а вопросы дежурных. Те явно скучали, и были горазды поболтать. Артём по себе знал, что если дежурные так разговорчивы - это хороший знак, раз скучают, то всё спокойно. Если бы сейчас у них что-нибудь тут странное происходило, ползло бы что из глубины, с юга, прорваться кто пытался, или звуки слышались подозрительные, они бы тут сгрудились вокруг костра, и молчали бы так напряжённо, и глаз с туннеля не сводили. Значит, сегодня всё спокойно в туннеле. Значит, можно идти не опасаясь, во всяком случае, до Проспекта Мира.
     - Ты ведь не местный. С Алексеевской, что ли? - дознавались дежурные, пытливо заглядывая Артёму в лицо.
     Артём, помня наказ Бурбона молчать и ни с кем не разговаривать, пробормотал что-то неясное, что можно было понять по-разному, предоставив спрашивающим полную свободу трактовать его бурчание. Дежурные, отчаявшись добиться от него ответа, переключились на обсуждение рассказа какого-то Михая, который на днях торговал на Проспекте Мира и имел неприятности с администрацией станции.
     Довольный, что от него наконец отстали, Артём сидел и сквозь пламя костра всматривался в южный туннель. Вроде, это был всё тот же бесконечный широкий коридор, что и на северном направлении на ВДНХ, где Артём совсем недавно вот точно так же сидел у костра на посту на двухсот пятидесятом метре, да и, наверное, всё тот же самый, что и в любой другой точке метро. С виду он ничем не отличался... Но было что-то в нём, не то особый запах, доносимый туннельными сквозняками, не то особенное настроение, аура что ли, присущая только этому туннелю и придававшая ему его индивидуальность, делавшая его непохожим на все остальные. Артём вспомнил, как отчим говорил как-то, что нет в метро двух одинаковых туннелей, да и в одном и том же два разных направления - и те отличаются. Эта сверхчувствительность развивалась с долгими годами походов, и не у всех. Отчим называл это "слышать туннель", и это у него было, он этим гордился и не раз признавался Артёму, что уцелел в очередной переделке только благодаря этому своему чувству. У других, несмотря на все их долгие странствия по метро, ничего такого не получалось. Некоторые приобретали необъяснимый страх, кто-то слышал звуки, голоса, постепенно сходил с ума, но все сходились в одном: даже когда в туннелях нет ни души, они всё равно не пустуют. Что-то невидимое и почти неощутимое медленно и тягуче текло по ним, наполняя их своей собственной жизнью, словно тяжёлая стылая кровь в венах каменеющего левиафана.
     И сейчас, не слыша больше голосов дежурных, тщетно пытаясь увидеть что-либо во тьме, стремительно густеющей в десяти шагах от огня, Артём начинал понимать, что имел ввиду отчим, рассказывая ему о "чувстве туннеля". Дальше этого места ему не приходилось ещё ступать в сознательном возрасте, и хотя он знал, что за нечёткой границей, очерченной пламенем костра, где багровый свет мешался с дрожащими тенями, есть ещё люди, но в данное мгновение это представлялось ему невероятным: казалось, жизнь кончалась в десяти шагах отсюда, впереди больше ничего не было, только мёртвая чёрная пустота, отзывающаяся на крик обманчивым глухим эхом. ...Но если сидеть так долго, если заткнуть уши, и гам болтающих дежурных останется снаружи, если смотреть вглубь не так, будто пытаешься там что-то особенное выглядеть, а иначе, словно пытаешься взгляд свой растворить во мгле, вместе с собой, слиться с ним, стать частью этого левиафана, не чужеродным телом, а клеткой его организма, то сквозь руки, закрывающие доступ звукам из внешнего мира, минуя и органы слуха, - напрямую в мозг начнёт литься тонкая мелодия - неземное звучание недр, смутное, непонятное... Совсем не тот тревожный зудящий шум, плещущий из разорванной трубы в туннеле между Алексеевской и Рижской, нет, нечто иное, чистое, глубокое...
     Ему чудилось, что на время он сумел окунуться в тихую реку этой мелодии, и вдруг, не разумом, а скорее проснувшейся в нём интуицией, разбуженной, наверное, в том самом месте шумом из разорвавшейся трубы, постиг суть этого явления, не понимая его природы. Потоки, выплёскивающиеся наружу из той трубы, как ему показалось в ту секунду, были тем же, что и эфир, неспешно струившийся по туннелям, но в трубе они были гнойными, заражёнными чем-то, беспокойно бурлящими, и в тех местах, где вспухшие от напряжения трубы лопались, гной этот изливался толчками во внешний мир, неся с собой тоску, тошноту и безумие всем живым существам...
     Артёму показалось вдруг, что он стоит на пороге понимания чего-то очень важного, как если бы последние полчаса его блужданий в кромешной тьме туннелей и в сумерках собственного сознания приподняли завесу над великой тайной, отделяющей всех разумных созданий от познания истинной природы этого гротескного мирка, выгрызенного прошлыми поколениями в недрах Земли. Но вместе с тем ему стало и страшно, словно он только что заглянул в замочную скважину двери, надеясь узнать, что за ней, и увидел лишь нестерпимый свет, бьющий изнутри и опаляющий глаза. И если открыть дверь, то свет этот хлынет неудержимо и испепелит на месте того дерзкого, что решится открыть запретную дверь. Но свет этот - и есть Знание.
     Весь этот вихрь мыслей, ощущений и переживаний захлестнул Артёма слишком внезапно, он был совершенно не готов ни к чему похожему и потому испуганно отпрянул. Нет, всё это было всего лишь фантазией. Не слышал он ничего и ничего не осязал, опять игры воображения. Со смешанным чувством облегчения и разочарования он теперь, заглянув в себя, наблюдал, как раскрывшаяся на мгновение перед ним перспектива, все далёкие грозные и прекрасные горизонты, - стремительно меркнут, тают и перед мысленным взором вновь встаёт привычное мутное марево. Он испугался этого знания, отступил, и теперь приподнявшаяся было завеса тяжело опустилась обратно, быть может, - навсегда. Ураган в его голове затих так же внезапно, как и начался, опустошив и утомив его рассудок.
     Артём, потрясённый, сидел и всё пытался понять, где же заканчивались его фантазии и начиналась реальность, если, конечно, такие ощущения вообще могли быть реальны. Медленно-медленно его сознание наливалось горечью опасения, что он стоял в шаге от просветления, от самого настоящего просветления, но не решился, не отважился отдаться на волю течения эфира, и теперь ему, может, всю жизнь остаётся лишь бродить в потёмках, оттого что однажды он убоялся света подлинного Знания. "Но что такое Знание?" - спрашивал он снова и снова, пытаясь оценить то, от чего он столь поспешно и трусливо отказался. Погружённый в свои мысли, он и не заметил, что по крайней мере несколько раз успел уже произнести эти слова вслух.
     - Знание, парень - это свет, а незнание - тьма! - охотливо объяснил ему один из дежурных. - Верно? - весело подмигнул он своим товарищам.
     Артём оторопело уставился на него и так бы и сидел, но вернулся Бурбон, поднял его и попрощался с остальными, сказав, что они бы, мол, и ещё задержались, но торопятся.
     - Смотри! - грозно сказал ему вслед командир заставы. - Отсюда я тебя с оружием выпускаю, - он махнул рукой на Артёмов автомат, - но обратно ты у меня уже с ним не зайдёшь. У меня по этому поводу инструкции чёткие.
     - Говорил я тебе, болван... - раздражённо прошипел Артёму Бурбон, когда они поспешно зашагали от костра. - Вот теперь как хочешь обратно, так и пробирайся. Хоть это, с боем. Мне вообще плевать. Вот ведь знал, знал ведь, что так, мать твою, всё и будет!
     Артём всё молчал, да он и не слышал почти ничего из того, что выговаривал ему Бурбон. Вместо этого он вдруг вспомнил, что отчим говорил тогда же, когда объяснял про уникальность и неповторимость каждого туннеля, что у любого из них есть своя мелодия, и что можно научится её слушать. Отчим, наверное, хотел просто выразиться красиво, но вспоминая то, что он ощущал, сидя у костра, Артём подумал, что вот оно, что ему именно это и удалось. Что он слушал, на самом деле слушал - и слышал! - мелодию туннелей. Но воспоминания о произошедшем быстро блекли, и через полчаса Артём не мог уже поручиться, что всё это действительно произошло с ним, а не причудилось, навеянное игрой пламени.
     - Ладно... Ты, наверное, не со зла, просто в башке нет ни хрена, - примирительно сказал Бурбон. - Если я это, с тобой неласковый, ты извини. Работа нервная. Ну ладно, вроде выйти удалось, уже хорошо. Теперь нам топать до Проспекта по прямой, без остановок. Там это, отдохнём. Если всё спокойно будет, то много времени не займёт. А вот дальше - проблема.
     - А ничего, что мы так идём... Я имею ввиду, что когда мы с караванами ходим от ВДНХ, меньше чем втроём не идём, замыкающий там обязательно, и вообще... - спросил Артём, оглядываясь назад.
     - Тут, пацан, конечно, есть свой плюс, чтобы караванами ходить, с замыкающим и со всеми делами, - начал толковать Бурбон. - Но, пойми меня правильно, есть и конкретный минус. Это не сразу доходит. На своей шкуре только. Я раньше тоже боялся. Что втроём - мы раньше с пацанами нашими вообще меньше чем впятером не ходили, а так даже и вшестером и больше. Думаешь, поможет? А вот ни хрена не помогает. Шли мы однажды с грузом, и поэтому с охраной: двое спереди, трое в центре, ну и замыкающий, типа, по всей науке. От Третьяковки шли к этой... раньше Марксистской называлась... Так себе был туннель. Он сразу мне не понравился... Какой-то там гнилью тянуло... И туман стоял... И видно так хреново было, в пяти шагах - уже ничего, фонарь особо не помогал. Ну, мы верёвку решили привязать к ремню, замыкающему, в середине одному, и одному в начале. Чтоб не отстать в тумане. И вот мы идём, всё нормально, спокойно, прогулочным шагом, спешить некуда, никого, тьфу-тьфу, пока не встречаем, ну, думаю, меньше чем за сорок минут дойдём.
     - И что, меньше чем за сорок дошли? - перебил Артём.
     - Меньше. Намного меньше, пацан. Где-то посередине Толян, он в центре шёл, спрашивает что-то у замыкающего на ходу. Ну, тот молчит. Толян это, подождал и переспрашивает. Тот молчит. Толян дёргает тогда за верёвку, и вытаскивает конец оборванный. Она перекушена. В натуре перекушена, даже дрянь какая-то мокрая на конце... И этого нет нигде. И ведь ничего не слышали. Вообще ничего. Я ведь тоже с Толяном шёл, в центре. Он мне этот конец показывает, а у самого поджилки трясутся. Ну, мы крикнули ещё, типа для порядка, но, конечно, никто не ответил. Уже некому было это, отвечать. Ну, мы переглянулись, и вперёд, так что до Марксистской до этой, или как там её теперь, очень быстро добрались.
     - Может, это он подшутить решил? - с надеждой спросил Артём.
     - Подшутить? Может, и подшутить. Но больше его никто не видел. Так что это, я одну вещь понял: если тебе ёкнуться сегодня, сегодня и ёкнешься, и не поможет ни охрана, и ничего. Только идёшь от этого медленнее. И везде, кроме одного туннеля - от Сухаревки до Тургеневской, там дела особые, я с тех пор вдвоём только хожу, типа, с напарником. Если что, вытащит. Зато быстрее. Понял?
     - Понял. А нас хоть на Проспект Мира пустят? Я же с этим, - Артём показал на свой автомат, уже сам проникаясь к нему презрением.
     - На радиальную пустят. На Кольцо - точно нет. Тебя бы и так не пустили, а с пушкой твоей вообще не на что надеяться. Но нам туда и не надо. Нам вообще там на долго зависать нельзя. Привал только сделаем и дальше. Ты это... Был вообще на Проспекте когда-нибудь?
     - Маленьким только. А так - нет, - признался Артём.
     - Ну давай тогда я тебя, типа, в курс дела введу. Короче, застав там нету никаких, там это никому не надо. Там ярмарка, никто не живёт так чтобы по-нормальному. Но там переход на Кольцо - значит на Ганзу... Радиальная станция, типа, ничейная, но её солдаты Ганзы патрулируют, чтобы порядок был. Поэтому вести себя надо тихо, понял? А то вышвырнут на хрен и доступ на свои станции запретят, вот и кукуй потом. Поэтому мы когда дойдём до туда, ты вылезь на перрон, и сиди себе тихо, и самоваром своим, - он кивнул на Артёмов многострадальный автомат, - ни перед кем там особо не тряси. Мне там это... Надо кое с кем перетереть, тебе придётся посидеть подождать. Дойдём до Проспекта, поговорим, как через этот хренов перегон до Сухаревки добираться.
     Бурбон опять замолчал, и Артём оказался предоставлен самому себе. Туннель здесь был вроде неплохой, пол только сыроват, рядом с рельсами струился туда же, куда шли и они тонкий тёмный ручеёк. Но через некоторое время заслышался по сторонам тихий шорох и скрежещущий писк, для Артёма звучащий так же как гвоздь, царапающий стекло, заставляя его содрогаться от отвращения. Их не было пока видно, но присутствие их уже начинало ощущаться.
     - Крысы...- сплюнул Артём мерзкое слово, чувствуя, как пробегает по коже озноб.
     Они всё ещё навещали его в ночных кошмарах, хотя воспоминания о том страшном дне, когда погибла его мать и вся его станция, затопленная крысиными потоками, уже почти стёрлись из его памяти. Стёрлись? Нет, они просто ушли глубже в мозг, как может уйти в тело вонзившаяся в тело и не вытащенная во время игла, как путешествует незамеченный недостаточно искусным хирургом осколок, сначала притаившись и замерев, не причиняя страданий и не напоминая о себе, но однажды, приведённый в движение неизвестной силой, он двинется в свой губительный путь сквозь артерии, нервные узлы, вспарывая жизненно важные органы и обрекая своего носителя на невыносимые муки. Так и память о том дне, о слепой ярости и бессмысленной жестокости ненасытных тварей, о всех пережитых тогда ужасах стальной иглой ушла глубоко в подсознание, чтобы тревожить его по ночам и электрическим разрядом стегать его, заставляя рефлексивно содрогаться всё его тело при виде этих созданий, и да же при одном их только запахе. Для Артёма, как и для его отчима, и, может, для тех остальных четверых, спасшихся тогда с ними на дрезине, крысы были чем-то гораздо более пугающим и омерзительным, чем для всех остальных обитателей метро.
     На ВДНХ крыс почти не было, повсюду разложен был яд, поэтому от их вида Артём уже успел отвыкнуть. Но всё остальное метро ими буквально кишело, и об этом он как-то успел позабыть, или, может, избегал думать, когда принимал решение отправиться в поход.
     - Чего, пацан, крыс испугался? - ехидно поинтересовался Бурбон. - Не любишь? Изнежен ты больно... Привыкай теперь. Без крыс тут у нас никуда... Но это ничего, хорошо даже: голодным не останешься, - добавил он и подмигнул, и Артём почувствовал, что его начинает тошнить.
     - Но в натуре, - продолжил тот серьёзно, - ты лучше бойся, когда крыс нету. Если нету крыс, значит, тут какая-то байда пострашнее, если даже крысы тут не живут. И если, пацан, эта байда - не люди, вот этого надо бояться. А если крысы бегают - значит, нормальное место. Обычное. Понял? - закончил он очередное нравоучение в своей характерной манере.
     С кем-с кем, но с этим типом Артёму точно не хотелось делиться своими страхами и оправдываться, объясняя их причину. Поэтому он только постарался усвоить полученный урок и молча кивнул. Крыс тут было не очень много, они избегали света фонаря и были почти незаметны, но один раз какая-то из них всё же сумела подвернуться Артёму прямо под ноги, и сапог, вместо того, чтобы встретить твёрдую поверхность, ткнулся во что-то мягкое и скользкое. Внизу раздался противный тихий хруст и пронзительное верещание резануло слух, от неожиданности Артём потерял равновесие и чуть не упал лицом вниз вместе со всем своим снаряжением.
     - Не боись, пацан, не боись, - подбодрил его Бурбон. - Это ещё что. Есть в этом гадюшнике парочка перегонов, в которых они так и кишат, прямо по хребтам надо идти. Идёшь бывало, а под ногами, типа, приятно так похрустывает, - и гнусно заржал, довольный произведённым эффектом.
     Артёма так и передёрнуло и он опять промолчал. Но кулаки его сжались сами собой и он ясно представил себе, с каким удовольствием он бы сейчас двинул Бурбона в его ухмыляющуюся рожу.
     Издалека донёсся вдруг какой-то слабый неразборчивый гомон, и Артём, моментально позабыв свою обиду, вернул пальцы на рукоять автомата и вопросительно посмотрел на Бурбона.
     - Да не напрягайся, нормально всё. Это мы уже к Проспекту подошли, - успокоил его тот и похлопал покровительственно по плечу.
     Хотя он и предупредил уже Артёма заранее, что у Проспекта Мира нет никаких застав, это всё равно было для Артёма непривычно, странно было - вот так, сразу выйти на чужую станцию, не увидев прежде издалека слабый свет костра, означающий границу, не повстречав по пути никаких препятствий. Когда они приблизились к выходу из туннеля, гам усилился, и заметно стало слабое зарево.
     Наконец, тускло прорисовалась слева чугунная лесенка и маленький мостик с оградой, лепящийся к стене туннеля, позволявший подняться с путей на уровень платформы, предвещавший вход на станцию. Загрохотали по железным ступеням Бурбоновы подкованные сапожищи, и через пару шагов туннель вдруг раздался влево, - они вышли на станцию. Тут же в лицо им ударил яркий белый луч: невидимый из туннеля, сбоку стоял маленький столик, за которым сидел человек в незнакомой и странной серой форме, в старинного вида фуражке с околышем.
     - Добро пожаловать, - приветствовал их он, отводя фонарь. - Торговать, транзитом?
     Пока Бурбон излагал цели визита, Артём всматривался в то, что из себя представляла станция метро Проспект Мира. На платформе у путей был полумрак, но арки озарялись изнутри неярким жёлтым светом, от которого у Артёма что-то неожиданно защемило в груди, захотелось покончить, наконец, со всеми формальностями и посмотреть, что же творится на самой станции, там, за арками, откуда идёт этот до боли знакомый уютный свет... И хотя Артёму показалось, что раньше он не видел никогда ничего подобного, вид освещённой мягким светом арки на мгновенье откинул его назад, в далёкое прошлое, и перед глазами возникла странная картина: маленькое помещение, залитое тёплым жёлтым светом, широкая тахта, на ней полулёжа читает книгу молодая женщина, лица которой не видно, посреди оклеенной пастельными обоями стены - тёмно-синий квадрат окна... Видение мелькнуло перед его мысленным взором и растаяло секунду спустя, озадачив и взбудоражив его: что он только что видел? Неужели слабый этот свет со станции смог спроецировать на незримый экран затерявшийся где-то в его подсознании старый слайд с картинкой из его детства? Неужели та молодая женщина, мирно читавшая книгу на просторной удобной тахте - его мать?
     Нетерпеливо сунув таможеннику свой паспорт, согласившись, несмотря на возражения Бурбона, сдать в камеру хранения свой автомат на время пребывания на станции, Артём заспешил, влекомый этим светом словно мотылёк, за колонны, туда, откуда долетал базарный гомон.
     Проспект Мира отличался и от ВДНХ, и от Алексеевской, и от Рижской. Процветающая Ганза могла позволить себе провести здесь освещение получше, чем аварийные лампы, дававшие свет для всех тех станций, на которых Артём успел побывать в сознательном возрасте. Нет, это были не настоящие светильники, из тех, что освещали метро ещётогда, а просто маломощные лампы накаливания, свисавшие через каждые двадцать шагов с провода, протянутого под потолком через всю станцию. Но для Артёма, привыкшего к мутно-красному аварийному зареву, к неверному свечению пламени костров, к слабому сиянию крошечных лампочек из карманных фонарей, освещавших изнутри палатки, они казались чем-то совершеннно необыкновенным. Это был тот самый свет, что озарял его раннее детство, ещё там, сверху, он чаровал, напоминая о чём-то давно канувшем в небытие, и зайдя на станцию, Артём не бросился к торговым рядам, как все остальные приходящие, а прислонился спиной к колонне и, прикрыв рукой глаза, словно пытаясь насытиться им, всё стоял и смотрел на эти лампы, ещё и ещё, до рези в глазах.
     - Ты что, рехнулся, что ли? Ты чего на них так уставился - без глаз хочешь остаться? Будешь потом как слепой щенок, и что мне с тобой делать?! - раздался над ухом голос Бурбона. - Раз уж сдал им свою балалайку, поглядел бы хоть, что тут творится, а он на лампочки пялится!
     Артём неприязненно посмотрел на него, но пос