его самого до поры нельзя было услышать, - потом замораживая поток мыслей, так что те загустевали, останавливались и покрывались инеем бессилия, и, наконец, нанося последний сокрушительный удар. И как он сразу не заметил, что Бурбон вдруг заговорил языком, который не смог бы воспроизвести, даже начитавшись апокалиптических пророчеств? И они продвигались всё глубже, словно зачарованные, и было чудное такое опьянение, а вот чувства опасности не было, и он тщетно думал о какой-то ерунде, о том, что нельзя замолкать, что надо говорить, но попытаться осознать, что же с ними происходит, в голову отчего-то не приходило, что-то мешало...
     Всё происшедшее хотелось выкинуть из сознания, забыть, оно было таким непонятным и недоступным для понимания, ведь за все годы, прожитые на ВДНХ, о подобном приходилось только разве слышать, и проще было продолжать верить, что такое не может происходить в этом мире, что ему в нём просто нет места. Артём потряс головой и снова огляделся по сторонам.
     На станции было всё так же сумрачно. Ему подумалось, что здесь никогда не бывает светло, может стать только темнее, если закончится запас топлива для костра, завезённого сюда, наверное, какими-нибудь караванами. Часы над входом в туннели давным-давно погасли, на этой станции не было руководства, некому было заботиться о них, и Артём подумал, что Хан сказал ему "добрый вечер", хотя по его расчётам должно было быть утро или полдень.
     - Разве сейчас вечер? - недоумённо спросил у Хана Артём.
     - У меня - вечер, - задумчиво ответил тот.
     - Что вы имеете ввиду? - не понял Артём.
     - Видишь ли, Артём, ты, видимо, родом со станции, где часы исправны и все с благоговением смотрят на них, сверяя время на своих наручных часах с теми красными цифрами над входом в туннели. У вас - время одно на всех, как и свет. Здесь - всё наоборот: никому нет дела до других. Никому не нужно обеспечивать светом всех, кого сюда занесло. Подойди к людям и предложи им это - твоя идея покажется им совершенно абсурдной. Каждый, кому нужен свет, должен принести его сюда с собой - и тогда у него здесь будет свой свет. То же и со временем: каждый, кто нуждается во времени, боясь хаоса, приносит сюда своё время. Здесь у каждого - собственное время, у всех оно разное, в зависимости от того, кто когда сбился со счёта, но все одинаково правы, и каждый верит в него, подчиняет свою жизнь его ритмам. У меня сейчас - вечер, у тебя - утро, ну и что? Такие, как ты, хранят в своих странствиях часы так же бережно, как древние люди берегли тлеющий уголёк в обожжённом черепке, надеясь воскресить из него огонь. Но есть и другие - они потеряли, а может, выбросили свой уголёк. Ты знаешь, здесь ведь, в сущности, всегда ночь, поэтому в метро время не имеет смысла, если за ним тщательно не следить. Разбей свои часы, и ты увидишь, во что превратится время, это очень любопытно. Оно изменится, и ты его больше не узнаешь. Оно перестанет быть раздробленным, разбитым на отрезки, часы, минуты, секунды. Время - как ртуть: раздробишь его, а оно тут же срастётся, вновь обретёт свою целостность и неопределённость. Люди приручили его, посадили его на цепочку от своих карманных часов и секундомеров, и для тех, кто держит его на цепи, оно течёт одинаково. Но попробуй освободи его - и ты увидишь: для разных людей оно течёт по-разному, для кого-то медленно и тягуче, измерямое выкуренными сигаретами, вдохами и выдохами, для кого-то мчится, и измерить его можно только прожитыми жизнями. Ты думаешь, сейчас утро? Есть определённая вероятность того, что ты прав - приблизительно одна четвёртая. Тем не менее, это утро не имеет никакого смысла, ведь оно там,
 на поверхности. Но там больше нет жизни. Во всяком случае, людей там больше не осталось. Имеет ли значение, что происходит сверху для тех, кто никогда там не бывает? Нет; поэтому я и говорю тебе "добрый вечер", а ты, если хочешь, можешь ответить мне "доброе утро". Что же до самой станции, у неё и вовсе нет никакого времени, кроме, пожалуй, одного, и престранного: сейчас четыреста девятнадцать дней, и отсчёт идёт в обратную сторону.
     Он замолчал, потягивая горячий чай, а Артёму стало смешно, когда он вспомнил, что на ВДНХ станционные часы почитались, как святыня, любой сбой сразу навлекал на виновных и невиновных обвинения в диверсии и саботаже. Вот удивилось бы их начальство, узнав, что никакого времени больше нет, что пропал сам смысл его существования. Расказанное Ханом вдруг напомнило Артёму одну смешную вещь, которой он не раз удивлялся, когда подрос.
     - Говорят, раньше, ещё когда ходили поезда, в вагонах объявляли: "Осторожно, двери закрываются, следующая станция такая-то такая, платформа справа, или слева", - улыбаясь, сказал он. - Это правда?
     - Тебе это кажется странным? - поднял брови его собеседник.
     - Но как можно определить, с какой стороны платформа? Если я иду с юга на север, платформа справа, но если я иду с севера на юг - она слева. А сиденья в поезде вообще стояли вдоль стен, если я правильно понимаю. Так что для пассажиров - это платформа спереди, или платформа сзади, причём ровно для половины - так, а для другой половины - точно наоборот.
     - Ты прав, - уважительно отозвался Хан. - Фактически, машинисты говорили только от своего имени, они-то ехали в кабине спереди и для них право это было абсолютное право, а лево - абсолютное лево. Но они ведь это и так знали, и говорили, в сущности, сами себе. Поэтому, в принципе, они могли бы и молчать. Но я слышал эти слова с детства, я так привык к ним, что они никогда не заставляли меня задуматься.
     - Ты обещал рассказать мне, что случилось с твоим товарищем, - напомнил он Артёму через некоторое время.
     Артём помешкал немного, определяясь, стоит ли рассказывать этому человеку о загадочных обстоятельствах гибели Бурбона, о шуме, дважды штурмовавшем его за последние сутки, о его губительном влиянии на человеческий рассудок, о своих переживаниях и мыслях, когда ему удалось подслушать мелодию туннеля, и решил, что если и стоит кому-то рассказывать о таких вещах, то человеку, который искренне полагает себя последним воплощением Чингиз Хана и считает, что времени больше нет. Тогда он сбивчиво, волнуясь, не соблюдая последовательность, стараясь передать больше оттенки своих ощущений, стал рассказывать Хану о происходящем с ним.
     - Это - голоса мёртвых, - тихо промолвил Хан после того, как Артём завершил своё повествование.
     - Что? - переспросил Артём потрясённо.
     - Ты слышал голоса мёртвых. Ты говорил, вначале это было похоже на шёпот, или на шелест? Да, это они.
     - Каких мёртвых? - не мог сообразить Артём.
     - Всех тех людей, что погибли в метро с самого начала. Это, собственно, объясняет и то, почему я - это последнее воплощение Чингиз Хана. Больше воплощений не будет. Всему пришёл конец, мой друг. Я не знаю точно, как это получилось, но на этот раз человечество перестаралось. Больше нет ни рая, ни ада. Нет больше чистилища. После того, как душа отлетает от тела, - я надеюсь, хотя бы в бессмертную душу ты веришь? - ей нет больше прибежища. Сколько мегатонн, беватонн нужно, чтобы рассеять ноосферу? Ведь она была так же реальна, как этот чайник. Как бы то ни было, они не поскупились. Они уничтожили и рай и ад. Нам довелось жить в очень странном мире, в мире, в котором после смерти душе предстоит остаться точно там же. Ты понимаешь меня? Ты умрёшь, но твоя измученная душа больше не перевоплотится, и нет больше рая, и не наступит успокоение и отдохновение для неё. Она обречена остаться там же, где ты прожил всё свою жизнь - в метро. Я не понимаю, почему так выходит, но я точно знаю это. В нашем мире после смерти душа останется в метро... Она будет метаться под сводами этих подземелий, в туннелях, до скончания времён, ведь ей некуда больше стремиться. Метро объединяет в себе материальную жизнь и обе ипостаси загробной. Теперь и Эдем и Преисподняя находятся здесь же, мы живём среди душ умерших, они окружают нас плотным кольцом, все те, кто был застрелен, задавлен поездом, сгорел, был задушен, сожран чудовищами, погиб такой странной смертью, о которой никто из живущих не знает ничего и ничего никогда не узнает. Я давно уже бился над тем, куда же они уходят, почему не ощущается их присутствие каждый день, почему не чувствуется всё время лёгкий холодный взгляд из темноты... Тебе знаком страх туннеля? Я думал раньше, что это мёртвые полуслепо бредут за нами по туннелям, шаг за шагом, тая во тьме, как только мы оборачиваемся. Глаза бесполезны, ими не различить умершего, но мурашки, пробегающие по спине, волосы, встающие дыбом, озноб, бьющий наши тела, свидетельствуют о незримом преследовании. Так я думал раньше. Но после
твоего рассказа многое прояснилось для меня. Неведомыми путями они попадают в трубы, в коммуникации... Когда-то давно, до того, как родился мой отец и даже дед, по тому мёртвому городу, который лежит сверху, текла река. Люди, жившие тогда в нём, ведь он не всегда был таким, пустынным, безжизненным, выветренным, так вот эти люди сумели заковать реку и направить её по трубам, под землёй, где она, наверное, течёт и по сей день. Похоже, что на сей раз кто-то заковал в трубы саму Лету, реку смерти... Твой товарищ говорил не своими словами, да это был и не он. Это были голоса мёртвых, он услышал их в своей голове и повторял, а потом они увлекли его за собой.
     Артём уставился на него и не мог отвести взгляд от его лица на протяжение всего рассказа. По лицу Хана пробегали неясные тени, его глаза словно вспыхивали адским огнём, не багровым огнём костра, а оранжевым всепожирающим пламенем огнемёта. К концу повествования Артём был почти уверен, что Хан безумен, что голоса в трубах, наверное, нашептали и ему. И хотя тот спас его от смерти и был так гостеприимен, оставаться с ним надолго было неуютно и неприятно, надо было думать о том, как пробираться дальше, через самый зловещий туннель метро изо всех, о которых ему приходилось слышать до сих пор, от Сухаревской к Тургеневской и дальше.
     - Так что тебе придётся извинить меня за мой маленький обман, - после небольшой паузы прибавил Хан. -Душа твоего друга не вознеслась к Создателю, не перевоплотилась и не восстала в иной форме. Она присоединилась к тем несчастным, в трубах.
     Эти слова напомнили Артёму, что он собирался вернуться за телом Бурбона, чтобы принести его на станцию. Бурбон говорил, что здесь у него есть друзья, которые должны были вернуть Артёма обратно в случае успешного похода. Это напомнило ему о рюкзаке, который Артём так и не раскрывал, в котором, кроме обойм к автомату Бурбона могло оказаться ещё что-нибудь полезное. Но залезать в него было как-то боязно, в голову лезли всяческие суеверия, и Артём решился только приоткрыть рюкзак и заглянуть в него, стараясь не трогать там ничего руками и тем более не ворошить.
     - Ты можешь не бояться его. Эта вещь теперь твоя,- будто чувствуя его колебания, неожиданно успокоил Артёма Хан.
     - По-моему, то, что вы сделали, называется мародёрство, - тихо сказал Артём.
     - Ты можешь не бояться мести, он больше не перевоплотится, - повторил Хан, отвечая не на то что Артём произнёс вслух, а на то, что бесформенным образом металось у него в голове. - И я думаю, что попадая в эти трубы, умершие теряют себя, они становятся частью целого, их воля растворяется в воле остальных, а разум иссыхает. Он больше не личность. А если ты боишься не мёртвых, а живых... Что ж, вынеси этот мешок на середину станции и вывали её содержимое на землю. Тогда тебя никто не обвинит в воровстве, твоя совесть будет чиста. Но ты пытался спасти его, и он был бы тебе благодарен за это. Считай, что этот мешок - его плата тебе за то, что ты сделал.
     Он говорил так авторитетно и убеждённо, что Артём осмелился запустить руку внутрь и принялся вытаскивать и раскладывать на брезенте в свете костра содержимое. Одна за одной обнаружились ещё четыре обоймы к Бурбонову автомату вдобавок к тем двум, что он снял, отдавая автомат Артёму. Удивительно было, зачем челноку, за которого Артём принял Бурбона, потребовался такой внушительный арсенал. Пять из найденных магазинов Артём аккуратно обернул в тряпицу и убрал в свой рюкзак, а один вставил в укороченный Калашников. Оружие было в отличном состоянии, тщательно смазанное и ухоженное, оно отливало воронёной сталью и просто завораживало. Затвор двигался гладко и издавал в конце смачный глухой щелчок, предохранитель переключался между режимами огня чуть туговато, и всё это говорило о том, оно было практически новым. Рукоять удобно ложилась в ладонь, деревянная подкладка для левой руки под стволом была хорошо отполирована, и от всего этого автомата, небольшого по сравнению с тем, что Артёму приходилось до сих пор пробовать, исходило какое-то ощущение надёжности, оно вселяло в него спокойствие и уверенность в себе. Он сразу решил, что если и оставит себе что-нибудь из Бурбонова имущества, то это будет именно автомат.
     Обещанных магазинов с патронами калибра 7.62, под Артёмову старую "мотыгу", он так и не нашёл. Непонятно было, как Бурбон собирался выплачивать ему причитающийся гонорар. Размышляя об этом, Артём пришёл к выводу, что тот, может, и не собирался ничего ему отдавать, а, пройдя опасный участок, шлёпнул бы его походя выстрелом в затылок, скинул бы его в шахту или оставил крысам, и не вспомнил бы о нём больше никогда. И если бы кто-нибудь и спросил его о том, куда тот делся, оправданий много: мало ли что может случиться в метро, а пацан, мол, сам согласился.
     Кроме разного тряпья, карты метро, испещрённой понятными только её погибшему хозяину пометками, и грамм ста дури, на дне обнаружились пара кусков копчёного мяса, завёрнутые в полиэтиленовые пакеты, и записная книжка. Книжку Артём читать не стал, а в остальном содержимом рюкзака очень разочаровался. В глубине души он надеялся отыскать в нём нечто таинственное, может, драгоценное, из-за чего, по догадкам Артёма, Бурбон так хотел прорваться через туннель к Сухаревской. Про себя он предположил, что Бурбон - курьер, может, контрабандист, или что-то в этом роде. Это, по крайней мере, объясняло бы его решимость пробраться через чёртов туннель любой ценой и готовность раскошелиться. Но после того, как из мешка была извлечена последняя пара сменного белья и на дне, сколько Артём не светил, не было видно ничего, кроме старых чёрствых крошек от чего-то съестного, стало ясно, что причина его настойчивости была иной. Артём долго ещё ломал себе голову, чего именно мог хотеть Бурбон за Сухаревской, но так и не смог придумать ничего правдоподобного.
     Попытки догадаться скоро были вытеснены мыслью о том, что Артём так и бросил несчастного посреди туннеля, оставил крысам, хотя собирался вернуться, чтобы сделать что-нибудь с телом. Правда, он довольно плохо представлял себе, как именно можно отдать челноку последние почести, и как поступить с трупом. Сжечь его? Но для этого нужно порядочно нервов, а удушливый дым и смрад палёного мяса и горящих волос наверняка просочится на станцию, и тогда неприятностей не миновать. Тащить же его на станцию было тяжело и страшно, потому что одно дело - тянуть за руки человека, надеясь, что он жив и отпугивая липкие мысли о том, что он не дышит и не слышен пульс, а другое - взять за руку заведомого мертвеца и не выпускать его руки из своих до выхода из туннеля... И что потом? Так же, как Бурбон солгал по поводу оплаты, он мог соврать и про друзей на станции, ждущих его здесь. Тогда Артём, притащивший сюда тело, оказался бы в ещё худшем положении.
     - А как вы поступаете здесь с теми, кто умирает? - спросил Артём у Хана после долгого раздумья.
     - Что ты имеешь ввиду, друг мой? - вопросом на вопрос отозвался тот. - Имеешь ли ты ввиду души усопших или их бренные тела?
     - Я про трупы, - буркнул Артём, которому эта галиматья с загробной жизнью начала уже порядком надоедать.
     - От Проспекта Мира к Сухаревской ведут два туннеля, - начал Хан, и Артём сообразил - верно, ведь идут-то два туннеля, как между любыми станциями. Поезда ведь шли в двух направлениях, и надо было всегда два туннеля... Так отчего же Бурбон, зная о втором туннеле, предпочёл идти навстречу своей судьбе? Неужели во втором туннеле скрывалась ещё большая опасность?
     - Но пройти можно только по одному, - продолжил тот, - потому что во втором туннеле, ближе к нашей станции просела земля, пол обвалился, и теперь там вроде глубокого оврага. Если стоишь на одном краю этого оврага, не важно, с какой стороны, другого края не видно, и никакой, даже очень сильный фонарь, до дна не достаёт, от этого всякие болваны болтают, что здесь у нас бездонная пропасть. Это, конечно, не так, но кто знает, что там на дне. Этот овраг - наше кладбище. Туда мы отправляем трупы, как ты их презрительно называешь.
     Артёму стало нехорошо, когда он представил себе, что ему надо будет возвращаться на то место, где его подобрал Хан, тащить обратно уже обглоданный местами труп Бурбона, нести его через станцию, и потом - до оврага во втором туннеле. Он попытался убедить себя, что скинуть тело в овраг - в сущности, тоже самое, что бросить его в туннеле, потому что погребением это назвать было никак нельзя. Но в том момент, когда он почти уже поверил, что оставить всё, как есть, было бы наилучшим выходом из положения, те