ься, - вслух сказал Артём. - Мне надо идти... к Полянке.
     - Да ведь это тебе через Ганзу, - заметил Марк, прищурившись. - Как же ты собрался через Ганзу, если у тебя не только визы, но и паспорта даже нет? Тут, друг, я тебе помочь уже не могу. Но идею подкинуть попробую. Начальник Павелецкой, - не нашей, а кольцевой - большой любитель вот этих самых бегов. Его крыса - Пират, - фаворит. Каждый вечер здесь появляется, при охране и полном блеске. Поставь, если хочешь, лично против него.
     - Но ведь мне и ставить нечего, - возразил Артём.
     - Поставь себя, в качестве прислуги. Хочешь, я тебя поставлю, - глаза Марка азартно сверкнули. - Выиграем - получишь визу. Проиграем - попадёшь туда всё равно, там уж, правда, от тебя будет зависеть, как ловко ты выкрутишься. Вариант? Вариант.
     Артёму этот план совсем не нравился, от него шёл гниловатый душок, продавать себя в рабство, и тем более проигрывать себя в рабство на крысином тотализаторе было как-то обидно. Он решил попробовать пробиться на Ганзу иначе. Несколько часов он вертелся около серьёзных пограничников в сером пятнистом обмундировании - они были одеты точно так же, как и те, на Проспекте Мира, пытался подходить и разговаривать с ними, но те отказывались даже отвечать. После того, как один из них презрительно назвал его одноглазым (это было несправедливо, потому что левый глаз уже начал открываться, хотя всё ещё чертовски болел), и порекомендовал проваливать, Артём бросил наконец бесплодные старания, и начал обход самых тёмных и подозрительных личностей на станции, торговцев оружием, дурью, всех, кто могли оказаться контрабандистами, но никто из них не брался провести Артёма на Ганзу за его автомат и фонарь, или же требовали всё вперёд в обмен на обещание подумать, что можно сделать.
     Так подошёл вечер, который Артём встретил в тихом отчаянии, сидя на полу в переходе и погрузившись в самоуничижение. К этому времени в переходе наметилось оживление, взрослые возвращались с работы, со станции, ужинали со своими семьями, дети галдели всё тише, пока их не укладывали спать, и наконец, после того, как заперли ворота, все высыпали из своих палаток и ширм к беговым дорожкам. Народу здесь было много, не меньше трёхсот человек, и найти в такой толпе найти Марка было нелегко. Люди обсуждали, как сегодня побежит Пират, удастся ли Пушку (теперь стало понятно, что это - тоже имя крысы) хоть раз обойти его, звучали ещё и другие клички, но эти двое явно были вне конкуренции.
     К стартовой позиции подходили важные, полные чувства собственного достоинства, счастливые обладатели крыс, неся своих выхоленных питомцев в маленьких клетках. Начальника Павелецкой-кольцевой видно не было, и Марк тоже как сквозь землю провалился, Артём испугался даже, что тот сегодня опять стоит в дозоре и не придёт. Но тогда как же он собирался играть?
     Наконец в другом конце перехода показалась небольшая процессия. Шествуя по станции в сопровождении двух угрюмых телохранителей, со значением нёс своё грузное тело обритый наголо старик в очках и красивом чёрном костюме с настоящим галстуком, при пышных ухоженных усах. Один из охранников держал в руке обитую красным бархатом коробку с решётчатой стенкой, в которой что-то металось что-то серое. Это, наверное, и был знаменитый Пират.
     Пока телохранитель понёс коробку с крысой к стартовой черте, усатый старик подошёл к судье, восседавшему за столиком на небольшом возвышении, по-хозяйски прогнал со второго стула его помощника, тяжело уселся на табурет и завёл чинную беседу. Второй охранник встал рядом, спиной к столику, широко расставив ноги, и положил ладони на короткий чёрный автомат, висевший у него на груди. Не то что предлагать пари, но и просто приближаться к такому солидному человеку было боязно.
     И тут Артём увидел, как к этой почтенной паре подходит запросто неряшливо одетый Марк, почёсывая свою давно немытую голову, и начинает что-то толковать судье. С того расстояния, на котором стоял Артём, слышны были только интонации, но зато было хорошо видно, как усатый старик сначала возмущённо побагровел, потом скорчил надменную гримасу, и в конце-концов, сдавшись, недовольно кивнул и, сняв очки, принялся тщательно протирать их.
     Артём стал пробираться сквозь толпу к стартовой позиции, где стоял Марк.
     - Всё шито-крыто! - радостно возвестил тот, предвкушающе потирая руки.
     На вопрос, что конкретно он имеет ввиду, Марк пояснил, что только что навязал старику начальнику личное пари, против Пирата, утверждая, что его новая крыса сделает фаворита в первом же забеге. Пришлось поставить на кон Артёма, говорил Марк, но взамен он потребовал визы по всей Ганзе для него и для себя. Начальник, правда, отверг такое предложение, заявив, что работорговлей не занимается (Артём облегчённо вздохнул), но добавил, что такую самонадеянную наглость надо наказать. Если их крыса проиграет, Марк и Артём должны будут втечение года чистить нужники на Павелецкой-кольцевой. Если она выиграет, что ж, они получат по визе. Он, конечно, был полностью убеждён, что такой исход невозможен, поэтому и согласился. Решил наказать самоуверенных нахалов, посмевших бросить личный вызов его любимой крысе.
     - А у вас есть своя крыса? - осторожно осведомился Артём.
     - Конечно! - заверил его Марк. - Просто зверь! Она этого Пирата на куски порвёт! Знаешь, как от меня сегодня удирала? Еле поймал! Чуть не до Новокузнецкой за ней гнался.
     - А как её зовут?
     - Как зовут? Действительно, как же её зовут? Ну, скажем, Ракета, - предположил Марк. - "Ракета" грозно звучит?
     Артём не был уверен, что смысл соревнования заключается в том, чья крыса быстрее порвёт соперника на куски, но смолчал. Потом выяснилось, что свою крысу Марк поймал только сегодня, и на этот раз он не выдержал.
     - А откуда вы знаете, что она победит?
     - Я в неё верю, Артём! - торжественно произнёс тот. - И вообще, ты знаешь, я ведь давно уже хотел свою крысу, на чужих ставил, они проигрывали, и я думал тогда: ничего, наступит день, и у тебя будет своя, и уж она-то принесёт тебе удачу. Но всё никак не решался, да это и не так просто, надо получить разрешение судьи, а это такая тягомотина... я и подумал, так вся жизнь пройдёт, тебя какой-нибудь "приезжий" слопает, или сам помрёшь, а своей, собственной крысы так и не будет. А потом ты мне попался, и я подумал: вот оно! Сейчас или никогда. Если ты и сейчас на это не отважишься, сказал я себе, значит, так и будешь всю оставшуюся жизнь ставить на чужих крыс. И решил: если уж играть, так по-крупному. Мне, конечно, хочется тебе помочь, но это не главное, ты уж извини. А хотелось вот так подойти, и этому хрычу усатому, - понизил голос Марк, - заявить: ставлю лично против вашего Пирата. Он так взбеленился, что заставил судью мою крысу вне очереди аттестовать. И ты знаешь... - прибавил он, чуть помолчав, - за такой момент стоит потом год чистить нужники.
     - Но ведь наша крыса точно проиграет! - Артём услышал, как в его голосе звенит отчаяние.
     Марк посмотрел на него долгим взглядом, потом улыбнулся тихо, и сказал:
     - А вдруг?
     Строго оглядев собравшуюся публику, судья пригладил свои седеющие волосы, важно прокашлялся и начал зачитывать клички крыс, участвующих в забеге. Ракета шла на самом последнем месте, но Марк не обратил на это никакого внимания. Больше всех аплодисментов сорвал Пират, а Ракете хлопал только Артём, потому что у Марка были заняты руки, он держал клетку. В этот момент Артём всё ещё надеялся на чудо, которое избавило бы его от бесславного конца в зловонной пучине.
     Затем судья сделал холостой выстрел из своего Макарова, и хозяева открыли клетки. Ракета вырвалась из клетки первой, так что сердце у Артёма радостно сжалось, но зато потом, когда остальные крысы бросились вперёд через весь переход, кто медленнее, кто быстрее, Ракета, не оправдывая своего гордого имени, забилась в угол метров через пять от старта, да так там и осталась. Подгонять крыс по правилам было запрещено, и Артём с опаской посмотрел на Марка, ожидая, что тот будет убит горем. Но лицо у того своим выражением напоминало скорее капитана крейсера, который отдаёт приказ о затоплении боевого корабля, только чтобы он не досталось врагу, как в потрёпанной книжке про какую-то войну русских с кем-то там ещё, которая лежала у них в библиотеке.
     Через пару минут первые крысы добрались до финиша, выиграл Пират, на втором месте было что-то неразборчивое, а Пушок пришёл третьим. Артём бросил взгляд на судейский столик. Усатый старик, протирая той же тряпочкой, которой до этого чистил стёкла очков, вспотевший от волнения лысый череп, обсуждал результаты с судьёй. Артём понадеялся уже, что про них забыли, как старик вдруг хлопнул себя по лбу и ласково улыбаясь, поманил к себе пальцем Марка.
     Он чувствовал себя сейчас почти как в тот момент, когда ему вынесли смертный приговор, разве что ощущение было не таким сильным. Пробираясь вслед за Марком к судейскому столику, он утешал себя тем, что так или иначе проход на территорию Ганзы теперь ему открыт, надо только найти способ сбежать.
     Но впереди его ждал позор.
     Учтиво пригласив их подняться на помост, усатый обратился к публике и вкратце изложил суть заключённого пари, а потом громогласно объявил, что оба эти неудачника отправляются, как и было договорено, на работы по очищению санитарных сооружений, сроком на год, считая с сегодняшнего дня. Невесть откуда появились два пограничника Ганзы, у Артёма отобрали его автомат, заверив, что главный враг в ближайший год у него будет неопасный, и пообещали вернуть оружие по окончанию срока. Потом, под свист и улюлюкание толпы, их проводили на кольцевую.
     Переход выходил из-под пола в центре зала, как и на смежной станции, но на этом всё сходство между двумя Павелецкими заканчивалось. Кольцевая производила очень странное впечатление: с одной стороны, потолок здесь был низкий, и настоящих колонн не было совсем - через равные промежутки в стене шли арки, и ширина арки была такой же, как ширина промежутка. Казалось, первая Павелецкая далась строителям легко, словно грунт там был мягче, и сквозь него было просто пробиваться, а тут шла какая-то твёрдая, упрямая порода, прогрызаться через которую было мучительно тяжело. Но почему-то не создавалось здесь того тягостного, тоскливого настроя, как на Тверской - может, оттого, что света на этой станции было непривычно много, а стены были украшены незамысловатыми узорами, и по краям арок из стен выступали имитации старинных колонн, как на картинках из книжки "Мифы Древней Греции", которую Женька ему никогда не давал забрать домой. Одним словом, это было не самое плохое место для принудительных работ.
     И, конечно, сразу было ясно, что это - территория Ганзы. Во-первых, всё было необычно чисто, уютно, и на потолке мягко светились забранные в стеклянные корпуса лампы, а не просто одинокие лампочки, как на всех остальных станциях, которые ему приходилось видеть. В самом зале, который, правда, не был таким просторным, как на станции-близнеце, не стояло ни одной палатки, но зато много было рабочих столов, на которых возвышались горы замысловатых деталей, за ними сидели люди в синих спецовках, и в воздухе стоял приятный лёгкий запах машинного масла. Рабочий день здесь, наверное, заканчивался позже, чем на первой Павелецкой. На стенах висели знамёна Ганзы - коричневый круг на белом фоне, плакаты, призывавшие повысить производительность труда и выдержки из какого-то А. Смита. Под самым большим штандартом, между двумя застывшими солдатами почётного караула, стоял застеклённый столик, и, когда Артёма проводили мимо, он специально задержался, чтобы полюбопытствовать, что же за святыни лежат под стеклом.
     Там, на красном бархате, любовно подсвеченные крошечными лампочками из фонарика, покоились только две книги. Одна была превосходно сохранившимся солидным изданием в чёрной обложке, тиснёная золотом надпись на которой гласила "Адам Смит. Богатство народов". Другая - изрядно зачитанная книжка в порванной и заклеенной узкими бумажными полосками тонкой обложке, на которой жирными цветастыми буквами значилось "Дейл Карнеги. Как перестать беспокоиться и начать жить"
     Об обоих авторах Артём ничего никогда не слышал, поэтому гораздо больше его занял вопрос, не остатками ли этого самого бархата начальник станции обил клетку своей любимой крысы, и что бы это значило.
     Один путь был свободен, и по нему время от времени проезжали гружёные ящиками дрезины, в-основном ручные, но продымила раз и моторизованная, задержалась на станции, прежде чем отправиться дальше, и Артём с благоговением разглядывал несколько секунд, пока его не увели, крепких бойцов в чёрной форме и чёрно-белых тельняшках, восседавших на ней. На голове у каждого из них громоздились приборы ночного видения, на груди висели странные короткие автоматы, а тела были надёжно защищены долгими тяжёлыми бронежилетами. Их командир, поглаживая огромный тёмно-зелёный шлем с забралом, лежавший у него на коленях, перекинулся парой слов с охранниками станции, одетыми в обычный серый камуфляжи дрезина скрылась в туннеле.
     На втором пути стоял полный состав, и он был даже в лучшем состоянии, чем тот, что Артём видел на Кузнецком Мосту. За зашторенными окнами, наверное, находились жилые отсеки, но были и другие, открытые, и сквозь них виднелись письменные столы с печатными машинками, за ними - делового вида люди, а на табличке, прикрученной над с шипением открывавшимися иногда дверьми, было выгравировано "ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ОФИС"
     Эта станция произвела на Артёма просто-таки неизгладимое впечатление. Нет, она не поразила его, как первая Павелецкая, здесь не было и следа того таинственного мрачноватого великолепия, напоминания о минувшем сверхчеловеческом величии и мощи создателей метро выродившимся потомкам. Но зато люди здесь жили так, словно и не кипело за пределами кольцевой линии, ни внутри, ни снаружи упадочное, разлагающее безумие метро, тут жизнь шла размеренно, благоустроенно, после рабочего дня наступал заслуженный отдых, молодёжь уходила не в иллюзорный мир дури, а на предприятия - чем раньше начнёшь карьеру, тем дальше продвинешься, а ветераны труда не боялись, что как только их руки потеряют силу, их выкинут в туннель на съедение крысам. Теперь становилось понятно, почему Ганза пропускала на свои станции так мало и так неохотно. Количество мест в рае ограничено, и только в ад вход всегда свободный.
     - Вот наконец и эмигрировал! - довольно осматриваясь по сторонам, радовался Марк.
     В конце платформы в стеклянной кабине с надписью "дежурный" сидел ещё один пограничник и стоял небольшой крашеный в бело-красную полоску шлагбаум, и когда следовавшие мимо дрезины подъезжали к нему, почтительно замирая, пограничник с важным видом выходил из кабины, просматривал документы, иногда груз, и поднимал наконец перекладину. Артём подметил про себя, что все пограничники и таможенники очень гордятся занимаемым местом, и сразу видно, что они занимаются любимым делом. С другой стороны, такую работу нельзя не любить, подумал он потом в оправдание пограничников, некоторые из которых были, в сущности, не такими уж плохими людьми.
     Заведя за ограду, за которой в туннель тянулась чугунная дорожка, и отходили в стену коридоры служебных помещений, их ознакомили с вверенным хозяйством. Напоминавший о чём-то грустном желтоватый кафель, выгребные ямы, горделиво увенчанные настоящими унитазными стульчаками, невыразимо грязные спецовки, обросшие чем-то жутким совковые лопаты, тачка с одним колесом, выделывающим дикие восьмёрки, вагонетка, которую надо нагружать и отгонять к ближайшей уходящей вглубину штольне, и чудовищное, невообразимое зловоние, въедающееся в каждую нитку одежды, пропитывающее собой каждый волос от корня до кончика, втирающееся под кожу, так что начинаешь думать, что оно теперь стало частью твоей природы и пребудет с тобою вечно, отпугивая тебе подобных и заставляя их свернуть с твоего пути ещё раньше, чем они тебя увидят.
     Первый день этой однообразной работы тянулся так медленно, что Артём решил - им дали бесконечную смену, они будут выгребать, кидать, катить, снова выгребать, снова катить, опорожнять и возвращаться обратно только для того, чтобы этот треклятый цикл повторился ещё раз. Работе не было видно ни конца, ни края, постоянно приходили новые посетители. Ни они, ни охранники, стоявшие у входа в помещение и в конечном пункте их маршрута - у штольни, не скрывали своего отвращения к бедным работягам. Брезгливо сторонились, зажимая нос рукой, или, кто поделикатнее, набирая полную грудь воздуха, чтобы случайно не вдохнуть поблизости c Артёмом и Марком. На их лицах читалось такое омерзение, что Артём с удивлением спрашивал себя, не из их ли внутренностей берётся всё это праздничное великолепие, от которого они так поспешно и решительно отрекаются? В конце дня, когда руки были истёрты до мяса, несмотря на огромные холщовые рукавицы, Артёму показалось, что он постиг истинную природу человека, как и смысл его жизни. Человек теперь виделся ему как хитроумная машина по переведению продуктов и производству дерьма, функционирующая почти без сбоев на протяжении всей жизни, у которой не было никакого смысла, если под словом "смысл" иметь ввиду какую-то конечную цель. Смысл был в процессе - истребить как можно больше пищи, переработать её поскорее и извергнуть отбросы - всё, что осталось от дымящихся свиных отбивных, сочных тушёных грибов, пышных лепёшек - теперь испорченное и осквернённое, и прибавить ему работы. Черты лица всех приходящих стирались, они становились безликими механизмами по уничтожению прекрасного и полезного, создающими взамен уродливое и никчемное. Артём был озлоблен на них и чувстовал к ним не меньшее отвращение, чем они к нему. Марк стоически терпел, и время от времени подбодрял себя и Артёма высказываниями вроде "Ничего-ничего, мне и раньше говорили, что в эмиграции всегда поначалу трудно"
     И главное, ни в первый, ни во второй день никакой возможности сбежать не предоставилось, охрана была бдительна, и хотя всего-то и надо было, что уйти в туннель дальше штольни - это было как раз нужное направление - к Добрынинской, сделать это так и не получилось. Ночевали они в соседней каморке, на ночь двери тщательно запирались, и в любое время суток на посту, в стеклянной кабине при въезде на станцию, сидел стражник.
     Наступили третьи сутки на станции, но время здесь шло не сутками, оно ползло, как слизень, секундами непрекращающегося кошмара, Артём уже привык к мысли, что никто больше никогда не подойдёт к нему и не заговорит, и ему уготована теперь судьба изгоя, словно он перестал быть человеком и превратился в какое-то немыслимо уродливое существо, в котором люди видят не просто что-то гадкое и отталкивающее, но ещё и нечто неуловимо родственное, и это отпугивает и отвращает их ещё больше, как будто от него можно заразиться этим уродством, как будто он - прокажённый.
     Сначала он строил планы побега. Потом пришла гулкая пустота отчаяния. После неё наступило мутное отупение, когда разум отстранился от его жизни, сжался, втянул в себя ниточки чувств и ощущений и закуклился где-то в уголке его сознания. Он продолжал работать механически, движения его отточились до автоматизма, надо было только выгребать, кидать, катить, снова выгребать, снова катить, опорожнять и возвращаться обратно побыстрее, потому что пора снова выгребать. Сны потеряли осмысленность, и в них он, как и наяву, бесконечно бежал, выгребал, толкал, толкал, выгребал, и бежал.
     К вечеру пятого дня Артём налетел вместе с тачкой на валявшуюся на полу лопату и опрокинул всё содержимое, а потом ещё и упал туда же сам. Когда он поднялся медленно с пола, что-то вдруг щёлкнуло почти слышно у него в голове, и вместо того, чтобы бежать за ведром и тряпкой, он мерным шагом направился ко входу в туннель. Он сам ощущал сейчас себя настолько мерзким, настолько отвратительным, этаким антиподом человека, что ни на секунду не сомневался, что его аура должна оттолкнуть от него любого. И именно в этот момент, по невероятному стечению обс