лушался.
     Народу на станции было не то чтобы очень много, но всё разговаривали так громко, торгуясь, зазывая, требуя, пытаясь перекричать друг друга, что стало ясно, почему этот гам был слышен так издалека, ещё на подходах к станции. Вдоль платформы в два ряда располагались торговые лотки, на которых - где-то хозяйственно разложенная, где-то вываленная в неряшливые кучи, лежала разнообразная утварь. С одной стороны станция была отсечена железным занавесом - там когда-то был выход наверх, а в противоположном конце, за линией переносных ограждений виднелись нагромождения серых мешков, очевидно, огневые позиции, и под потолком был натянуто белое полотнище с наприсованной на ней коричневой окружностью, символом Кольца. Там, за этим ограждением, поднимались четыре коротких эскалатора - переход на Кольцевую линию, и начиналась территория могущественной Ганзы, куда заказан был путь всем чужакам. За заборами и по всей станции прохаживались пограничники Ганзы, одетые в добротные непромокаемые комбинезоны с привычными камуфляжными разводами, но отчего-то серого цвета, в таких же кепи и с короткими автоматами через плечо.
     - А почему у них камуфляж серый? - спросил Артём у всеведущего Бурбона.
     - С жиру бесятся, вот почему, - презрительно отозвался тот. - Ты это... Погуляй тут пока, я побазарю кое с кем.
     Ничего особенно интересного на лотках Артём не заметил: лежал тут их чай, палки колбасы, аккумуляторы к фонарям, стоял хороший прилавок с одеждой, куртки и плащи из свиной кожи, но неподъёмной цены, какие-то потрёпанные книжонки, по большей части - откровенная порнография, полулитровые бутылки с какой-то подозрительного вида субстанцией с гордой надписью "Самогон" на криво наклеенных этикетках, и действительно не было ни одного лотка с дурью, которую раньше можно было достать вообще безо всяких проблем. Даже тощий с посиневшим носом и слезящимися глазами мужичонка, продававший сомнительный самогон, сипло послал Артёма в баню, когда тот спросил, нет ли у того хоть немного этого дела. Платили за всё патронами - тускло поблескивающими остроконечными патронами к автомату Калашникова, некогда самому популярному и распространённому на Земле оружию. Сто грамм чая - пять патронов, палка колбасы - пятнадцать патронов, бутыль самогона - двадцать. Называли их здесь любовно - "пульками": "Слышь, мужик, глянь, какая куртка крутая, недорого, триста пулек - и она твой! Ладно, двести пятьдесят и по рукам?"
     Глядя на аккуратные ряды "пулек" на прилавках, Артём вспомнил, как отчим его сказал однажды: "Вот я читал когда-то, что Калашников, пока жив был, гордился своим изобретением, тем, что его автомат - самый популярный в мире. Говорил, что счастлив, что именно благодаря его конструкции рубежи Родины в безопасности. Не знаю, если бы это я эту машину придумал, я бы, наверное, уже с ума сошёл. Подумать ведь только, это именно твоей конструкцией совершается наибольшая часть убийств на земле. Это даже страшнее, чем быть тем доктором, который придумал гильотину"
     Один патрон - одна смерть. Чья-то отнятая жизнь. Сто грамм чая - пять человеческих жизней. Батон колбасы? Пожалуйста, совсем недорого, всего пятнадцать жизней. Качественная кожаная куртка, сегодня скидка, вместо трёхсот - только двести пятьдесят - вы экономите пятьдесят жизней. Ежедневный оборот этого рынка, пожалуй, равнялся всему оставшемуся населению метро.
     - Ну чего, нашёл себе что-нибудь? - спросил у него подошедший Бурбон.
     - Здесь нет ничего интересного, - отмахнулся Артём.
     - Ага, точно, сплошная лажа. Эх, пацан, есть местечки в этом гадюшнике, где всё, что хочешь достать можно. Идёшь, а тебя зазывают наперебой: "Оружие, наркотики, девочки, поддельные документы", - мечтательно вздохнул Бурбон. - А эти гниды, - он кивнул на флаг Ганзы, - устроили здесь ясли: того нельзя, этого нельзя... Ладно, пойдём забирать твою мотыгу и мне надо тебе объяснить, как нам дальше идти. Через перегон через этот грёбаный.
     Забрав Артёмов автомат, они уселись на каменной скамье перед входом в южный туннель. Здесь было сумрачно, и Бурбон специально выбрал именно это место, чтобы успели привыкнуть глаза.
     - Короче. Дела такие: я за себя не ручаюсь. Со мной раньше такого не было, поэтому я не знаю, чего я там делать стану, если мы тоже на эту байду напоремся. Тьфу-тьфу, конечно, постучать по дереву там, и все дела, но если всё-таки напоремся... Ну, если я сопли распущу или, типа, оглохну - это нормально ещё. Но там, как я понимаю, у каждого по-своему крыша едет. Пацаны наши так и не вышли обратно, во всяком случае, на Проспект. Я думаю, они вообще никуда не вышли, и мы об них ещё споткнёмся сегодня. Так что ты это... Готов будь, а то ты у нас нежный... А вот если я бычить начну, орать там, замочу тебя ещё... Вот проблема, понял? Не знаю, чего и делать...- размышлял он.
     - Ладно! - решился он наконец, очевидно, после долгих колебаний. - Пацан ты вроде ничего... В спину стрелять, наверное, не будешь. Я тебе свою пушку отдам, пока мы будем через перегон этот идти. Смотри, - предупредил он, цепко глядя Артёму в глаза, - ты шуток со мной не шути. У меня с юмором туго!
     Вытряхнув из своего рюкзака какое-то тряпьё, он осторожно вытащил оттуда завёрнутый в потёртый чёрный пластиковый пакет автомат. Это был тоже Калашников, но укороченный, как у пограничников Ганзы, с откидным прикладом и с коротким раструбом вместо длинного ствола с мушкой на конце, как у Артёма. Магазин Бурбон с него снял и убрал обратно в свой рюкзак, закидав сверху бельём.
     - Держи! - передал он оружие Артёму. - Далеко не убирай. Может, пригодится. Хотя перегон тихий... - и, не договорив, спрыгнул на пути. - Ладно, пошли. Раньше сядешь - раньше выйдешь.
     Это было страшно. Когда надо было идти от ВДНХ к Рижской, хотя Артём и знал, да и командир их предупреждал, что всякое может произойти, но всё-таки - через эти туннели каждый день шли люди, туда и обратно, и потом, - впереди была другая обитаемая станция, на которой их ждали, и хотя надо было быть готовым ко всему, в глубине души все они понимали, что слова командира - так, необходимая формальность, чтобы были ко всему готовы, да ещё желание попугать немного молодёжь, чтобы не зевала. Там было просто неприятно, как всем и всегда бывает неприятно уходить с освещённой спокойной станции. Даже когда они отправлялись в путь к Проспекту Мира с Рижской, несмотря на все сомнения, можно было тешить себя мыслью, что впереди - одна из станций Ганзы, и есть куда идти, и можно будет отдохнуть, ничего не опасаясь.
     Но тут было просто страшно. Туннель, лежащий перед ними, был совершенно чёрным, здесь царила какая-то необычная, полная, абсолютная тьма, густая и почти осязаемая, пористая, как губка, она жадно впитывала лучи их фонаря, их еле хватало, чтобы осветить пятачок земли в шаге впереди. Напрягая до предела слух, Артём пытался различить зародыш того странного болезненного шума, но тщетно: наверное, звуки проникали через эту тьму так же трудно и медленно, как и свет. Даже бодро грохотавшие всю дорогу подкованные Бурбоновы сапоги в этом туннеле звучали вяло и приглушённо. Довольно долго они шли молча, но тишина давила всё больше и под конец Артём не выдержал.
     - Слушай, Бурбон, - заговорил он, пытаясь рассеять наваждение. - А это правда, что здесь недавно какие-то отморозки на караван напали?
     Тот ответил не сразу, Артём подумал даже, что он не расслышал вопроса и хотел повторить его, но тут Бурбон отозвался.
     - Слышал чего-то такое, - ответил он. - Но меня тут не было тогда, точно сказать не могу.
     Слова его тоже звучали как-то тускло, и Артём с трудом выловил смысл из услышанного, стараясь отделить значение слов от своих тяжело ворочающихся мыслей о том, почему же здесь так плохо слышно.
     - А как же их, никто не видел, что ли? Тут же с одной стороны - станция, и с другой - станция? Куда они ушли? - продолжал он, и не потому, что это его особенно интересовало, просто для того, чтобы слышать свой голос.
     Прошло ещё несколько минут, прежде чем Бурбон наконец ответил, но на этот раз у Артёма уже не было желания торопить его, в голове отдавалось эхо от слов, только что произнесённых им самим, и он был слишком занят, вслушиваясь в его отголоски.
     - Тут, говорят, где-то есть это... Типа, люк. Замаскированный. Его не видно так. В такой темноте вообще чего-нибудь разглядишь? - с каким-то неестественным раздражением добавил Бурбон.
     Потребовалось ещё время, чтобы Артём смог вспомнить, о чём они говорили, мучительно попытаться уцепиться за крючочек смысла и задать свой следующий вопрос, просто потому, что он хотел продолжить разговор, пусть такой неуклюжий и трудный, но спасавший их от тишины.
     - А тут всегда так... темно? - спросил Артём, испуганно чувствуя, что даже этот его вопрос прозвучал как-то слишком тихо, словно ему заложило уши.
     - Темно? Тут - всегда. Везде темно. Грядёт... великая тьма, и... окутает она мир, и будет... властвовать превечно, - делая бессмысленные паузы, откликнулся Бурбон.
     - Это что - книга какая-то? - выговорил Артём, замечая про себя, что ему приходится прилагать всё большие усилия, чтобы расслышать свои слова, вскользь обращая внимание на то, что язык Бурбона пугающе преобразился, но не имея достаточно сил, чтобы удивиться этому.
     - Книга... Бойся... истин, сокрытых в древних... фолиантах, где... слова тиснёны золотом и бумага... аспидно-чёрная... не тлеет, - произнёс тот тяжело, и Артёма ударила мысль, что тот отчего-то больше не оборачивается, как раньше, когда обращается к нему.
     - Красиво! - почти закричал Артём. - Откуда это?
     - И красота... будет низвергнута и растоптана, и... задохнутся пророки, тщась произнести предречения... свои, ибо день... грядущий будет... чернее их самых зловещих... страхов, и узренное ими... отравит их разум...- глухо продолжил Бурбон и внезапно остановившись, резко повернул голову влево, так что Артёму послышалось даже, что трещат его шейные позвонки, и заглянул Артёму прямо в глаза, и от увиденного Артём отшатнулся назад.
     Глаза Бурбона были широко распахнуты, но зрачки были странно сужены, они превратились в две крошечные точки, хотя в кромешной тьме туннеля должны были бы вырасти, пытаясь зачерпнуть как можно больше света. Лицо его было неестественно спокойным, разглаженным, и ни один мускул не был напряжён, и даже разгладилась постоянная презрительная усмешка.
     - Я умер, - размеренно проговорил Бурбон. - Меня больше нет, - и, прямой как шпала, рухнул лицом вниз.
     И тут же, в этот самый момент в уши Артёму ворвался тот самый прежний звук, но теперь он не начинался с нуля, постепенно разрастаясь и усиливаясь, как это было тогда, нет, он грянул сразу на полной громкости, оглушив его, выбив на мгновенье почву из-под его ног. В этом месте он был намного мощнее, и Артём, распластанный по земле, раздавленный, долго не мог собрать свою волю в кулак, чтобы подняться. Зажав руками свои уши, как он сделал в прошлый раз, одновременно закричав на пределе возможностей своих связок, Артём рванулся вперёд и поднялся с пола. Потом, подхватив выпавший из рук Бурбона фонарь, он начал лихорадочно шарить им по стенам, пытаясь найти источник шума, разорванную трубу, как это было раньше. Но трубы здесь были абсолютно целые, и звук шёл, скорее, откуда-то сверху. Не найдя ничего, Артём вернулся к Бурбону. Тот неподвижно лежал в той же позе, и когда Артём перевернул его лицом вверх, то увидел, к своему ужасу, что глаза у того всё ещё открыты. Артём, с трудом вспоминая, что надо делать, положил руку ему на запястье, чтобы услышать пульс, пусть слабый, как нитка, пусть сбивчивый, но услышать его... Тщетно. Тогда он схватил Бурбона за руки, и, обливаясь потом, потащил его тяжеленную тушу вперёд, прочь от этого места, и это было дьявольски трудно, он ведь даже забыл снять с того рюкзак.
     Через несколько десятков шагов он вдруг запнулся обо что-то мягкое, и в нос ударил тошнотворный сладковатый запах, ему сразу вспомнились слова "Мы об них ещё споткнёмся", и он, стараясь не смотреть под ноги, делая двойное усилие, миновал распростёртые на рельсах тела, и всё тянул, тянул Бурбона за собой. Голова Бурбона безжизненно свисала, обезнадёживая Артёма, и его холодеющие руки выскальзывали из вспотевших от напряжения ладоней, но Артём не обращал на это внимания, он не хотел обращать на это внимания, он должен был забрать Бурбона оттуда, ведь он обещал ему, ведь они договорились!
     Шум понемногу стал затихать и в одно мгновенье вдруг исчез совсем. Опять настала мертвенная тишина, и, почувствовав огромное облегчение, Артём позволил себе наконец сесть на рельс и перевести дыхание. Бурбон неподвижно лежал рядом, и Артём, тяжело дыша, с отчаянием глядел на его бледное лицо. Минут через пять он буквально заставил себя подняться на ноги и, взяв Бурбона за запястья, спиной вперёд, запинаясь, двинулся дальше. В голове было совершенно пусто, звенела только злая решимость во что бы то ни стало дотащить этого человека до следующей станции. Потом ноги подогнулись, и он повалился на пол, но, пролежав так несколько минут, снова пополз вперёд, теперь перехватив Бурбона за воротник. "Я дойду, я дойду, я дойду ядойду ядойдуядойдудойду", - твердил он себе, хотя сам уже в это больше не верил. Совсем обессилев, он стащил с плеча свой автомат, перевёл дрожащими пальцами предохранитель на единичные выстрелы и, направив ствол на юг, выстрелил и позвал: "Люди!", но последний звук, который он расслышал, был не человеским голосом, а шорохом крысиных лап и предвкушающим повизгиванием.
     Он не знал, сколько он пролежал вот так, вцепившись Бурбону в воротник, сжав рукоятку автомата, когда глаза резанул луч света. Склонившись, над ним стоял незнакомый пожилой мужчина с фонарём в одной руке и диковинным ружьём в другой.
     - Мой юный друг, - обращаясь к нему, сказал человек приятным звучным голосом. - Ты можешь бросить своего приятеля. Он мёртв, как Рамзес Второй. Ты хочешь остаться здесь, чтобы воссоединиться с ним на небесах как можно скорее, или он пока подождёт?
     - Помогите мне донести его до станции, - слабым голосом попросил Артём, прикрываясь рукой от света фонаря.
     - Боюсь, что эту идею нам придётся с негодованием отвергнуть, - огорчённо сообщил тот. - Я решительно против превращения станции метро Сухаревская в склеп, она и так не слишком уютна. И потом, если мы и донесём бездыханное тело твоего спутника дотуда, вряд ли кто-нибудь на этой станции возьмётся проводить его в последний путь должным образом. Существенно ли, разложится оное тело здесь или на станции, если его бессмертная душа уже вознеслась к Создателю? Или перевоплотилась - в зависимости от вероисповедания. Хотя все они в равной степени заблуждаются.
     - Я обещал ему... - выдохнул Артём. - У нас был договор.
     - Друг мой! - нахмурившись, сказал тот. - Я начинаю терять терпение. Не в моих обычаях помогать мертвецам, потому что в мире есть достаточно живых, нуждающихся в помощи. Я возвращаюсь на Сухаревскую: от долгого пребывания в туннелях у меня начинается ревматизм. Если ты хочешь повидаться со своим товарищем как можно скорее, советую тебе остаться здесь. Крысы и другие милые создания помогут тебе в этом. И потом, если тебя беспокоит юридическая сторона вопроса, то по смерти одной из сторон договор считается расторгнутым, если какой-либо из пунктов не гласит обратное.
     - Но ведь нельзя его просто бросить! - тихо пытался убедить своего спасителя Артём. - Это же был живой человек. Оставить его крысам?!
     - Это, по всей видимости, действительно был живой человек, - откликнулся тот, скептически оглядывая тело. - Но теперь это, несомненно, мёртвый человек, и это не одно и то же. Ладно, если ты очень хочешь, потом ты сможешь вернуться обратно, чтобы разжечь погребальный костёр, или что вы там делаете. Вставай! - приказал он, и Артём против своей воли поднялся на ноги.
     Он, несмотря на Артёмовы протесты, решительно стащил с Бурбона его рюкзак, накинул его себе на плечо, и, поддерживая Артёма, быстро зашагал вперёд. Вначале Артёму было тяжело идти, но с каждым новым шагом незнакомец словно одарял его частью своей кипучей энергии, боль в ногах прошла, и рассудок немного прояснился. Он всмотрелся пристальней в лицо своего спасителя. На вид ему было за пятьдесят, но выглядел он на удивление свеже и бодро. Рука его, поддерживающая Артёма, была тверда и ни разу за весь их путь не вздрогнула от усталости. Седеющие коротко стриженые волосы и маленькая аккуратная бородка даже насторожили Артёма: был он какой-то слишком ухоженный для метро, в особенности для того захолустья, в котором он, судя по всему, обитал.
     - Что случилось с твоим приятелем? - спросил он Артёма. - С виду непохоже на нападение, разве что его чем-нибудь отравили... И очень хочется надеяться, что это - не то, что я думаю, - прибавил он, не распространяясь о том, чего именно он опасается.
     - Нет... Он сам умер, - не имея сил объяснять сейчас странные обстоятельства гибели Бурбона, о которых он сам только начал догадываться, отделался Артём. - Это долгая история. Я потом расскажу.
     Туннель вдруг расступился, и Артём, совершенно неожиданно для себя, оказался на станции. Что-то здесь показалось ему очень странным, непривычным, и прошло несколько секунд, пока до него дошло наконец, в чём дело.
     - Здесь что - темно? - обескураженно спросил он у своего спутника.
     - Здесь нет власти, - отозвался тот. - И некому дать всем живущим здесь свет. Поэтому каждый, кто нуждается в свете, должен добыть его себе сам. Кто-то может сделать это, кто-то нет. Но не бойся, по счастью, я отношусь к первому разряду, - он резво забрался на перрон и подал Артёму руку.
     Они свернули в первую же арку и вышли в зал. Один лишь длинный проход, колоннады и арки по бокам, обычные железные стены, отсекающие эскалаторы, еле освещённая в нескольких местах тщедушными костерками, а большей частью погружённая во мрак, Сухаревская являла собой зрелище гнетущее и очень унылое. У костерков копошились кучки людей, кто-то спал прямо на полу, от огня к огню странные полусогнутые фигуры в лохмотьях, все они жались к середине зала, подальше от туннелей.
     Костёр, к которому незнакомец привёл Артёма, был заметно ярче остальных, и находился далеко от центра платформы.
     - Когда-нибудь эта станция выгорит дотла, - подумал вслух Артём, уныло оглядывая зал.
     - Через четыреста двадцать дней, - спокойно сообщил ему его спутник. - Так что до тех пор тебе лучше покинуть её. Я, во всяком случае, именно так и собираюсь сделать.
     - Откуда вы знаете? - поражённо спросил у него Артём, вспоминая мигом все слышанные рассказы о магах и экстрасенсах, и всматриваясь в его лицо, пытаясь увидеть на нём печать неземного знания.
     - Материнское сердце-вещун тревожно, - улыбаясь, ответил тот. - Всё, теперь ты должен поспать, а потом мы с тобой познакомимся и поговорим.
     С его последним словом на Артёма вдруг опять навалилась чудовищная усталость, накопленная в противостоянии в туннеле перед Рижской, в ночных кошмарах, в последнем испытании его воли, и, не в силах сопротивляться больше, Артём опустился на кусок брезента, раскинутый у костра, подложил под голову свой рюкзак и провалился в долгий пустой сон без сновидений.

Глава 6

     Потолок был так сильно закопчен, что ни следа уже не осталось от побелки, которой он некогда был покрыт. Артём тупо смотрел в него, не понимая, где же он находится.
     - Проснулся? - услышал он знакомый голос, и этот голос заставил рассыпавшуюся мозаику мыслей и событий выстроиться обратно в картину вчерашнего (вчерашнего ли?) дня. Всё это казалось сейчас таким нереальным; непрозрачная, как туман, стена сна отделяла действительность от воспоминаний. Стоит заснуть и проснуться, как яркость пережитого стремительно меркнет, и вот, вспоминая, трудно уже отличить фантазии от подлинных происшествий. Они становятся такими же блеклыми, как сны, как мысли о будущем или возможном прошлом.
     - Добрый вечер, - приветствовал его мужчина, который нашёл его. Он сидел по д