описать то сумасшествие и беспорядок, которые творятся на ней, а на Китай-Городе она встречается с твоей оранжевой веткой, Калужско-Рижской, в происходящее на которой люди с других линий вообще отказываются верить. Кроме того, она не принадлежит ни к одной из федераций, и её обитатели полностью предоставлены сами себе. Очень, очень любопытное место. Я называю эту станцию Вавилоном. Любя, - добавил он, оглядывая станцию и людей, оживлённо сновавших вокруг.
     Жизнь на станции буквально кипела. Отдалённо это напоминало Проспект Мира, но там всё было намного скромнее и организованнее. Артёму тут же вспомнились слова Бурбона про то, что в метро есть местечки получше, чем тот убогий базар, по которому они гуляли на Проспекте. Вдоль рельсов тянулись бесконечные ряды лотков, а вся платформа была забита тентами, палатками, некоторые из которых были переделаны под тороговые ларьки, а где-то жили люди, на нескольких было намалёвано "СДАЮ", и там находились ночлежки для путников. С трудом пробираясь через толпу и озираясь по сторонам, Артём заметил на правом пути какую-то огромную серо-синюю махину и после раздумий признал в ней настоящий вагон поезда.
     На станции стоял неописуемый гвалт. Казалось, ни один из её обитателей не умолкал ни на секунду и всё время что-то говорил, кричал, пел, отчаянно спорил, смеялся или плакал. Сразу из нескольких мест, перекрывая гомон толпы, неслась музыка, и это создавало такое несвойственное для жизни в этих подземельях праздничное настроение.
     Нет, на ВДНХ тоже были свои барды, были и свои любители и умельцы попеть, но там всё было как-то иначе. Было у них, может, с пару гитар на всю станцию, и иногда собиралась компания у кого-нибудь в палатке, отдохнуть после работы, да ещё в заставе на стопятидесятом метре, где не надо до боли в ушах вслушиваться в шумы, летящие из северного туннеля, у костерка, бывало, тихо пели под звон струн, но всё про вещи, Артёму не очень понятные: про войны, в которых он не принимал участия, которые велись по другим, странным правилам, про жизнь там, сверху, ещёдо. Особенно запоминались песни про какой-то Афган, которые так любил Андрей, бывший морпех, хоть в этих песнях и не понять было почти ничего, кроме тоски по погибшим товарищам и ненависти к врагу, но умел Андрей так спеть, что каждого слушавшего его пробирало до дрожи в голосе и мурашек по коже. И хоть говорил Андрей, что Афган - что там горы, и пустыни, песок. Что такое страна, Артём понимал довольно хорошо, не зря с ним Сухой занимался в своё время, и про страны и их историю Артём кое-что знал. Но вот горы, реки и долины так и остались для Артёма каким-то абстрактным понятием, и слова, их обозначающие, вызывали в его воображении лишь воспоминания о выцветших картинках из школьного учебника по географии, который принёс ему из одного из своих походов Сухой. Да ведь и сам Андрей не был ни в каком Афгане, молод он был для этого, просто наслушался песен у своих друзей и перепевал. Но разве так играли на ВДНХ, как на этой странной станции? Нет, песни всё больше задумчивые, печальные, - вот что там пели, и вспоминая Андрея и его грустные баллады, сравнивая их с теми весёлыми и игривыми мелодиями, что доносились из разных мест зала, Артём удивлялся снова и снова тому, какой многоликой, оказывается, может быть музыка, и как сильно она может влиять на душевное состояние.
     Поравнявшись с одними из музыкантов, Артём невольно остановился и примкнул к небольшой кучке людей, прислушиваясь даже не столько к развесёлым словам про чьи-то похождения по туннелям под дурью, как к самой музыке, и с любопытством разглядывая играющих. Их было двое: один, с длинными, сальными волосами, перехваченными на лбу кожаным ремешком, одетый в какие-то невероятные разноцветные лохмотья, бренчал на гитаре, а другой, пожилой уже мужчина с солидной залысиной, в видавших виды, много раз чиненых и перемотанных изолентой очках, в старом вылинявшем пиджачке, играл на каком-то духовом инструменте, названном Ханом саксофоном. Сам Артём ничего подобного раньше не видел, а из духовых знал только свирель - были у них умельцы, резавшие свирели из изоляционных трубок разных диаметров, но всё на продажу, на ВДНХ свирели не любили. Ну, ещё, пожалуй, немного похожий на этот саксофон горн, в который иногда трубили тревогу, если отчего-то барахлила обычно используемая для этого сирена.
     На полу перед ними лежал раскрытый футляр от гитары, в котором уже накопилось с десяток патронов, и когда распевавший во всё горло длинноволосый выдавал что-нибудь особенно смешное, сопровождая шутку забавными гримасами, толпа тут же отзывалась радостным гоготом, раздавались хлопки, и в футляр летел ещё патрон.
     Песня про блуждания бедолаги закончилась, и волосатый прислонился к стене передохнуть, а саксафонист в пиджачке тут же принялся наигрывать какой-то незнакомый Артёму, но, видимо, очень популярный здесь мотив, потому что люди зааплодировали и ещё несколько "пулек" блеснули в воздухе и ударились о вытертый красный бархат футляра.
     Хан и Туз разговаривали о чём-то, стоя у ближайшего лотка, и не торопили пока Артёма, а он смог бы, наверное, простоять тут ещё час, слушая эти незамысловатые песенки, если бы вдруг всё неожиданно не прекратилось. К музыкантам приблизились вдруг две мощные фигуры, очень напоминающие тех громил, с которыми им пришлось иметь дело при входе на станцию, и одетые схожим образом. Один из подошедших опустился на корточки и принялся бесцеремонно выгребать набравшиеся в футляре патроны, пересыпая их из своей горсти в карман неизменной кожанки. Длинноволосый гитарист бросился к нему, пытаясь помешать, но тот быстро опрокинул его сильным толчком в плечо, и сорвав с него гитару, занёс её для удара, собираясь раскрошить инструмент об острый выступ колонны. Второй бандит без особых усилий прижимал к стене пожилого с саксофоном, пока тот безуспешно старался вырваться и помочь товарищу. Из стоявших вокруг слушателей ни один не вступился за игравших, толпа заметно поредела, а оставшиеся прятали глаза или делали вид, что рассматривают товар, лежащий на соседних лотках. Артёму стало жгуче стыдно и за них, и за себя, но вмешаться он так и не решился.
     - Но вы ведь уже приходили сегодня! - держась рукой за плечо, плачущим голосом доказывал длинноволосый.
     - Слышь, ты! Если у вас сегодня хороший день, значит, у нас тоже должен быть хороший, понял, ...? И вообще ты мне тут не бычь, понял? Что, в вагон захотел, петух волосатый?! - заорал на него бандит, опуская гитару. Было ясно, что махал он ей больше для отстрастки.
     При слове "вагон" длинноволосый сразу осёкся и только быстро замотал головой, не произнося больше ни слова.
     - То-то же... Петух! - с ударением на первом слоге подытожил громила, презрительно харкая музыканту под ноги. Тот молча стерпел и это, и, убедившись, что бунт подавлен, оба неспешно удалились, выискивая следующую жертву.
     Артём растерянно оглянулся по сторонам и обнаружил подле себя Туза, который, оказывается, внимательно наблюдал всю эту сцену.
     - Кто это? - спросил он недоумённо у того.
     - А на кого они похожи, по-твоему? - поинтересовался Туз. - Бандюки. Обычные бандюки. Никакой власти на Китай-Городе нет, всё контролируют две группировки. Эта половина - под братьями-славянами, как они сами себя зовут. Весь сброд с Калужско-Рижской линии собрался здесь, все отборные головорезы. В-основном их называют калужскими, некоторые - рижскими, но ни к Калуге, ни к Риге они никакого отношения, разумеется, не имеют. А вот там, видишь, где мостик, - он указал Артёму на лестницу, уходящую направо вверх приблизительно в центре зала, - там ещё один зал, почти такой же, как этот. Там творится ничуть не меньший бардак, но хозяйничают там кавказцы-мусульмане - в-основном, азербайджанцы и чеченцы. Когда-то тут шла кровавая бойня, старались поделить станцию, каждый стремился отхватить как можно больше. В итоге поделили ровно пополам.
     Артём не стал уточнять, что такое кавказцы, решив, что и это название, как и непонятные и труднопроизносимые определения "чеченцы" и "азербайджанцы", относятся, очевидно, к названиям неизвестных для него или переименованных станций, откуда пришли эти бандиты.
     - Сейчас обе банды ведут себя сравнительно мирно. Обирают себе тех, кто вздумал остановиться на Китай-Городе, чтобы подзаработать, берут пошлину за вход с проходящих мимо - в обоих залах плата одинаковая - три патрона, так что не имеет значения, откуда приходишь на станцию. Порядка здесь, конечно, никакого, ну да им он и не нужен, только что костры жечь не разрешают. Хочешь дурь купить - на здоровье, спирт какой - в изобилии. Оружием здесь таким можно нагрузиться, что пол-метро снести потом - не задача. Проституция процветает. Но не советую, - тут же добавил он и сконфуженно что-то пробормотал про личный опыт.
     - А что за вагон? - спросил тот.
     - Вагон-то? Это у них там вроде штаба. И если кто провинился перед ними, платить отказывается, денег должен, или ещё чего - волокут туда, там ещё тюрьма, яма долговая, что ли. Лучше туда не попадать, - объяснил Туз, - хорошего мало. Голодный? - перевёл он разговор на другую тему.
     Артём кивнул. Чёрт знает, сколько времени прошло уже с того момента, как они с Ханом пили чай и беседовали на Сухаревской. Без часов он совершенно потерял способность ориентироваться во времени. Его походы через туннели, насыщенные такими странными переживаниями, могли растянуться во времени на долгие часы, а могли и пролететь за считаные минуты, не говоря уже о том, что постоянно лезли в голову мысли, что в тех туннелях ход времени вообще мог отличаться от обычного, как изменялось ощущение этого треклятого времени. Как бы то ни было, есть хотелось. Он осмотрелся.
     - Шашлык! Горячий шашлык! - разорялся стоящий неподалёку тёмный торговец с густыми чёрными усами под горбатым носом.
     Выговаривал он это довольно странно: не давалось ему твёрдое "л", и вместо "о" выходило всё время "а". Артём и раньше встречал людей, говоривших с необычным произношением, но особого внимания на это никогда не обращал. Слово Артёму было знакомо, шашлыки на ВДНХ делали и любили. Свиные, ясное дело. Но то, чем размахивал этот продавец, шашлык напоминало очень отдалённо. В кусочках, насаженных на почерневшие от копоти шампуры, долго и напряжённо всматривавшийся Артём узнал наконец обугленные крысиные тушки со скрюченными лапками. Его замутило.
     - Не ешь крыс? - сочувствующе спросил его Туз. - А вот они, - кивнул он на смуглого торговца, - свиней не жалуют. Им по Корану запрещено. А это ничего, что крысы, - прибавил он, вожделенно оглядываясь на дымящуюся жаровню, - я тоже раньше брезговал, а потом привык. Жестковато, конечно, да и костлявые они, и кроме того, подванивает чем-то. Но эти абреки, - он опять стрельнул глазами, - умеют крысятинку готовить, этого у них не отнять. Замаринуют в чём-то, она потом нежная становится, что твой порось. И - со специями!.. А уж насколько дешевле! - нахваливал он.
     Артём прижал ладонь ко рту, вдохнул поглубже и постарался думать о чём-то отвлечённом, но перед глазами всё время вставали почерневшие крысиные тушки, насаженные на вертел: железный прут вонзался в тело сзади и выходил из раскрытого рта.
     - Ну, ты как хочешь, а я угощусь! А то присоединяйся. Всего-то три пульки за шампур! - привёл Туз свои последние аргументы и направился к жаровне.
     Пришлось, предупредив Хана, обойти ближайшие лотки в поисках чего-то более пригодного к употреблению, вежливо отказывая навязчивым торговцам самогоном, розлитым во всевозможные склянки, жадно, но с опаской разглядывая соблазнительных полуобнажённых девиц, стоявших у приподнятых пологов палаток, призывно бросающих на прохожих цепкие взгляды, пусть вульгарных, но таких раскованных, свободных, не то что зажатые, прибитые суровой жизнью женщины ВДНХ, задерживаясь у книжных развалов - так, ничего интересного, всё больше дешёвые разваливающиеся книжонки с карман размером: про большую и чистую любовь - для женщин, про убийства и деньги - для мужчин.
     Станция была шагов двести в длину - чуть больше, чем обычно. Стены и забавные, напоминающие формой гармошку колонны, были облицованы цветным мрамором, в-основном серо-желтоватым, местами чуть розовым, а вдоль путей с обеих сторон стены были украшены тяжёлыми чеканными листами жёлтого металла, потемневшего от времени, с выгравированными на них с трудом узнаваемыми символами ушедшей эпохи. Однако вся эта лаконичная красота сохранилась очень плохо, скорее, оставив после себя лишь печальный вздох, намёк на прежнее великолепие: потолок потемнел от гари, стены испещрены множеством надписей, сделанных краской и копотью, примитивными, часто похабными рисунками, где-то сколоты куски мрамора, а металлические листы исцарапаны. Посередине зала, с правой стороны, через один короткий пролёт широкой лестницы, за мостиком виднелся второй зал этой станции, и Артём собрался было прогуляться и там, но остановился у железного ограждения, составленного из двухметровых секций - как на Проспекте Мира, и у узкого прохода стояли, облокотившись на забор, несколько человек. С Артёмовой стороны - привычные уже бульдозеры в тренировочных штанах, один из которых показался Артёму знакомым, с противоположной - смугловатые усатые брюнеты, не таких впечатляющих размеров, но совсем не располагающего к шуткам вида, один из которых зажимал между ног автомат, а у другого из кармана торчала пистолетная рукоять. Бандиты мирно беседовали друг с другом, и совсем не верилось, что когда-то между ними была вражда. Они сравнительно вежливо разъяснили Артёму, что переход на смежную станцию будет стоить ему два патрона, и столько же ему придётся отдать, если потом он захочет вернуться обратно. Наученный горьким опытом, Артём не стал оспаривать справедливость этой пошлины и просто отступился. Сделав круг, внимательно изучая ларьки и развалы, он вернулся к тому краю платформы, с которого они пришли, и обнаружилось, что здесь зал не оканчивался - наверх бежала ещё одна лестница, поднявшись по которой, он ступил в недлинный холл, невдалеке рассечённый пополам
 точно таким же забором с кордоном - здесь, видимо, пролегала ещё одна граница между двумя владениями. А справа он к своему удивлению заметил настоящий памятник - вроде тех, что приходилось раз видеть на картинках города, но изображавший не человека в полный рост, как это было на фотографии, а только его голову. Но какой большой была эта голова - не меньше двух метров в высоту, и, хоть и загаженная сверху какой-то живностью, и придурковато блестевшая отполированным от частых хватаний носом, она всё равно внушала почтение и даже немного устрашала, а на ум лезли фантазии о гигантах, один из которых лишился в бою головы и теперь она, залитая в бронзу, украшала собою мраморные холлы этого маленького Содома, вырубленного глубоко в земной толще, чтобы спрятаться от всевидящего ока и избежать кары. Лицо отрубленной головы было печально, и Артём заподозрил сначала, что это - голова Иоанна Крестителя из Нового Завета, который ему как-то пришлось полистать, но потом решил, что, судя по масштабам, речь, скорее, идёт об одном из героев недавно припомненной им жизнеутверждающей истории про Давида и Голиафа, который был большой и сильный, буквально великан, но в итоге всё же лишился головы. Никто из сновавших вокруг обитателей так и не смог объяснить ему, кому же именно принадлежала отчленённая голова, и это его немного разочаровало.
     Зато там он набрёл на чудесное место - просторная чистая палатка такого приятного, родного тёмно-зелёного цвета - как у них на станции, пластиковые муляжи цветов с матерчатыми листьями по углам, - непонятно, зачем они здесь, но красиво, и пара аккуратных столиков со стоящими на них светильниками-лампадками, затопляющими пространство палатки уютным неярким светом. И еда... Пища богов - нежнейшее свиное жаркое с грибами, во рту тает, у них такое по праздникам только делали, но так вкусно и изысканно никогда не получалось. Люди вокруг сидели солидные, респектабельные, хорошо и со вкусом одетые, видно, крупные торговцы. Аккуратно разрезая поджаренные до хрустящей корочки сочащиеся ароматным горячим жиром отбивные, они неспешно отправляли небольшие кусочки себе в рот, и негромко, чинно беседовали друг с другом, обсуждая свои большие дела, изредка бросая на Артёма вежливо-любопытные взгляды.
     Дорого, конечно - пришлось выдавить из запасного рожка целых пятнадцать патронов и вложить их в широкую мягкую ладонь толстяка-трактирщика, и потом каяться, что поддался искушению, но в животе всё равно было так приятно, покойно и тепло, что голос разума умиротворённо умолк.
     И кружка бражки, мягкой, приятно кружащей голову, но несильной, не то что ядрёный мутный самогон в грязноватых бутылках и банках, от одного запаха которого слабели коленки. Ещё три патрона, но что такое три жалких патрона, если их отдаёшь их за пиалу искрящегося эликсира, примиряющего тебя с несовершенством этого мира и помогающего обрести гармонию с ним?
     Отпивая бражку маленькими глоточками, оставшись наедине с собою в тишине и покое впервые за последние несколько дней, он попытался восстановить в своей памяти произошедшие события и понять, чего же он добился, и куда ему надо было идти дальше, на пути к цели, обозначенной Хантером. Ещё один отрезок намеченного пути пройден, и он опять на перепутье, как богатырь в почти позабытых сказках из детства, таких далёких, что и не упомнишь уже, кто их рассказывал - то ли Сухой, то ли Женькины родители, то ли его собственная, Артёмова, мать. Больше всего Артёму нравилось думать, что это он от матери слышал, и вроде даже выплывало на мгновенья из тумана её лицо, и он слышал голос, читающий ему с тягучими, усыпляющими интонациями: "Жили-были..." И вот, как тот самый сказочный витязь, стоял он теперь у камня, и было перед ним три дороги: на Кузнецкий Мост, до Третьяковской, и до Таганской. Он смаковал напиток, телом овладевала блаженная истома, думать совсем не хотелось, и в голове крутилось только "Прямо пойдёшь - жизнь потеряешь, налево пойдёшь - коня потеряешь.."
     Это, наверное, могло бы продолжаться бесконечно, покой ему был просто необходим после всех переживаний, и надо было бы осмотреться, порасспрашивать местных о дорогах, и надо было встретиться ещё раз с Ханом, узнать, пойдёт ли он с ним дальше, или их пути расходятся на этой странной станции. Но вышло всё совсем не так, как лениво обдумывал Артём, созерцая маленький язычок пламени пляшущий в лампадке на столе.

Глава 8

     Затрещали пистолетные выстрелы, разрывая весёлый гам толпы, потом пронзительно взвизгнула женщина, застрекотал автомат, и пухлый трактирщик, с неожиданным для своей комплекции проворством выхватив из-под прилавка необычное короткое ружьё, бросился к выходу. Бросив недопитую брагу, Артём вскочил вслед за ним, закидывая свой рюкзак за плечи и щёлкая переключателем предохранителя, думая на ходу, что жаль, здесь заставляют платить вперёд, а то можно было бы улизнуть, не расплатившись. Восемнадцать потраченных патронов теперь, может статься, ему бы очень пригодились.
     Уже сверху, с лестницы, было видно, что происходит что-то ужасное. Чтобы спуститься, ему пришлось проталкиваться через толпу обезумевших от страха людей, рвавшихся вверх по лестнице, так что Артём успел спросить себя, так ли ему надо вниз, но любопытство подталкивало его вперёд.
     На путях - несколько распростёртых тел в кожаных куртках, а на платформе, прямо под его ногами, в луже ярко-красной крови, расползавшейся тоненькими ручейками в стороны, лицом вниз лежала убитая женщина, через которую он поспешно переступил, стараясь не смотреть на неё, но поскользнулся и чуть не упал рядом. Вокруг царила паника, из палаток выскакивали полураздетые люди, растерянно оглядываясь по сторонам, и Артём видел, как один из них вдруг согнулся, схватившись за живот и медленно завалился набок, но так и не сумел понять, откуда же стреляют. Выстрелы продолжали греметь, с другого конца зала бежали коренастые люди в кожаном и, расшвыривая визжащих женщин и перепуганных торг