глаз.
     Посреди широкой платформы двумя прямоугольными проёмами, уходящими вглубину, открывался переход на Кольцо, к Ганзе. Но здесь не было и пограничников Ганзы, ни пропускного пункта, как на Проспекте Мира, а ведь говорил же кто-то Артёму, что Ганза держит в своём железном кулаке и все смежные станции. Нет, тут явно творилось что-то странное, слишком много вопросов оставалось здесь без ответа.
     Он так и не дошёл до противоположного края зала, купив себе сначала за пять патронов миску рубленых жареных грибов и стакан гниловатой, отдающей горечью воды, и с отвращением проглотил эту дрянь, сидя на перевёрнутом пластмассовом ящике, в каких раньше хранилась стеклотара. Потом дошёл до поезда, надеясь, что тут ему удасться остановиться передохнуть, потому что силы уже были на исходе, а тело всё так же болело после допроса. Но состав был совсем другим, чем тот, на Китай-Городе, вагоны - ободранные и совсем пустые, кое-где обожжённые и оплавленные, мягкие кожаные диваны вырваны и куда-то унесены, повсюду виднелись нестираемые пятна въевшейся крови, по полу рассыпаны пустые гильзы. Это место явно не было подходящим пристанищем, а больше напоминало крепость, выдержавшую не одну осаду.
     Пока он боязливо осматривал поезд, прошло вроде совсем немного времени, но, вернувшись на платформу, станцию он не узнал. Прилавки опустели, гомон стих, и кроме нескольких неприкаянных бродяг, сбившихся в кучку недалеко от перехода, на платформе больше не было видно ни одной души. Стало заметно темнее, потухли факелы с той стороны, где Артём вышел на станцию, горело только несколько в центре зала, да ещё вдалеке, в противоположном его конце полыхал неяркий костёр. На часах было восемь часов вечера с небольшим. Что произошло? Артём поспешно, наколько позволяла боль в членах, зашагал вперёд. Переход был заперт с обеих сторон, не просто обычными плетёными металлическими дверцами, а надёжными воротами, обитыми железом. На второй лестнице стояли точно такие же, но одна их часть была приоткрыта, и за ней шли ещё добротные решётки, сваренные, как в казематах на Тверской, из толстой арматуры. За ними был виден столик, освещённый слабой лампадкой, за которым сидел охранник в застиранной серо-синей форме.
     - После восьми вход запрещён, - отрезал он в ответ на просьбу пустить внутрь. - Ворота открываются в шесть утра, - и отвернулся, давая понять, что разговор окончен.
     Артём опешил. Почему после восьми вечера жизнь на станции прекращалась? И что ему было теперь делать? Бомжи, копошившиеся в своих картонных коробках, выглядели совсем отталкивающе, к ним не хотелось даже подходить, и он решил попытать счастья у костерка, мерцающего в противоположном конце зала.
     Уже издалека стало ясно, что это не сборище бродяг, а пограничная застава, или что-то похожее: на фоне огня виднелись крепкие мужские фигуры, угадывались резкие контуры автоматных стволов; но вот что там можно было стеречь, сидя на самой платформе? Посты надо выставлять в туннелях, на подходах к станции, чем дальше, тем лучше, а так... Если и выползет оттуда какая тварь, или нападут бандиты - они даже и сделать ничего не успеют, вот как на Китай-Городе случилось. Но подойдя ближе, он приметил и ещё кое-что: сзади, за костром, вспыхивал время от времени яркий белый луч, направленный вроде бы вверх, какой-то необычно короткий, словно отрезанный в самом начале, бьющий не в потолок, а исчезающий вопреки всем законам физики через несколько метров. Прожектор включался не часто, через определённые промежутки времени, и наверное, поэтому Артём не заметил его раньше. Что же это могло быть?
     Он подошёл к костру, вежливо поздоровался, объяснив, что сам здесь проездом, и по незнанию пропустил закрытие ворот, и спросил, нельзя ли ему передохнуть здесь, с остальными.
     - Передохнуть? - насмешливо переспросил его ближайший к нему, взлохмаченный темноволосый мужчина с крупным, мясистым носом, невысокий, но казавшийся очень сильным. - Тут, юноша, отдыхать не придётся. Если до утра дотянете - и то хорошо.
     На Артёмов вопрос, что такого опасного в сидении у костра посреди платформы, тот ничего не сказал, а только полукивком указал себе за спину, где зажигался прожектор. Остальные были заняты своим разговором, и не обратили на него никакого внимания. Тогда он решил выяснить наконец, что же здесь происходит, и побрёл к прожектору. То, что он увидел здесь, поразило его и одновременно многое объяснило.
     В самом конце зала стояла небольшая будка, вроде тех, что бывают иногда у эскалаторов на переходах на другие линии. Вокруг были навалены мешки, кое-где стояли массивные железные листы, зачехлённые, стояли грозного вида орудия, а в самой будке сидел человек и был установлен тот самый прожектор, светивший вверх. Вверх! Никакой заслонки, никакого барьера здесь и в помине не было, сразу за будкой начинались бессчётные ступени эскалаторов, карабкавшиеся на самую поверхность. И луч прожектора бил именно туда, беспокойно шныряя от стенки к стенке, будто пытаясь высмотреть кого-то в кромешной тьме, но выхватывая из неё только поросшие чем-то бурым остовы ламп, отсыревший потолок, с которого огромными кусками отваливалась штукатурка, а дальше... Дальше ничего было не видно.
     Всё сразу встало на свои места.
     По какой-то причине здесь не было обычного металлического заслона, отрезавшего станцию от поверхности, ни здесь, ни наверху. Станция сообщалась со внешним миром напрямую, и её жители находились под постоянной угрозой вторжения. Они дышали здесь заражённым воздухом, пили, наверное, заражённую воду, вот почему она была такой странной на вкус... Поэтому здесь было намного больше мутаций среди молодых, чем, например, на ВДНХ. Поэтому взрослые были такие зачахшие: оголяя и начищая до блеска их черепа, истощая и заставляя разлагаться заживо тела, их постепенно съедала лучевая болезнь. Но и это ещё, видимо, было не всё, иначе как объяснить то, что вся станция вымирала после восьми часов вечера, а темноволосый дежурный у костра сказал, что и до утра здесь дожить - большое дело?
     Поколебавшись, Артём приблизился к человеку, сидящему в будке.
     - Вечер добрый, - отозвался тот на его приветствие.
     Было ему лет около пятидесяти, но он уже порядком облысел, оставшиеся серые волосы спутались на висках и затылке, тёмные глаза с люботытством глядели на Артёма, а простенький, на завязках, бронежилет не мог скрыть круглого животика. На груди у него висел бинокль, и рядом с ним - свисток.
     - Присаживайся, - указал он Артёму на ближайший мешок. - Они там, понимаешь, веселятся, оставили меня здесь одного прозябать. Дай хоть с тобой поболтаю. Кто это тебе глаз так оформил?
     - Не можем, понимаешь, ничего мало-мальски приличного смастерить, - сокрушённо рассказывал он, указывая рукой на проём, - здесь не железку, здесь бетоном бы надо, железку пробовали уже, да только без толку, как осень, всё к чертям водой сносит, причём сначала накапливается, а потом как прорывает... Было так пару раз, и много народу погибло, с тех пор мы уж так, обходимся. Только вот жизни здесь спокойной нет, как на других станциях, постоянно ждём, что ни ночь - то мразь какая-нибудь ползти начинает. Днём-то они не суются, то ли спят, то ли наоборот, поверху шастают. А вот как стемнеет - хоть караул кричи. Ну, мы здесь приноровились, конечно, после восьми - все в переход, там и живём, а здесь больше по хозяйственной части. Погоди-ка...- прервался он, щёлкнул тумблером на пульте, и прожектор ярко вспыхнул.
     Разговор продолжился только после того, как белый луч облизал все три эскалатора, прошёлся по потолку и стенам и наконец успокоенно погас.
     - Там, наверху, - ткнул он пальцем в потолок, приглушая голос, - Павелецкий вокзал. Там он, по крайней мере, когда-то стоял. Богом проклятое место. Уж не знаю, куда там от него шли рельсы, только сейчас там что-то страшное творится. Такие звуки иногда доходят, что мороз по коже. А уж когда вниз поползут...- он примолк.
     - Мы их "приезжими" называет, тварей этих, которые сверху лезут, - продолжил он через пару минут. - Из-за вокзала. Ну вроде как, и не так страшно. Пару раз "приезжие", что посильнее были, этот кордон сметали. Видал, у нас там поезд отогнанный стоит на путях? До него добрались. Снизу им не открыли бы - там женщины, дети, если "приезжие" туда пролезут - всё, дело табак. Да мужики наши и сами это понимали, отступили к поезду, там засели, и несколько тварей положили. Но и сами... осталось их в живых всего двое из десяти. Один "приезжий" ушёл, к Новокузнецкой пополз, его утром выследить хотели, за ним такая полоса густой слизи оставалась, но он в боковой туннель свернул, вниз, а мы туда не суёмся. У нас своих бед хватает.
     - Я вот слышал, что на Павелецкую никто никогда не нападает, - вспомнил Артём свой вопрос, - это правда?
     - Конечно, - важно кивнул тот. - Кто нас трогать будет? Если бы мы здесь не держали оборону, они бы отсюда по всей ветке расползлись. Нет, на нас никто руку не поднимет. Ганза вот и та переход почти весь нам отдала, в самом-самом конце их блокпост. Оружие подкидывают, только чтобы мы их прикрывали. Любят они чужими руками жар загребать, я тебе скажу! Как тебя звать, говоришь? А я - Марк. Погоди-ка, Артём, что-то там шебуршит...- и торопливо снова включил прожектор.
     - Нет, послышалось, наверное, - неуверенно сказал он через минуту.
     Но Артёма по капле наполняло тягостное ощущение опасности. Как и Марк, он внимательно вглядывался вверх, но там где тот видел только шарахающиеся тени разбитых ламп, Артёму чудились застывшие в слепящем луче зловещие фантастические силуэты. Сначала он думал, что это его воображение играет с ним опять, но один из странных контуров еле заметно шевельнулся, как только пятно света миновало его.
     - Подождите... - прошептал он. - Попробуйте вон в тот угол, где такая большая трещина, только резко.
     И, словно пригвожжённое к месту лучом, где-то далеко, дальше середины эскалатора, замерло на мгновенье что-то большое, костлявое, а потом вдруг ринулось вниз. Марк поймал выпрыгивающий из рук свисток и дунул изо всех сил, и в ту же секунду все сидевшие у костра сорвались со своих мест и бросились к позиции.
     Там, как выяснилось, был ещё один прожектор, послабее, но хитро скомбинированный с необычным тяжёлым пулемётом. Артём таких раньше никогда не видел, у него был длинный ствол с раструбом на конце, прицел напоминал своей формой паутину, а патроны вползали внутрь масляно блестевшей лентой.
     - Вон он, около десятой! - нашарил лучом "приезжего" хриплый худой мужик, подсевший к Марку. - Дай бинокль... Лёха! Десятая, правый ряд!
     - Есть! Всё, милый, приехали, теперь сиди спокойно, - забормотал пулемётчик, наводясь на затаившуюся чёрную тень. - Держу его!
     Громыхнула оглушительная очередь, десятая снизу лампа разлетелась вдребезги, и сверху что-то пронзительно заверещало.
     - Кажись, накрыли, - определил хриплый. - Ну-ка, посвети ещё... Вон лежит. Готов, зараза.
     Но сверху ещё долго, не меньше часа, доносились тяжёлые, почти человеческие стоны, от которых Артёму становилось не по себе. Но когда он предложил добить "приезжего", чтобы тот не мучался, ему ответили:
     - Хочешь, сбегай, добей. У нас тут, пацан, не тир, каждый патрон на счету.
     Марка сменили, и они с Артёмом отправились к костру. Он прикурил от огня самокрутку, и задумался о чём-то, а Артём стал прислушиваться к общему разговору.
     - Вот Лёха вчера про кришнаитов рассказывал, - низким, утробным голосом говорил массивный мужчина с низким лбом и мощной шеей, - которые на Октябрьском Поле сидят, и что они хотят в Курчатовский Институт забраться, чтобы ядерный реактор рвануть и всем устроить нирвану, но пока никак не соберутся. Ну, я тут вспомнил, чего со мной было четыре года назад, когда я ещё на Савёловской жил. Я однажды по делам собрался на Белорусскую. Тогда у меня связи были на Новослободской, так что я прямо через Ганзу пошёл. Ну, прихожу на Белорусскую, быстро добрался, кого надо встретил, мы с ним дельце обделали, думаю, надо обмыть. Он мне говорит, ты мол осторожнее, здесь пьяные часто пропадают. Ну, я ему - да ладно, брось, такое дело нельзя оставить, в-общем, банку мы сним на двоих раздавили. Последнее, что помню - это как он на четвереньках ползает и кричит "Я -Луноход-1!". Просыпаюсь - матерь божья! - весь связанный, во рту кляп, башка наголо обрита, сам лежу в какой-то каморке, наверное, в бывшей ментовке. Что за напасть, думаю. Через полчаса приходят какие-то черти и тащат меня за шкирку в зал. Куда я попал - так и не понял, все названия сорваны, стены все чем-то измазаны, пол в крови, костры горят, пол-станции перекопано, и вниз уходит глубоченный котлован, метров двадцать по крайней мере, а то и все тридцать. На полу и на потолке звёзды нарисованы, такие, знаете, одной линией, как дети рисуют. Ну, я думал - может к красным попал? Потом башкой повертел - не похоже. Меня к этому котловану подвели, а там верёвка вниз идёт, говорят, лезь по верёвке. И калашом подталкивают. Я туда глянул - а там народу куча, на дне, с ломами, лопатами, и яму эту глубже копают. Землю наверх на лебёдке вытаскивают, грузят в вагонетки и куда-то отвозят. Ну, делать нечего, эти ребята с калашами - бешеные какие-то, все в татуировках с ног до головы, ну, я подумал, уголовщина какая-то. На зону, наверное, попал. Эти, типа, авторитеты, подкоп делают, сбежать хотят. А сявки на них батрачат. Но потом понял - фигня выходит. Какая в метро зона, если здес
ь даже ментов нет? Я говорю им, высоты боюсь, рухну сейчас прямо этим на башку, пользы от меня будет немного. Они посовещались, и поставили меня землю, которая снизу выходит, на вагонетки грузить. Наручники, падлы, надели, и на ноги цепи какие-то, вот и поди погрузи. Ну, я всё никак понять не мог, чем они занимаются. Работёнка, прямо скажем, не простая. Я то что, - повёл он своими аршинными плечами, - там вот послабее были, так кто на землю валился, они поднимали, и волокли куда-то к лестницам. Потом я мимо проходил один раз, смотрю, у них там там типа чурбан такой, как на Красной Площади раньше стоял, где бошки рубили, в него топор здоровый всажен, а вокруг всё в кровище и головы на палках торчат. Меня чуть не вывернуло. Не, думаю, надо отсюда делать ноги, пока из меня чучело не набили.
     - Ну и кто это был? - нетерпеливо прервал его тот хриплый, который сидел с ними за прожектором.
     - Я потом спросил у мужиков, с которыми грузил. Знаешь, кто? Сатанисты, понял! Это в метро! Они, значит, решили, что конец света уже наступил, и метро - это... как он сказал? И что-то он там про круги говорил, я уж не помню.. А метро -ворота в ад.
     - Врата, - поправил его пулемётчик.
     - Ну. Метро - это врата в ад, а сам ад лежит немного глубже, и дьявол, значит, их там ждёт, надо только до него добраться. Вот и копают. С тех пор уже четыре года прошло. Может, уже докопались.
     - А где это? - спросил пулемётчик.
     - Не знаю! Вот ей-богу, не знаю. Я выбрался-то оттуда как: меня в вагонетку кинули, пока охрана не смотрела, грунтом присыпали, и долго куда-то катился, потом высыпали, с высоты, я сознание потерял, потом очнулся, пополз, выполз на какие-то рельсы, ну и по ним, вперёд, а они с другими скрещиваются, я на этом перекрёстке и вырубился. Потом меня там кто-то подобрал, и я очнулся на Дубровке только, понял? А тот, кто меня подобрал, уже свалил, добрый человек. Вот и думай, где это...
     Они потом заговорили про то, что по слухам, на Площади Ильича и на Римской какая-то эпидемия, и много народу перемерло, но Артём пропустил всё мимо ушей. Идея, что метро - это преддверие ада, или, может, даже первый его круг, загипнотизировала его, и перед глазами встала безумная картина: сотни людей, копошащиеся, как муравьи, роющие вручную бесконечный котлован, шахту в никуда, пока однажды лом одного из них не воткнётся в грунт странно легко, и не провалится вниз, и тогда ад и метро окончательно сольются воедино. Эта страшная мысль не отпускала его до тех пор, пока он силой не вытряхнул её из своей головы.
     Потом он подумал, что вот - эта станция живёт почти так же, как ВНДХ - их беспрестанно атакуют какие-то чудовищные создания с поверхности, а они в одиночку сдерживают натиск, и если Павелецкая не выдержит, то они распространятся по всей линии, так что роль ВДНХ вовсе не так исключительна, как ему представлялось раньше. Кто знает, сколько ещё таких станций в метро, каждая из которых прикрывает своё направление, сражаясь не за всеообщее спокойствие, а за собственную шкуру... Можно уходить назад, отступать к центру, подрывая за собой туннели, но тогда оставалось бы всё меньше жизненного пространства, покуда всё оставшееся население не собралось бы на небольшом пятачке и там само не перегрызло бы друг другу глотки.
     Но ведь, если ВДНХ ничего особенного собой не представляет, если есть и другие незакрывающиеся выходы на поверхность... Значит... Спохватившись, он запретил себе думать дальше. Это была опасная мысль, и продолжать её нельзя, это просто голос слабости, предательский, слащавый, подсказывающий аргументы за то, чтобы не продолжать Поход, перестать стремиться к Цели. После того, как ей не удалось сломить Артёма лобовым ударом, слабость пытается зайти с тыла. Но нельзя ей поддаваться. Этот путь ведёт в тупик.
     Чтобы отвлечься, он снова прислушался к разговору. Сначала обсудили шансы какого-то пушка на какую-то победу. Потом Хриплый начал рассказывать что какие-то отмороженные головорезы напали на Китай-Город, перестреляли кучу народа, но подоспевшая калужская братва всё-таки одолела их, и те отступили обратно к Таганской. Артём хотел было возразить, что вовсе не к Таганской, а к Третьяковской, но тут вмешался ещё какой-то жилистый тип, лица которого было не разглядеть, и сказал, что калужских вообще выбили с Китай-Города, и теперь его контролирует новая группировка, о которой раньше никто не слышал. Хриплый горячо заспорил с ним, а Артёма стало клонить в сон. На этот раз ему не снилось совсем ничего, и спал он так крепко, что даже когда раздался тревожный свист, и все вскочили со своих мест, он так и не смог проснуться. Наверное, тревога была ложной, потому что выстрелов так и не последовало.
     Когда его наконец разбудил Марк, на часах было уже без четверти шесть.
     - Вставай, отдежурили! - весело потряс он Артёма. - Пойдём, я тебе переход покажу, куда тебя вчера не пустили. Паспорт есть?
     Артём отрицательно помотал головой.
     - Ну ничего, как-нибудь уладим, - пообещал тот, и действительно, через пару минут они уже стояли в переходе, а охранник умиротворённо посвистывал, перекатывая в ладони два патрона.
     Переход был очень долгим, длиннее даже, чем станция, и вдоль одной стены шли брезентовые ширмы, горели довольно яркие лампочки ("Ганза заботится" - ухмыльнулся Марк), а вдоль другой тянулась длинная но невысокая, не больше метра, перегородка.
     - Это, между прочим, один из самых длинных переходов во всём метро! - гордо заявил Марк. - А это что? А ты не знаешь? Это же знаменитая штука! Половина всех, кто до нас добирается, к ней идут! - ответил он Артёму на вопрос о перегородке. - Погоди, сейчас рано ещё. Попозже начнётся. Вообще-то самое оно - вечером, когда выход на станцию перекрывают, и людям больше заняться нечем. Но, может, днём будет квалификационный забег.
     - Нет, ты правда ничего не слышал об этом? Да у нас тут крысиные бега, тотализатор. Мы его ипподромом называем. Надо же, я думал, все знают, - удивился он, когда понял наконец, что Артём не шутит. - Ты как вообще, играть любишь? А я вот, например, игрок.
     Ему было, конечно, интересно посмотреть на бега, но особенно азартным он никогда не был, и теперь, после того, как он проспал столько времени, над его головой грозовой тучей росло и сгущалось чувство вины. Он не мог ждать вечера, он вообще больше не мог ждать. Ему надо было продолжать продвигаться вперёд, слишком много времени и так потеряно зря. Но путь к Полису лежал через Ганзу, и теперь её уже было не миновать.
     - Я, наверное, не смогу здесь до вечера остат