овцев в стороны, расчищали себе дорогу. Но они не выглядели, как нападавшие, это были те самые бандиты, которые распоряжались на этой стороне Китай-Города, да и на всей платформе не было заметно никого, кто мог бы учинить всю эту бойню.
     И тут он наконец понял, почему ему не было никого видно. Нападавшие засели в туннеле, находящемся прямо рядом с ним, и оттуда вели огонь на поражение, не выходя на станцию, видимо, боясь показаться на открытом месте.
     Это меняло дело. Времени размышлять больше не оставалось, они выйдут на платформу как только поймут, что сопротивление сломлено, и надо было как можно быстрее убираться от этого выхода. Пригибаясь к земле, Артём бросился вперёд, крепко сжимая в руках автомат, и оглядываясь через плечо назад - из-за эха, мгновенно разносящего гром выстрелов под сводами станции, искажавшего звуки и менявшего их направление, так и не было ясно, из какого именно туннеля - правого или левого - открыта стрельба.
     Наконец, отбежав уже довольно далеко, он заметил затянутые в камуфляж фигуры в жерле левого туннеля. Вместо лиц у них было что-то чёрное, и у Артёма внутри всё похолодело, и только спустя несколько мгновений он сообразил, что те чёрные, что осаждали ВДНХ, никогда не использовали оружие, и никогда не одевались. На нападавших просто были маски, вязаные шапки-маски, из тех, что можно было купить на любом оружейном развале, а при покупке АК-47 её давали бесплатно, в нагрузку.
     Бежавшие на помощь калужские бросились на землю, как за бруствером, укрываясь за раскиданными на путях трупами, и тоже открыли огонь. Видно было, как прикладом выбивают фанерные листы, торчавшие вместо лобовых стёкол в вагоне-штабе, открывая пулемётное гнездо, и громыхнула пробная тяжёлая очередь.
     Вскинув глаза вверх, Артём нащупал взглядом висевшую неподалёку, почти в самом центре зала, рядом с вагоном, пластиковую табличку с указанием станций, подсвеченную изнутри. Нападавшие шли со стороны Третьяковской. Этот путь был отрезан. Чтобы попасть на Таганскую, нужно было возвращаться обратно, туда, где было самое пекло. Оставался только путь на Кузнецкий Мост. Дилемма разрешилась сама собой. И, спрыгнув на пути, он кинулся к чернеющему впереди входу в туннель, ведущий на Кузнецкий Мост. Ни Хана, ни Туза нигде не было видно. Один только раз мелькнула сверху фигура, напоминающая своей хищной осанкой Хана, но остановившийся на мгновение Артём тут же понял, что ошибся.
     В туннель бежал не он один - добрая часть всех спасающихся с платформы бросилась именно к этому выходу. Перегон оглашался испуганными возгласами, злыми криками, кто-то истерически рыдал. То там, то здесь мелькали лучи фонарей, где-то метались неровные пятна света от коптящих факелов, каждый освещал себе путь сам. Артём достал из кармана подарок Хана и надавил на рукоять. Направив слабый свет фонарика себе под ноги, стараясь не споткнуться, он спешил вперёд, обгоняя небольшие группки беглецов, иногда целые семьи, иногда одиноких женщин, стариков, молодых здоровых мужчин, тащивших какие-то тюки, вряд ли принадлежавшие им, пару раз он останавливался, чтобы помочь подняться упавшим. Около одного из них он задержался: прислонившись спиной к ребристой стене туннеля, на земле сидел совсем седой худой старик, с болезненной гримасой на лице державшийся за сердце, а рядом с ним, безмятежно и тупо оглядываясь по сторонам, стоял мальчик-подросток, по животным чертам которого, то ли по его мутным глазам, было ясно, что это не обычный ребёнок. Что-то сжалось в Артёме, когда он увидел эту странную пару, и он, хотя и подгонял себя вперёд и ругал за каждую задержку, остановился, как вкопанный.
     Старик, обнаружив, что на них обратили внимание, попытался улыбнуться ему, и что-то сказать, но воздуха ему не хватало, он поморщился и закрыл глаза, собираясь с силами. Артём нагнулся вперёд, к старику, но мальчик вдруг угрожающе замычал, и Артём неприязненно отметил, что с его губ тянется ниточка слюны, когда он скалит по-звериному свои мелкие жёлтые зубы. Не в силах справиться с нахлынувшим отвращением, он оттолкнул мальчишку, и тот, пропятившись назад несколько шагов, неуклюже осел назад и там остался, издавая жалобные завывания.
     - Молодой... человек... не надо его...так... Это Ванечка... Он же... не понимает...- через силу выдавил старик.
     Артём только пожал плечами, но внутри него пронеслась неприятная холодная тень.
     - Пожалуйста... Нитро... глицерин... в сумке... на дне... Один шарик... Дайте... Я... не могу...сам...- как-то уже совсем нехорошо захрипел старик, и Артём поспешными движениями потроша дермантиновую хозяйственную сумку, нашарил наконец новую, неначатую упаковку, содрал ногтем фольгу, еле поймал норовивший выскочить шарик, и протянул его старику. Тот с трудом натянул губы в виноватой улыбке и выдохнул:
     - Я... не могу... руки... не слушаются... Под язык...- попросил он и его веки опять опустились.
     Артём с сомнением оглядел свои чёрные руки, но открыл старику рот, сжав пальцами его щёки с боков и вложил треклятый шарик под сухой холодный язык. Старик слабо кивнул и замолчал. Мимо них торопливо шагали всё новые и новые беженцы, но Артём видел перед собой только бесконечный ряд сапог, ботинок, грязных, зачастую просящих каши, иногда они спотыкались о чёрное дерево шпал, и тогда сверху неслась грубая брань. На них больше никто не обращал внимания; подросток всё так же сидел на том месте, куда он упал, и глухо подвывал. Безучастно и даже с некоторым злорадством Артём отметил, как кто-то из проходящих от души поддел его сапогом, и тот начал выть ещё громче, размазывая кулаками слёзы и раскачиваясь из стороны в сторону.
     Старик тем временем открыл глаза, тяжело вдохнул и проборматал:
     - Спасибо вам большое... Мне уже лучше... Вы не поможете мне подняться?
     Артём поддержал его под руку, пока тот грузно поднимался и взял в руку стариковскую сумку, из-за чего автомат пришлось перевесить за плечо. Старик заковылял вперёд, подошёл к мальчику и ласково стал уговаривать его подняться. Тот обиженно мычал, а когда увидел подошедшего Артёма, злобно зашипел, и слюна опять закапала с его оттопыренной нижней губы.
     - Вы понимаете, ведь только что купил лекарство, ведь специально сюда шёл за ним, в такую даль, у нас, знаете, его нельзя достать, никто не привозит, и попросить некого, а у меня как раз закончивалось, я последнюю таблетку по пути принял, когда нас на Пушкинской пропускать не хотели, знаете, там ведь сейчас фашисты, просто форменное безобразие, подумать только - на Пушкинской - фашисты! Я слышал, даже хотят её переименовать, то ли в Гитлерскую, то ли в Шиллерскую... Хотя, конечно, они о Шиллере ничего не слышали, это уже наши интеллигентские домыслы. И, представляете, нас там не хотели пропускать, эти молодчики со свастиками, начали издеваться над Ванечкой, но что он может им ответить, бедный мальчик, при своём заболевании. Я очень перенервничал, стало плохо с сердцем, и только тогда нас отпустили. О чём это я? Ах да! И, понимаете, ведь специально убрал поглубже, чтобы не нашли, если кто будет обыскивать, ещё вопросы будут задавать, ведь знаете, могут неправильно понять, не все знают, что это за средство... И вдруг эта пальба! Я пробежал, сколько мог, мне ещё Ванечку пришлось тянуть, он увидел петушков на палочке и очень не хотел уходить. И сначала, знаете, несильно так кольнуло, я думал, может обойдётся, отпустит, но потом понял, что не получится, и хотел только таблетку достать, и тут меня и скрутило. А Ванечка, он ведь ничего не понимает, я уже давно пытаюсь его научить таблетки мне доставать, если мне плохо, но он никак не может понять, то сам их кушает, а то ни с того ни сего доставать начинает, и мне суёт. Я ему спасибо говорю, улыбаюсь, и он мне улыбается, знаете, радостно так, мычит весело, но вот так чтобы ко времени - пока ни разу ещё не доставал. Не дай Бог, со мной что-нибудь случится, и о нём ведь совершенно некому будет позаботиться, я не представляю, что с ним случится!
     Старик всё говорил и говорил, заискивающе заглядывая Артёму в глаза, и он отчего-то чувствовал себя ужасно неловко. Хотя тот ковылял изо всех сил, Артёму всё равно казалось, что они продвигаются слишком медленно, и всё меньше и меньше людей нагоняло их сзади. Похоже было, что скоро они окажутся последними. Ванечка косолапо ступал справа от старика, вцепившись ему в руку, и безмятежное выражение лица опять вернулось к нему. Время от времени он вытягивал правую руку вперёд и возбуждённо гугукал, указывая на какой-нибудь предмет, брошенный или оброненный в спешке бежавшими со станции, или просто в темноту, которая теперь сгущалась впереди.
     - А вас, я прошу прощения, как зовут, молодой человек? А то как-то знаете, беседуем, а друг другу ещё не представились... Артём? Очень приятно, а я - Михаил Порфирьевич. Порфирьевич, совершенно верно. Отца звали Порфирий, необычное, понимаете, имя, и в советские времена к нему у некоторых организаций даже вопросы возникали, тогда всё больше другие имена были в моде - Владилен, или там Сталина... А вы сами откуда? С ВДНХ? А вот мы с Ванечкой с Баррикадной, я там жил когда-то, - старик стеснительно улыбнулся, - знаете, там такое здание стояло, высотное, прямо рядом с метро... Хотя, вы, наверное, уже и помните никаких зданий... Сколько вам, прошу прошу прощения, лет? Двадцать четыре? Ну, не важно всё это, конечно. У меня там квартирка была двухкомнатная, довольно высоко, и такой вид открывался на центр чудесный, квартирка небольшая, но очень, знаете, уютная, полы, конечно же, дубовый паркет, как и у всех там, кухонька с газовой плитой, Боже, я вот сейчас думаю - какое удобство - газовая плита! - а тогда всё плевался, электрическую хотел, только накопить никак не мог. Как заходишь - справа на стене репродукция Тинторетто, в хорошей позолоченной раме, такая красота! Постель была настоящая, с подушками, с простынями, всё всегда чистое, большой рабочий стол, с такой лампой на ножке, с пружинками - так ярко светила, а главное - книжные полки, до самого потолка, мне ещё от отца большая библиотека досталась, ну я и сам ещё собирал, и по работе, и интересовался. Ах, да что я вам всё это рассказываю, вам наверное, и неинтересно это, стариковская чепуха... А я вот до сих пор вспоминаю, очень, понимаете, не хватает, особенно стола и книг, а в последнее время всё больше отчего-то по кровати скучаю, здесь-то себя не побалуешь, у нас там такие деревянные койки стоят, знаете, самодельные, а иной раз приходится и прямо на полу, на тряпье каком-нибудь. Но это ничего, главное ведь вот здесь - он указал себе на грудь, главное - то, что происходит внутри, а не снаружи. Главное - внутри оставаться всё тем же, не опуститься, а услов
ия - чёрт с ними, прошу прощения, с условиями! Хотя по кровати вот, отчего-то, знаете, особенно...
     Он не замолкал ни на минуту, и Артём всё слушал с вежливым интересом, хотя никак не мог себе представить, что это - жить в высотном здании, и как это, когда вид открывается. Не очень хорошо, хотя и не в первый раз уже слышал про это устройство, он понимал, что такое газовая плита, про газы он, конечно же, знал, что в одном туннеле, например, газ вышел, и люди отравились, но как от этого газа можно было готовить пищу? Когда же Михаил Порфирьевич затих ненадолго, чтобы перевести дыхание, он решил воспользоваться этой паузой, чтобы вернуть разговор в нужное русло. Как-никак, а через Пушкинскую (Или уже Гитлерскую?) надо было идти, делать пересадку на Чеховскую, а оттуда уже - к заветному Полису.
     - Неужели там настоящие фашисты? - ввернул он.
     - Что вы говорите? Фашисты? Ах, да, простите, я тут совсем заговорился, - сконфуженно вздохнул старик. - Да-да, вы знаете, такие бритоголовые, на рукавах повязки, просто ужасно. Над входом на станцию, и везде по ней такие знаки висят, знаете, раньше обозначали, что перехода здесь нет - такая чёрная фигурка в запрещающем красном круге с перечёркивающей линией. Я думал, это у них ошибка какая-то, уж слишком много везде этих знаков, и имел глупость спросить. Оказывается, это их новый символ. Означает, что чёрным вход запрещён, или что сами они запрещены, какая-то глупость, в-общем.
     Артёма так и передёрнуло при слове "чёрные". Он кинул на Михаила Порфирьевича испуганный взгляд и спросил осторожно:
     - Неужели там есть чёрные? Неужели они и туда пробрались? - А в голове лихорадочно крутилась паническая карусель: как же это, он ведь и недели не пробыл в пути, неужели ВДНХ пала, и чёрные уже атакуют Пушкинскую? Неужели его миссия провалена? Он не успел, не справился? Всё было бесполезно? Нет, такого быть не может, обязательно бы шли слухи, пусть искажающие опасность, но ведь какие-то слухи непременно бы были... Неужели? Но ведь это конец всему...
     Михаил Порфирьевич с опаской посмотрел на него и осторожно спросил, отступая незаметно на шаг в сторону:
     - А вы, я извиняюсь, сами какой идеологии придерживаетесь?
     - Я, в-общем, никакой, - замялся Артём. - А что?
     - А к другим национальностям как относитесь, к кавказцам, например?
     - А причём здесь кавказцы? - недоумевал Артём. - Вообще-то, я не очень хорошо в национальностях разбираюсь. Ну, французы там, или немцы, американцы раньше были. Но ведь их, наверное, больше никого не осталось... А кавказцев, я, честно говоря, и не знаю совсем, - неловко признался он.
     - Ну ведь это кавказцев они "чёрными" и называют, - объяснил Михаил Порфирьевич, всё стараясь понять, не обманывает ли его Артём, прикидываясь дурачком.
     - Но ведь кавказцы, если я всё правильно понимаю, обычные люди? - уточнил Артём. - Я вот сегодня только видел нескольких...
     - Совершенно обычные! - успокоенно подтвердил Михаил Порфирьевич. - Совершенно нормальные люди, но эти головорезы решили, что они чем-то от них отличаются, и преследуют их. Просто бесчеловечно! Вы представляете, у них там в потолок, прямо над путями, вделаны таки крюки, и на одном из них висел человек, настоящий человек. Ванечка так возбудился, стал тыкать в него, мычать, тут эти изверги и обратили на него внимание.
     При звуке своего имени подросток обернулся и вперил в старика долгий мутный взгляд, и Артёму показалось, что он слушает и даже отчасти понимает, о чём идёт речь, но его имя больше не повторялось, и он быстро утратил интерес к Михаилу Порфирьевичу, переключив своё внимание на шпалы.
     - И, раз мы заговорили о народах, они там, очень, судя по всему, перед немцами преклоняются. Ведь это немцы эту их идеологию изобрели, ну да вы, конечно, знаете, что я буду вам рассказывать, - торопливо добавил тот, и Артём неопределённо кивнул, хотя ничего он на самом деле не знал, просто не хотелось выглядеть неучем. - Знаете, везде орлы эти немецкие висят, и нарисованы тоже, свастики, само собой разумеется, какие-то фразы на немецком, цитаты Гитлера, что-то про доблесть, про гордость, ну и всё в таком духе, - продолжал старик, - какие-то у них там парады, марши, пока мы там стояли, и я их пытался уговорить Ванечку не обижать, через платформу всё маршировали, и песни пели. Что-то про величие духа и презрение к смерти.
     - Но вообще-то, знаете, немецкий они удачно выбрали. Немецкий язык просто создан для подобных вещей. Я, видите ли, по-немецки немного понимаю... Вот, смотрите, у меня где-то здесь записано, - и, сбиваясь с шага, он извлёк из внутреннего кармана своей куртки засаленный блокнот. - Постойте секундочку, посветите мне, будьте любезны, вашим замечательным фонарём... Где это было? Ах, вот!
     И в жёлтом кружке света Артём увидел прыгающие латинские буквы, аккуратно выведенные на блокнотном листе и даже заботливо окружённые рамкой с трогательными виньеточками.
     Du stirbst. Besitz stirbt.
     Die Sippen sterben.
     Der einzig lebt - wir wissen es
     Der Toten Tatenruhm.
     Латинские буквы Артём читать тоже мог, сам научился по какому-то учебнику для начальных классов, откопанному в станционной библиотеке. Беспокойно оглянувшись назад, он посветил на блокнот ещё раз. Понять, конечно, он ничего не смог.
     - Что это? - спросил он, увлекая вновь за собой Михаила Порфирьевича, торопливо запихивавшего свой блокнот в карман и пытавшегося сдвинуть с места Ванечку, который теперь отчего-то упёрся и начинал недовольно рычать.
     - Это стихотворение, - немного обиженно, как показалось Артёму, ответил тот. - В память о погибших воинах. Я, конечно, в стихах перевести не берусь, но приблизительно так: "Ты умрёшь. Умрут все близкие твои. Владенья сгинут. Одно лишь будет жить - мы помним Погибших славу боевую" Но как это слабенько всё-таки по-русски звучит, а? А на немецком - просто гремит!Дер тотен татенрум! Просто мороз по коже! М-да...- осёкся вдруг он, устыдившись, видимо, своей восторженности.
     Некоторое время они шли молча, и Артём, которому вся эта ситуация, когда они, наверное, уже последними идут, и неясно, что происходит за их спиной, на Китай-Городе, они останавливаются вдруг посреди перегона, чтобы прочитать стихотворение, казалась глупой и раздражающей, всё катал на языке последние строчки, и отчего-то вспомнился ему вдруг Виталик, тот самый Виталик, с которым они ходили тогда к Ботаническому Саду, Виталик-Заноза, которого застрелили налётчики, пытавшиеся пробиться на станцию через южный туннель. Тот туннель всегда считался безопасным, поэтому Виталика туда и поставили, ему лет восемнадцать только было, а Артёму тогда только шестнадцать стукнуло. А ведь вечером договаривались к Женьке идти, ему как раз челнок его знакомый дури новой привёз, особенной какой-то. Прямо в голову попали, и посреди лба была только маленькая такая дырочка, чёрная, а сзади пол-затылка снесло. И всё. "Ты умрёшь..." Отчего очень ярко вдруг вспомнился разговор Хантера с Сухим, когда сказал Сухой: "А вдруг там нет ничего?" Умрёшь, и никакого продолжения нет. Всё. Ничего не останется. Кто-нибудь потом, конечно, ещё будет помнить, но недолго. "Умрут и близкие твои", или как это там? И его действительно пробрал озноб. Когда Михаил Порфирьевич наконец нарушил молчание, он был этому даже рад.
     - А вам, случайно, с нами не по пути? Только до Пушкинской? Неужели вы собираетесь там выходить? То есть, я имею ввиду, сходить с пути? Я бы вам очень, очень не рекомендовал, Артём, этого делать. Вы себе не представляете, что там происходит. Может, вы пошли бы с нами, до Баррикадной? Я бы с огромным удовольствием побеседовал с вами!
     Артёму пришлось опять неопределённо кивать и мямлить что-то неразборчивое: не мог же он заговаривать с первым встречным, пусть даже с этим безобидным стариком, о целях своего похода. Михаил Порфирьевич, не услышав ничего утвердительного, опять умолк. Довольно долгое время ещё они шли в тишине, и сзади вроде бы всё было спокойно, так что Артём наконец расслабился. Вскоре вдалеке блеснули огоньки, сначала слабо, но потом всё ярче. Они приближались к Кузнецкому Мосту.
     О здешних порядках Артём не знал ничего, поэтому решил на всякий случай убрать свой автомат подальше. Закутав его в тельняшку, он засунул его глубоко, насколько влезал, в рюкзак.
     Кузнецкий Мост был жилой станцией, и метров за пятьдесят до входа на платформу посреди путей стоял вполне добротный пропускной пост, правда, всего один, но с прожектором, сейчас за ненадобностью погашенным, и оборудованной пулемётной позицией. Пулемёт был зачехлён, но рядом сидел толстенный мужичина в вытертой зелёной униформе и ел какое-то месиво из обшарпанной солдатской каски. Ещё двое людей в похожем обмундировании, с неуклюжими армейскими автоматами за плечами, придирчиво разглядывали документы у выходящих из туннеля. К ним стояла небольшая очередь, всё те беглецы с Китай-Города, которые обогнали Артёма, пока он тащился с Михаилом Порфирьевичем и Ванечкой. Впускали медленно и неохотно, какому-то парню даже вовсе отказали и он теперь растерянно стоял в стороне, не зная, как ему быть, пробуя время от времени подступиться к проверяющему, но тот только сурово отталкивал его назад и звал следующего из очереди. Каждого из проходящих тщательно обыскивали и прямо на глазах у них одного мужчину, у которого об