наружили незаявленный жалкий пистолет Макарова, сначала вытолкнули из очереди, а потом, после того, как он пробовал спорить, скрутила подоспевшая подмога, и его куда-то увели.
     Артём беспокойно завертелся, предчувствуя неприятности. Михаил Порфирьевич удивлённо посмотрел на него, Артём тихонько шепнул ему, что он тоже не безоружен, но тот лишь успокаивающе кивнул и пообещал, что всё будет в порядке. Не то что бы Артём ему не поверил, просто было очень интересно, как именно это произойдёт, но старик только загадочно улыбался. Тем временем очередь понемногу подходила, и пограничники сейчас потрошили пластиковый баул какой-то несчастной женщины лет пятидесяти, которая немедленно принялась причитать, убеждая тех, что они ироды и удивляясь, как их до сих пор носит земля. Артём внутренне с ней абсолютно согласился, но вслух решил не высказывать своего недоумения. Покопавшись как следует, охранник с довольным присвистом извлёк из груды грязного нижнего белья несколько противопехотных гранат и приготовился выслушивать объяснения.
     Артём был полностью уверен, что та сейчас расскажет трогательную историю про внука, которому эти непонятные штуковины нужны для работы, понимаете, он работает сварщиком, и это какая-то деталь его сварочного аппарата, или что она просто по пути нашла и вот как раз спешила сдать в компетентные органы. Но та просто сделала несколько шагов назад, прошипела проклятье и бегом бросилась обратно в туннель, спеша скрыться в темноте. Пулемётчик отложил каску с едой в сторону и оживлённо принялся расчехлять свой агрегат, но один из двух пограничников, видимо, старший, жестом остановил его. Тот, разочарованно вздохнув, вернулся к каше, а Михаил Порфирьевич сделал шаг вперёд, держа свой паспорт наготове.
     Удивительно, но старший охранник, только что без малейшего зазрения совести перерывший всю сумку совершенно безобидной на вид женщины, пролистнул за секунду книжечку старика, а на Ванечку и вовсе не обратил внимания, как будто того и не было. Подошёл черёд Артёма. Он с готовностью вручил худощавому усатому стражу свои документы, и тот принялся дотошно разглядывать каждую страничку, особенно долго задерживая луч фонарика на печатях, и не меньше пяти раз переводил глаза с Артёмовой физиономии на фотографию, недоверчиво хмыкая, а Артём всё старался изобразить саму невинность и дружелюбно улыбался.
     - Почему паспорт советского образца? - сурово вопросил наконец пограничник, не зная, к чему бы ещё придраться.
     - Ну так я же маленький был ещё, когда настоящие были. А потом уже мне наша администрация выправила на том бланке, который был в наличии, - пояснил Артём.
     - Непорядок, - нахмурился усатый. - Откройте рюкзак.
     Тут вступил Михаил Порфирьевич. Подойдя к тому на непозволительно близкое расстояние, он зашептал ему торопливо:
     - Константин Алексеевич, вы понимаете, этот молодой человек - мой знакомый. Очень и очень приличный юноша, я лично могу вам за него поручиться.
     Пограничник, открывая уже Артёмову сумку и запуская туда пятерню, от чего Артём так весь и похолодел, сухо сказал:
     - Пять, - и пока Артём недоумевал, что же тот имеет ввиду, Михаил Порфирьевич выхватил из кармана небольшую горстку патронов и поспешно отсчитав пять штук, отправил их в приоткрытую полевую сумку, висевшую на боку у проверяющего.
     Но к тому моменту рука Константина Алексеевича продолжила свои странствия по Артёмову рюкзаку, и видимо, случилось страшное, потому что его лицо приобрело вдруг заинтересованное выражение.
     Артём почувствовал, что его сердце проваливается в пропасть и закрыл глаза.
     - Пятнадцать, - бесстрастно произнёс усатый.
     Дороги назад всё равно не было, поэтому Артём, согласно кивнув, вернул себе рюкзак, и, отсчитав ещё десять патронов, ссыпал их в ту же сумку. Ни один мускул не дрогнул на лице пограничника, и Артём восхитился железной выдержке этого человека. Он просто сделал шаг в сторону, и теперь дорога на Кузнецкий Мост была свободна.
     Следующие пятнадцать минут ушли на препирания с Михаилом Порфирьевичем, который упорно отказывался брать у Артёма пять патронов, утверждая, что его долг намного больше, и прочее в том же духе.
     Кузнецкий Мост ничем особенно не отличался от большинства остальных станций, на которых Артём успел побывать за время своего похода, всё тот же мрамор на стенах и гранитный пол, только разве что арки здесь были особенные, высокие и широкие, что создавало ощущение необычного простора.
     И тут его внимание привлекло нечто такое, что спор со стариком немедленно прервался. На втором пути стоял целый состав, такой огромный, такой неимоверно длинный, что занимал почти всю станцию, и что показалось Артёму самым удивительным, он был обитаем. Окна уютно светились изнутри тёплым мерцанием, пробивавшимся сквозь разномастные занавески, двери были гостеприимно открыты... Это не было похоже ни на что из того, что Артёму приходилось видеть в разумном возрасте. Да, были полустёртые воспоминания о целых поездах с ярко горящими стёклами окон, воспоминания из такого далёкого детства, но были они расплывчатыми, нечёткими, летучими, как и другие мысли о том, что было раньше: только попытаешься представить себе что-то в деталях, восстановить в памяти подробности, как неуловимый образ тут же растворяется, уходит, как вода сквозь пальцы, и перед глазами не остаётся ничего...
     Он так и застыл на месте, зачарованно рассматривая состав, пересчитывая вагоны, таявшие во мгле ближе к противоположному краю платформы, возле перехода на Красную Линию, там где, выхваченное из темноты чётким кругом электрического света с потолка свисало кумачовое знамя, а под ним стояли по стойке смирно два автоматчика в одинаковой зелёной форме и в фуражках, отсюда маленькие и до смешного напоминающие игрушечных солдатиков.
     У Артёма было три таких, ещё раньше, ещё до Сухого: один - командир, с выхваченным из кобуры крошечным пистолетом, он что-то кричал, оглядываясь назад, наверное, звал свой отряд за собой, в битву. Двое других стояли ровно, прижав к груди свои автоматы, они, наверное, были из разных наборов, и играть ими никак не получалось: командир рвался в бой, призывно оборачивался на своих доблестных воинов, а те замерли на посту, совсем как пограничники Красной Линии, и до сражения им не было никакого дела. Странное дело: вот этих солдатиков он помнил очень хорошо, чётко так помнил, а мать, и лицо её, не мог никак...
     Кузнецкий Мост содержался в относительном порядке, свет здесь, как и на ВДНХ, был аварийный, вдоль потолка тянулась какая-то загадочная железная конструкция, может, раньше она и освещала станцию. Кроме поезда, на станции не было решительно ничего достопримечательного.
     - Я столько слышал, что в метро много потрясающе красивых станций, а сам вот посмотришь - все они почти одинаковые, - разочарованно поделился он с Михаилом Порфирьевичем.
     - Да что вы, молодой человек! Тут такие красивые есть, вы не поверите! Вот Комсомольская на Кольце, например, настоящий дворец! - принялся горячо разубеждать его старик. - Там огромное панно, знаете, на потолке. С Лениным и прочей дребеденью, правда... Ой, что же я это говорю, - быстро осёкся он и шёпотом пояснил Артёму, - на станции полно шпиков, агентов с Сокольнической линии, то есть Красной, вы меня простите, это я всё по-старинке её зову... Так что здесь потише надо. Местное начальство вроде как независимо, но ссориться с красными не хотят, поэтому если те потребуют кого-то выдать, то могут и выдать. Не говоря уже об убийствах, - совсем тихо добавил он и воровато осмотрелся по сторонам. Давайте-ка найдём место для отдыха, я, честно говоря, ужасно устал, да и вы, по-моему, еле на ногах стоите. Переночуем, а потом и дальше в путь.
     Артём согласно кивнул, этот день действительно был ужасно долгим и напряжённым, и отдых был просто необходим.
     Завистливо вздыхая и не отводя глаз от состава, Артём шагал вслед за Михаилом Порфирьевичем. Из вагонов доносился чей-то весёлый смех, разговоры, в дверях, мимо которых они проходили, стояли усталые после рабочего дня мужчины, курившие с соседями и чинно обсуждавшие события минувшего дня, где-то, собравшись за столиком, сидели старушки и пили чай под маленькой лампочкой, свисавшей с лохматого провода, сновали дети, и это тоже было для Артёма так необычно, на ВДНХ-то всегда царила напряжённость, люди постоянно были готовы ко всему. Да, собирались вечерком со своими друзьями тихонько посидеть у кого-нибудь в палатке, но такого вот не было никогда - чтобы все двери настежь, всё навиду, в гости друг к другу запросто, дети повсюду. Какая-то слишком уж благополучная была станция...
     - А чем они здесь живут? - не выдержал Артём, догоняя старика, от которого он теперь уже отставал.
     - Как, неужели вы не знаете? - вежливо удивился Михаил Порфирьевич. - Это же Кузнецкий Мост. Здесь лучшие техники метро, большие мастерские стоят. Им сюда и с Сокольнической линии везут приборы чинить, и даже с Кольца. Процветают, процветают. Вот здесь бы жить! - мечтательно вздохнул он. - Но у них с этим строго...
     Напрасно Артём надеялся, что им тоже удасться отоспаться в вагонах, на диванах. Посреди зала стоял ряд больших палаток, вроде тех, в которых они жили на ВДНХ, и сбоку ближайшей из них аккуратно, по трафарету была прорисована надпись: ГОСТИНИЦА. Рядом с ними выстроилась целая очередь из беженцев, но Михаил Порфирьевич, отозвав администратора в сторонку, звякнул медью, шепнул что-то волшебное, начинающееся на "Константин Алексеевич", и вопрос был улажен.
     - Нам сюда, - приглашающим жестом указал он, и Ванечка радостно загугукал.
     Здесь даже подавали чай, и за него не надо было ничего доплачивать, и матрацы на полу были такими мягкими, что упав на них, подниматься страшно не хотелось. Полулёжа на своём месте, Артём осторожно дул на чай и внимательно слушал старика, который с горящим взглядом, забыв про свой стакан, рассказывал:
     - Они ведь не над всей веткой власть имеют. Об этом, правда, не говорит никто, и красные это никогда не признают, но ведь Университет не под их контролем, и всё, что за Университетом, тоже! Да-да, Красная Линия продолжается только до Спортивной. Там, знаете, за Спортивной начинается очень длинный перегон, когда-то давно там была станция Ленинские Горы, потом её закрыли... И вот как раз за Ленинскими Горами, там пути на поверхность выходят, был мост. И понимаете, он от взрыва начал разрушаться и однажды рухнул вниз, в реку, так что с Университетом связи не было никакой, почти с самого начала...
     Артём сделал маленький глоток и ощутил, как всё внутри сладко замирает в предвкушении чего-то таинственного, необычного, что начиналось за торчащими над пропастью рельсами оборванной Красной Линии там, далеко на юго-западе. Ванечка ожесточённо грыз ногти и, удовлетворённо осмотрев плоды своего труда, вновь принимался за дело. Артём взглянул на него почти с симпатией и почувствовал благодарность к милому ребёнку за то, что тот молчит.
     - Знаете, у нас есть маленький кружок на Баррикадной, - смущённо улыбнулся Михаил Порфирьевич, - собираемся по вечерам, иногда к нам с 1905 года приходят, а вот теперь и с Пушкинской всех инакомыслящих прогнали, и Антон Петрович к нам переехал... Ерунда, конечно, просто литературные посиделки, ну и о политике иногда поговорим, вот, собственно... Там, знаете, образованных тоже не особенно любят, на Баррикадной, чего только не услышишь, и что вшивая интеллигенция, и что пятая колонна... Так что мы там потихонечку. Но вот Яков Иосифович говорил, что, дескать, Университет не погиб. Что им удалось блокировать туннели, и теперь там всё ещё есть люди. Не просто, а... Вы понимаете, там же когда-то Московский Государственный Университет был, это ведь из-за него так станция называется. И вот, дескать, части профессуры удалось спастись, и студенты тоже. И теперь там образовался такой интеллектуальный центр, знаете... Ну, это, наверное, просто легенды. И что там образованные люди находятся у власти, всеми тремя станциями управляет ректор, а каждая станция возглавляется деканом, их избирают. Там и наука не стоит на месте - всё-таки студенты, знаете ли, аспиранты, преподаватели! И культура не гаснет, не то что у нас, и пишут что-то, и наследие наше не забывается... А Антон Петрович даже говорил, что ему один знакомый инженер по секрету рассказывал, что они там даже нашли способ на поверхность выходить, сами создали защитные костюмы, и иногда их разведчики появляются в метро... Согласитесь, звучит неправдоподобно! - полувопросительно прибавил Михаил Порфирьевич, заглядывая Артёму в глаза, и что-то такое тоскливое тот заметил в его взгляде, несмелую, усталую надежду, что-ли, что, чуть кашлянув, он отозвался как можно уверенней:
     - Почему? Звучит вполне реально! Вот есть же Полис, например, я слышал, там тоже...
     - Да, чудесное место - Полис, да только как теперь туда пробраться? К тому же, я слышал, что в Совете теперь власть опять перешла к военным...
     - В каком Совете? - приподнял брови Артём.
     - Ну как же? Полис управляется Советом, из самых авторитетных людей. А там, знаете, самые авторитетные люди - либо библиотекари, либо военные. Ну уж про Библиотеку вы точно знаете, рассказывать смысла не имеет, но вот другой вход Полиса когда-то находился прямо в здании Министерства Обороны, насколько я помню, или, во всяком случае, оно было где-то рядом, и часть генералитета успела тогда эвакуироваться. В самом начале захватили всю власть, Полисом довольно долго правила этакая, знаете, хунта. Но людям отчего-то не очень по нраву пришлось их правление, беспорядки были, довольно кровопролитные, но это ещё давно, задолго до войны с красными. Тогда они пошли на уступки, был создан этот самый Совет. И так получилось, что в нём образовалось две фракции - библиотекари и военные. Странное, конечно, сочетание, знаете, военные вряд ли много живых библиотекарей в своей прежней жизни встречали. А тут так уж сложилось. И между этими фракциями вечная грызня, само собой разумеется, то одни берут верх, то другие. Когда война шла с красными, оборона была важнее, чем культура, и у военных был перевес. Началась мирная жизнь - опять к библиотекарям силы вернулись. И так у них, понимаете, всё время, как маятник. Сейчас вот, довелось слышать, у военных позиции крепче, и там опять дисциплину наводят, знаете, комендантский час, ну и прочие радости жизни, - тихо улыбнулся Михаил Порфирьевич. - И в конце-концов, пройти туда теперь не проще, чем до Изумрудного Города добраться... Это мы так Университет между собой называем, и те станции, что с ним рядом, в шутку... Ведь надо либо через Красную Линию идти, либо через Ганзу, но там просто так не пройти, вы сами понимаете. Раньше вот, до фашистов, через Пушкинскую можно было - на Чеховскую, а там и до Боровицкой один только перегон. Нехороший, правда, очень перегон, но когда помоложе был, случалось, и через него хаживал.
     Артём не преминул поинтересоваться, что же такого нехорошего в том перегоне, и старик нехотя ответил:
     - Понимаете, там прямо посреди туннеля состав стоит, сожжённый. Я там давно уже не был, не знаю, как теперь, но раньше там на сиденьях обуглённые человеческие тела лежали, и даже сидели... Просто ужасно. Я сам не знаю, как это получилось, и у знакомых своих спрашивал, что там произошло, но вы знаете, никто не мог мне точно сказать. Через этот поезд очень трудно пройти, а обойти его никак нельзя, потому что туннель начал осыпаться, и всё вокруг вагонов, и сверху, и сбоков - всё завалено землёй. А в самом поезде, в вагонах, я имею ввиду, разные нехорошие вещи творятся, я их объяснить затрудняюсь, я вообще-то атеист, знаете, и во всякую мистическую чепуху не верю, поэтому я тогда грешил на крыс, на тварей разных... А теперь я уже ни в чём не уверен.
     Эти слова навели Артёма на мрачные воспоминания о шуме в туннелях на его линии, и он, пропустив мимо ушей всё, что старик говорил ему после этого, не выдержал наконец и рассказал о произошедшем с его отрядом, а потом с Бурбоном, и, помявшись ещё немного, попытался повторить те объяснения, которые ему дал Хан.
     - Ну что вы, что вы, это же полная белиберда! - отмахнулся Михаил Порфирьевич, строго сводя брови. Я уже слышал о таких вещах. Вы помните, я говорил вам о Якове Иосифовиче? Так вот, он физик, и как-то разъяснял мне, что такие нарушения психики бывают, когда людей подвергают воздействию звука на крайне низких, не слышимых ухом частотах, если я не путаю, около 7 герц, хотя с моей дырявой головой... А звук может возникать сам по себе, из-за каких-то естественных изменений, например, тектонических сдвигов, или ещё чего-то, я, понимаете, тогда не очень внимательно слушал... Но чтобы души умерших! Да в трубах? Увольте...
     С ним было интересно. Все те вещи, которые он рассказывал, Артём раньше ни от кого не слышал, да и метро он видел под каким-то другим углом, старомодным, забавным, и всё, видно, тянулся душой наверх, а здесь ему было всё так же неуютно, как и первые дни. И Артём, который много в эти дни вспоминал спор Сухого и Хантера, спросил у него:
     - А как вы думаете... Мы... люди, я имею ввиду... Мы ещё вернёмся туда? Наверх? Сможем мы выжить и вернуться?
     И пожалел тут же, что спросил, потому что вопрос его словно бритвой обрезал все жилы в только что возмущённо надувшемся старичке, и тот разом как-то обмяк и негромко, безжизненным совсем голосом протянул:
     - Не думаю. Не думаю.
     - Но ведь были ещё и другие метрополитены, я слышал, мне рассказывали вот, в Ленинграде, и Минске, и Новгороде, - перебирал Артём затвержённые наизусть названия, которые для него всегда были пустой скорлупой, шелухой, никогда не заключавшей в себе никакого смысла.
     - Ах, какой красивый город был - Ленинград! - тоскливо вздохнул Михаил Порфирьевич, - вы понимаете, Исакий... А Адмиралтейство, шпиль этот вот... Какая грация, какое изящество! А вечерами на Невском - люди, шум толпы, смех, дети с мороженым, девушки молоденькие, тоненькие... Музыка несётся... Летом особенно, там редко когда хорошая погода летом, так что бы солнце и небо чистое, лазурное, но когда бывает... И так, знаете, дышится легко...
     Глаза его остановились на Артёме, но взгляд проходил сквозь него и растворялся в призрачных далях, где поднимались из предрассветной дымки полупрозрачные величественные силуэты ныне обращённых в пыль зданий, и Артёму показалось, что обернись он сейчас через плечо, и перед ним предстанет та же захватывающая дух картина. Старик замолчал, тяжело вздохнув, и он не решился вторгаться в его воспоминания.
     - Да, действительно были метрополитены, кроме Московского... Может, где-то ещё и спаслись люди... Но ведь сами подумайте, молодой человек! - Михаил Порфирьевич поднял узловатый подагрический палец кверху, - Сколько всё-таки лет прошло, и ничего. Ни слуху, ни духу. Неужели бы за столько лет не нашли, если бы было кому искать? Нет, - уронил он голову, - не думаю...
     А потом, минут через пять ненарушенного никем молчания, неслышно почти, обращаясь, скорее, к самому себе, чем к Артёму, вздохнул:
     - Боже, какой прекрасный мир мы загубили...
     Тяжёлая тишина повисла в палатке. Ванечка, убаюканный негромким их разговором, спал теперь, приоткрыв рот и негромко хрипя, изредка только начиная как-то по-собачьи скулить. Михаил Порфирьевич так больше ни слова и не проронил, и хотя Артём был уверен, что тот ещё не спит, тревожить его не стал, закрыл глаза и попробовал уснуть.
     Он думал, что после всего, что случилось с ним за этот бесконечный день, сон придёт мгновенно, но время тянулось медленно-медленно, матрац, недавно казавшийся мягким, отдавливал теперь бок, и пришлось изрядно покрутиться, пока нашлось наконец удобное положение. А в уши всё стучали и стучали последние, печальные слова старика.Нет.Не думаю. Не вернуть больше сверкающих проспектов, могучих и прекрасных строений, лёгкого освежающего ветерка летним тёплым вечером, шевелящего волосы и ласкающего лицо, не вернуть этого неба, оно больше никогда не будет таким, как рассказывал старик,