тебе уже не покажется случайным, если ты, конечно, догадаешься и сумеешь осмыслить его. И твоя жизнь перестанет постепенно быть просто набором случайностей, она превратится... в сюжет, что ли, всё будет соединено некими логическими, не обязательно прямыми связями, и вот это и будет твоя судьба. На определённой стадии, если ты достаточно далеко зашёл по своей стезе, твоя жизнь настолько превращается в сюжет, что с тобой начинают происходить странные, необъяснимые с точки зрения голого рационализма или твоей теории случайных событий вещи. Но зато они будут очень хорошо вписываться в логику сюжетной линии, в которую теперь превратилась твоя жизнь. Тоесть судьбы просто так не бывает, к ней надо прийти, и если события в твоей жиз
ни соберутся и начнут выстраиваться в сюжет, тогда тебя может забросить в такие дали... Самое интересное, что сам человек может и не подозревать, что с ним это происходит, или представлять себе происходящее в корне неверно, пытаться систематизировать события в соответствии со своим мировоззрением. Но у судьбы - своя логика.
     И эта странная теория, показавшаяся Артёму вначале полной абракадаброй, вдруг заставила его посмотреть под другим углом на всё то, что случилось с ним с самого начала, когда он согласился на предложение Хантера дойти до Полиса.
     Теперь все его приключения, все его странствия, до этого видевшиеся ему скорее как безуспешные, отчаянные попытки мотылька пробиться к сияющей лампочке, к которой он стремился отовсюду, куда бы его не забрасывало, к которой его тянуло, как к магниту, хотя он и сам уже почти не осознавал, зачем ему это надо, представали перед ним в ином свете, казались ему сложно организованной системой, словно образуя вычурную, но продуманную конструкцию.
     Ведь если считать это согласие первым шагом по стезе, как назвал её Сергей Андреевич, то все последующие события - и экспедиция на Рижскую, и то, что на Рижской к нему сам подошёл Бурбон, и Артём не отшатнулся от него - следующий шаг, и то, что Хан вышел Артёму навстречу, хотя вполне мог остаться на Сухаревской, а он тогда остался бы в туннеле, навсегда. Но это ещё можно было объяснить и по-другому, во всяком случае, сам Хан называл совсе иные причины своих действий. Потом он попадает в плен к фашистам, на Тверскую, его должны повесить, но по маловероятному стечению обстоятельств интернациональная бригада решает нанести удар по Тверской именно в этот день. Ударь они на день раньше, на день позже - смерть была бы неминуема, но тогда прервался бы его поход.
     Могло ли так быть в действительности, что упорство, с которым он продолжал свой путь, влияло на дальнейшие события? Неужели та решимость, злость, отчаяние, которые побуждали его делать каждый следующий шаг, могли неизвестным образом формировать действительность, сплетая из беспорядочного набора происшествий, чьих-то поступков и мыслей - стройную систему, как сказал Сергей Андреевич, превращая обычную жизнь в сюжет?
     На первый взгляд, ничего такого произойти не могло. Но если задуматься... Как иначе объяснить тогда то, что он встретил Марка, который предложил ему единственный возможный способ проникнуть на территорию Ганзы, и главное, самое главное, то, что пока он мирился со своей судьбой, расчищая нужники, судьба, казалось, отвернулась от него, но когда он не пытаясь даже осмыслить своих действий пошёл напролом - случилось невозможное, и охранник, который был просто обязан стоять на своём посту, куда-то исчез, и не было даже никакой погони? Значит, когда он вернулся с уходящей вбок кривой тропки на свою стезю, поступил в соответствии с сюжетной линией своей жизни, на той стадии, где он находился сейчас, это смогло вызвать уже серьёзные искажения реальности, исправив её так, чтобы эта линия могла беспрепятственно развиваться дальше?...
     Тогда это должно означать, что отступись он от своей цели, сойди со своей стези - как судьба тут же отвернётся от него, её призрачный щит, оберегающий сейчас Артёма от гибели, тотчас рассыпется на куски, тонкая линия, по которой он осторожно ступает, оборвётся, и он останется один на один с бушующей действительностью, взбешённой его дерзким посягательством на свою хаотическую сущность... Может, тот, кто попробовал обуздать её однажды, у кого хватило храбрости продолжить это уже после того, как зловещие тучи начали сгущаться над его головой, не может просто так сойти с пути? Или же ему это сойдёт с рук, но с этих пор его жизнь превратится в нечто абсолютно заурядное, серое, в ней больше не случится никогда ничего необычного, волшебного, необъяснимого, потому что сюжет будет оборван, а на герое поставят крест?
     Значит ли это, что он не просто не имеет права, но уже не может теперь отступить со своего пути? Вот она, судьба? Судьба, в которую он не верил, и не верил только потому, что не умел воспринять правильно происходившее с ним, не умел прочесть знаки, стоящие вдоль его пути, и продолжал наивно считать уходящий к далёким горизонтам проложенный для него тракт - путаным переплетением заброшенных тропинок, ведущих в разных направлениях?
     Но если он ступал по своей стезе, если события его жизни образовывали стройный сюжет, обладавший властью над человеческой волей и рассудком, так что его враги слепли, а друзья прозревали, чтобы прийти вовремя ему на помощь, управлявший реальностью, так что непреложные законы вероятности послушно, словно пластилин, меняли свою форму под натиском растущей мощи невидимой длани, двигающей его по шахматной доске жизни, и подброшенная вверх монета могла бы теперь десятки раз подряд падать орлом вверх, будь это необходимо для продолжения его пути... Если это было действительно так, то отпадал сам собою тот вопрос, на который раньше оставалось только угрюмо молчать, стискивая зубы - вопрос "Зачем всё это?". Теперь его мужество, с которым он признавался сам себе и упрямо твердил другим, что никакого провидения, никакого высшего замысла, никаких законов, никакой справедливости в мире нет, оказывалось ненужным, потому что замысел начинал угадываться, и этой идее уже не хотелось сопротивляться, она была слишком соблазнительна, чтобы отвернуться от неё с тем же твердолобым упорством, с которым отвергал он объяснения, предлагаемые религиями и идеологиями, о которых ему было известно.
     И всё вместе это означало только одно.
     - Я больше не могу здесь оставаться, - отчётливо произнёс Артём и поднялся, чувствуя, как гудящей, неведомой прежде силой наполняются его мышцы.
     - Я больше не могу оставаться здесь, - повторил он ещё раз, слушая собственный голос. - Мне надо идти. Я должен.
     И, забыв все страхи, гнавшие его к этому костерку, он, не оборачиваясь больше ни разу назад, вернулся к краю платформы, спрыгнул на пути, и такое спокойствие, такая уверенность в том, что наконец-то он всё делает правильно, охватили его, словно сбившись было с курса, он всё же встал наконец на прямые блестящие рельсы своей судьбы. Шпалы, по которым он ступал, теперь будто сами уносились назад, не требуя от него никаких усилий за сделанные шаги. Через мгновение он полностью исчез во мгле.
     - Красивая теория, правда? - затягиваясь, сказал Сергей Андреевич.
     - Что бы люди смыслили в судьбе...- ворчливо отозвался Евгений Дмитриевич, лениво почёсывая кошку за ухом.

Глава 12

     Это был последний туннель, который ему надо было пройти, чтобы достичь наконец цели своего путешествия. Сколько таких туннелей осталось уже сзади - они были вроде неотличимы один от другого, но каждый из них обладал своей сущностью, навязывал своё настроение, и Артём, наверное, с закрытыми глазами, только лишь прислушиваясь к своим ощущениям смог бы теперь сказать, в каком из пройденных перегонов он находится, брось его куда-нибудь на спор.
     Каким простым, каким коротким казался ему его путь, когда он сидя на дрезине на Алексеевской разглядывал в свете фонарика свою старую карту, пытаясь наметить дорогу... Перед ним тогда лежал неведомый ему мир, о котором достоверно ничего было неизвестно, и поэтому можно было набрасывать маршрут, думая о краткости дороги, а не о её безопасности. Жизнь предложила ему совсем другой маршрут, запутанный и сложный, смертельно опасный, и спутники, разделявшие с ним лишь малый участок его пути, могли поплатиться за это жизнью.
     Но знал ли он сейчас, когда до вожделённой цели его странствия оставался всего только один туннель, больше о метро, чем в то мгновение, когда он спрыгнул на пути и шагнул в темноту южного туннеля, уводящего с ВДНХ?
     Да. И нет. Казалось бы, теперь ему было доподлинно известно, что Китай-Город разделён на две части враждовавшими некогда бандами, что Пушкинская и ещё две станции захвачены фашистами, Павелецкая в одиночку сдерживает натиск чудовищ, спускающихся с поверхности, и так далее. Но кто мог ручаться, что пока он шёл от Павелецкой к Добрынинской, та не пала под ударом, и вся линия теперь медленно гибнет, не в силах противостоять вторжению? Или, может, грунтовые воды, терпеливо подтачивавшие перекрытия и опоры станций, не вырвались в конце-концов на свободу, стирая с карты метро целую ветку, по которой он совсем недавно шёл? Не говоря уже о мрачных вестях с Авиамоторной, рассылавшей по всему метрополитену тысячи маленьких зачумлённых гонцов...
     Его знания ровным счётом ничего не стоили и вряд ли сильно помогли бы ему, реши он возвращаться на ВДНХ той же дорогой. Было совершенно бесмысленно пытаться накопить их, записать, запомнить и передать другим, это означало бы только взять на себя ответственность за их загубленные жизни. Ему вспомнились вдруг слова одного из охранников на Рижской, пытавшегося заговорить с ним: "Знание - свет, а незнание - тьма". Вдумываясь в эту беззубую метафору, Артём усмехнулся мысли, что сентенция была когда-то неуклюже переиначена и утратила свой первоначальный смысл. Некогда она, должно быть, гласила "Свет - это знание, а тьма - незнание".
     Знание было невозможно в той извечной всемогущей тьме, чьи владения простирались во всём метро, кроме крошечных островков станций, выхваченных из океана мглы слабыми электрическими лампочками и багровым заревом факелов. Она отсекала человеческие поселения друг от друга, проглатывала неосторожных странников, впитывала бесследно крики о помощи, задерживала идущих, отнимала у отчаянно боровшихся за существование людей пригодные для жизни территории. И она исключала любые точные знания, она была само неведение, она препятствовала передаче точных и нужных сообщений и плодила мифы, правды в которых зачастую было меньше половины, а остальное заполняли навеянные тьмой фантазии.
     На заре цивилизации, когда человек не научился ещё писать, его неграмотность тоже подталкивала его к сочинению легенд, которые было несложно затвердить и так передать своё послание потомкам. Но каждое следующее поколение рассказчиков искажало оригинал всё больше и больше, и само послание могло выпасть и затеряться в веках, потому что изменённая форма больше не удерживала его, как груда осколков, бывших раньше бутылкой, не может заключить в себе той влаги, что содержалась в целой бутылке. Когда же грамота наконец была изобретена, сообщения, передаваемые сквозь пространство или вдоль времени, больше не извращались, и мифы перестали существовать, уступив место письмам и летописям.
     И вот теперь они снова вернулись, вытесняя пришельцев, и не потому, что не было больше возможности передавать точные сведения о действительности на расстояния и во времени, но оттого, что действительность эта утратила свои чёткие очертания, размылась, утратила резкость, и никакие сведения о ней не оставались точными больше одного мгновения. Сведения - всего лишь мёртвый слепок с постоянно изменяющейся формы, они относились только к тому мигу, когда этот слепок был сделан. Если форма меняется так непредсказуемо и интенсивно, слепки даже не имеет смысла делать. Всё время меняющая свои черты действительность вкупе с теми препятствиями, которые возникли на пути своевременных известий, навязывали свою форму передачи сообщений - забытый уже и покрывшийся густой серой пылью миф был снят с дальней полки, и опять вошёл в обращение.
     Вызывающе неточный, не могущий и даже не пытающийся сообщить достоверные сведения, облекающий крупицы правильной информации в туманные шлейфы фантазии, которые хороши только тем, что завораживают воображение, миф как нельзя лучше подходил для этого нового мира. Мира, в котором понятия "точный" и "достоверный" превратились в пустую шелуху. Тьма - это незнание. Всё, что Артём знал о метро - это были лишь мифы. То, что ему рассказывали другие - мифы. То, что он пережил сам и рассказывал потом другим - тоже.
     Он поймал себя на том, что продвигаясь последние минуты всё медленнее и медленнее, на этой мысли и вовсе замер. Будто тропа вывела его ненароком к какой-то неприметной калитке, и он стоит теперь у неё, не решаясь отворить и посмотреть, что же за ней. Можно заглянуть дальше, можно отступиться и идти себе своей дорогой. Ступить было туда не то что бы боязно, а скорее неприятно, и он отошёл от неё. Спешить было некуда, расстояние, отделявшее его от Полиса, в любом случае сокращалось с каждой секундой, и этот последний марш можно было смаковать шаг за шагом. Сейчас не надо было идти быстрее, достаточно было просто идти. Погрузиться в воспоминания о том, что осталось уже за плечами, воскресить в памяти погибших людей и увядшее время, осмыслить пройденное и совершённое, проследить свой путь от самого начала - и наконец триумфально приблизиться к его концу. Это напоминало леденцы из жжёного сахара - было сладко и тягуче, но ещё и отдавало лёгким запахом гари.
     На протяжение всего своего похода он мало задумывался над его целью, гнал от себя все сомнения, ведь, орошённые вниманием, они немедленно пустили бы корни и раскрыли свои дурманяще ароматные цветы. Раньше он не мог позволить себе роскоши осмысления - она могла в любой миг превратиться в его слабость и помешать ему дойти, достичь конца пути. Теперь же, когда он был почти у цели, он разрешил себе осознать сделанное.
     Его путь начался в той точке, где образовался разрыв между тем, что о мире думал Сухой, и представлении Хантера об этом. Сухой верил в гибель человечества, Хантер не желал капитулировать, и Артём, на которого упала искра этого отчаянного упорства, загорелся им тоже. Не важно, кто был прав тогда, быть может, и Сухой, знавший о метро и о человеке не меньше Хантера. Верность сказанного не имела значения. Важно было, во что хотелось верить. Тогда Артёму хотелось верить в то, что говорил Хантер. И он сделал первый шаг, приняв одну из сторон и определив свою позицию.
     Когда на поставленный вопрос предлагается только один ответ, и не из чего выбирать, когда всё чётко разделено на чёрное и белое - не надо тратить время на никчемные раздумия. Действие - бог чёрно-белого мира.
     Но с каждой шпалой, отдаляющей его от ВДНХ, цвета всё больше теряли свою сущность, чёрное перетекало в белое, и наоборот, всё больше смешиваясь. Хуже того, стали появляться совсем другие краски, гамма расширилась, и старое видение уже не подходило для восприятия реальности. Она оказалась много сложнее, чем рисовал ему Сухой, более многолика и не столь однозначна, как говорил Хантер.
     Что в ней было истинно?
     Когда Артём был в самом начале своего похода, истина была одна - выживание. Угроза была одна - чёрные. Спасение - идти вперёд и не останавливаться. Этими тремя штрихами очерчивалась исчерпывающая картина мира. Она была ясна и красива, она была настолько убедительна, что её можно было принять за подлинник, как можно спутать отражение в водной глади с отражающимся предметом. Но стоит кинуть камень в воду - как пошедшие круги исказят его и разрушат иллюзию.
     Первый камень был брошен Ханом.
     Это он заронил в Артёма сомнение в абсолютности понятий. Он поставил под вопрос видевшуюся дотоле незыблемой и безотносительной природу времени. На ВДНХ время было общей упряжкой, в которую были запряжены все обитатели. Оно объединяло, задавало ритм, синхронизировало. Это было так естественно, так привычно, что никому никогда не пришла бы в голову мысль об иллюзорности времени под землёй. Хан же отметал эту идею решительно и категорично, будто она была полной бессмыслицей и не заслуживала ни малейшего внимания. Он считал, что время у каждого - личное и нет никаких причин навязывать своё время другим.
     В тот момент это показалось Артёму верным и естественным, хотя и вызывало некоторое сопротивление. Но среди станций, на которых он побывал, были такие, где время было определённым, осязаемым и жёстким. Ганза подчинялась строгому распорядку, и ни один житель Павелецкой не посмел бы усомниться в его абсолютности. Каждый из них чётко знал, что только следя за часами можно уцелеть. Восемь часов вечера на этой станции были именно восемью часами, и тот, кто изобрёл бы для себя другое время, поплатился бы за это жизнью. Значит ли это, что Хан был неправ?
     С другой стороны, часы на Павелецкой вовсе не обязательно показывали то же, что циферблаты ВДНХ. И если была разница, довольно сложно стало бы установить, где же именно часы шли верно, если, конечно, такое вообще где-то было. На ВДНХ время являлось в целом просто условностью, за которую жители держались чтобы не опускаться. На Павелецкой это был не символ, а единственный способ выжить. И если правильно часы шли всё же на ВДНХ, и на самом деле было не восемь, а девять часов вечера, когда закрывались двери в переход - чьё время имело больше прав на существование - верное, но абстрактное, или неверное, но обусловленное реальностью? В конце концов, в мире, в котором больше не надо ни с кем советоваться и спрашивать разрешения, с временной шкалой можно играть, как заблагорассудится, прикладывая её то так, то этак, к череде световых дней и ночей. Означает ли это правоту Хана? Или же неправ никто?
     Если единого времени нет и не может больше быть, то ещё один из циклопических столпов, на которых покоится обычное человеческое мироощущение, пошатнувшись, обрушивается в бездну. Баланс нарушается ещё сильнее.
     Только поняв это, он заметил, что опять остановился. Тропа, казавшаяся прямой, опять вывела его к той же калитке, отворить которую в прошлый раз он так и не отважился. Сейчас он снова стоял у неё, раздумывая. Продолжить думать о том же - открыть её и попасть внутрь. Отогнать мысли - пойти дальше.
     Пойти дальше. Потому что останавливаться нельзя.
     Он должен.
     Ему редко удавалось соткать и удержать перед своим мысленным взором ясное и правдивое изображение чего-либо, он не мог даже чётко представить себе лица своих друзей, и застыв на мгновенье, они тотчас таяли, как и картины виденных им станций, и всё остальное. Образы, создававшиеся в его сознании при слове "Полис" были чем-то настолько эфемерным, что не удерживались и этого мгновения. Сейчас он снова попытался вызвать их, чтобы противопоставить сияние мечты, которым они были окутаны, неяркому зловещему свечению, исходившему от той калитки и всего, что начиналось за ней.
     Полис, волшебная столица метро, ждёт его. Не время для привалов.
     Поход и стремление завершить его стали смыслом его жизни. Он уже не вспоминал о том, что должен не просто дойти до Полиса, но и найти там нужного человека, чтобы передать ему тревожное известие, он просто хотел дойти. Раньше в его жизни не было стержня, который заставил бы его делать что-либо с таким упорством и самозабвением. Хантер дал ему этот стержень. Но что произойдёт, когда он дойдёт и выполнит миссию? Стержень, конечно, будет немедленно выдернут, и наступят опустошение и слабость. Что же это за смысл жизни, который утрачивается с такой лёгкостью? И чем его потом заменить? Сможет ли он вернуться домой, обессиленный и бесхребетный, да и будет ли куда возвращаться?
     А ведь если вдуматься, этот смысл, видевшийся ему единственно возможным и оправдывающим его существование - всего лишь один из многих. Каждый из людей, с которыми Артёму довелось говорить, принимал за него что-то иное, что-то своё. Хантер жил, чтобы обезопасить обитателей метро, от