ежания: "ВПЕРЁД, В ПОСЛЕДНЮЮ БИТВУ ЗА ВЕЛИЧИЕ РУССКОГО ДУХА!", "ОГНЁМ И МЕЧОМ УСТАНОВИМ В МЕТРО ПОДЛИННО РУССКИЙ ПОРЯДОК!", потом ещё что-то из Гитлера, на немецком, и сравнительно нейтральное "В ЗДОРОВОМ ТЕЛЕ - ЗДОРОВЫЙ ДУХ!". Особенно его впечатлила подпись, сделанная под искусным портетом мужественного воина с могучей челюстью и волевым подбородком, которым можно было бы без опасений заколачивать гвозди, и весьма решительного вида женщины. Они были изображены в профиль, так что мужчина немного заслонял собой свою боевую подругу. "КАЖДЫЙ МУЖЧИНА - ЭТО СОЛДАТ, КАЖДАЯ ЖЕНЩИНА - МАТЬ СОЛДАТА!" - гласил лозунг. Все эти надписи и рисунки почему-то занимали сейчас Артёма намного больше, чем слова коменданта.
     Прямо перед ним, за оцеплением, шумела толпа. Народу тут было не очень много, и все одеты как-то неброско, в-основном в ватники и засаленные спецовки, женщин почти не было заметно, и если это было показательно, солдаты скоро должны были кончиться. Артём мысленно ухмыльнулся. Он опустил голову на грудь - больше держать её прямо не хватало сил; если бы не двое плечистых помощников в беретах, любезно поддерживающих его подмышками, он бы, конечно, и вовсе лежал.
     Тут опять накатила дурнота, голова закружилась, и иронизировать больше не получалось. Артёму показалось, что его сейчас вывернет при всём стечении народа.
     Это произошло не сразу - постепенно пришло тупое безразличие к тому, что с ним происходило, так что остался только какой-то отвлечённый интерес к окружавшему его, как если бы всё случилось не с ним, будто он просто читал книгу, и судьба главного героя интересовала его, конечно, но если бы он погиб, можно было бы просто взять с полки другую книжку, со счастливым концом. Это состояние наступило далеко не сразу.
     Сначала его долго, аккуратно били, били терпеливые, сильные люди, а другие люди, умные и рассудительные, задавали ему вопросы. Комната была предусмотрительно облицована кафелем тревожного жёлтого цвета, с него было очень легко, наверное, отмывать кровь, но её запах отсюда выветрить было невозможно.
     Для начала его научили называть сухопарого мужчину с зализанными русыми волосами и тонкими чертами лица, который вёл допрос, "господин комендант". Потом - не задавать вопросов, а, напротив, отвечать на них. Потом - точно отвечать на поставленный вопрос, сжато и по делу. Сжато и по делу учили отдельно, и Артём никак не мог понять, как же это вышло, что все зубы остались на своих местах, хотя несколько сильно шатались и во рту был постоянный вкус крови. Сначала он пытался оправдываться, но потом ему объяснили, что этого делать не стоит. После он пытался молчать, но и это было неправильно, он скоро в этом убедился. Было очень больно. Это вообще очень странное ощущение, когда тебя бьёт в голову сильный здоровый мужчина - не то что боль, а какой-то ураган, который выметает все мысли, дробит на осколки чувства, и в момент удара он только немного отдаёт самой болью. Настоящие мучения приходят потом. Через некоторое время Артём наконец понял, что же надо делать. Всё было просто - надо только было оправдать ожидания господина коменданта. Если господин комендант спрашивал, не с Кузнецкого ли Моста Артёма прислали сюда, надо было просто утвердительно кивнуть. На это уходило меньше сил, и господин комендант не морщил недовольно свой тонкий и прямой безупречно славянский нос, призывая своих ассистентов нанести Артёму ещё одно телесное повреждение. Если господин комендант предполагал, что Артёма направили с целью сбора разведданных и проведения диверсий, например организации покушений на жизнь руководства Рейха (в том числе и самого господина коменданта) надо было опять согласно кивнуть головой, тогда тот довольно потирал руки, а Артём сберегал себе второй глаз. Но нельзя было просто кивать головой, надо было стараться прислушиваться к тому, что именно спрашивал господин комендант, потому что если Артём поддакивал невпопад, настроение у того ухудшалось, и один из его трудолюбивых помощников пробовал, например, сломать Артёму ребро. Через полтора часа неспешной беседы Артём уже больше не чувствовал своего тела, плохо видел
, довольно скверно слышал и почти ничего не понимал. Он несколько раз пытался потерять сознание, но его ободряли ледяной водой и нашатырём. Наверное, он был очень интересным собеседником. В итоге о нём сложилось совершенно превратное представление - в нём видели вражеского шпиона и диверсанта, явившегося, чтобы нанести Четвёртому Рейху предательский удар в спину, обезглавив его, посеять хаос и подготовить вторжение противника. Конечной целью было установление антинародного кавказско-сионистского режима на всей территории метрополитена. Хотя Артём вообще-то мало понимал в политике, такая глобальная цель показалась ему достойной, и он согласился и с этим. И хорошо, что согласился, может, именно поэтому все зубы и остались на своих местах. После того, как последние детали были выяснены, ему всё-таки позволили отключиться.
     Когда он смог открыть глаз в следующий раз, комендант уже дочитывал приговор. Когда последние формальности были утрясены, а официальная дата его расставания с жизнью - аннонсирована общественности, на голову ему надели чёрную шапку, дотянув её до рта, и видимость ухудшилась. Смотреть было больше не на что, и замутило ещё сильнее. Еле продержавшись минуту, Артём прекратил сопротивление, тело его скрутила судорога и его вырвало прямо на собственные сапоги. Охрана сделала осторожный шаг назад, а общественность возмущённо зашумела. Артём укорил себя нестрого и почувствовал, как голова его куда-то уплывает, а колени безвольно подгибаются.
     Сильная рука приподняла его подбородок, и он услышал знакомый голос, который звучал теперь почти в каждом его сне.
     - Пойдём! Пойдём со мной, Артём! Всё закончилось! Всё хорошо! Вставай! - говорил он, а Артём всё не мог найти в себе сил встать, и даже поднять головы.
     Было очень темно - наверное, мешала шапка, догадался он. Но как же её снять - ведь руки связаны за спиной? А снять необходимо - посмотреть, тот ли это человек, или ему просто кажется.
     - Шапка...- промычал Артём, надеясь, что тот сам всё поймёт.
     Чёрная завеса перед глазами тут же исчезла, и Артём увидел перед собой Хантера, он ничуть не изменился с тех пор, как Артём разговаривал с ним в последний раз, давным-давно, целую вечность назад, на ВДНХ. Но как он сюда попал? Артём тяжело повёл головой и осмотрелся. Он находился на платформе той же станции, где ему зачитывали приговор. Повсюду вокруг лежали мёртвые тела; только несколько свечей на одной люстре продолжали коптить. Вторая была погашена. Хантер сжимал в правой руке тот самый свой пистолет, который так впечатлил Артёма в прошлый раз - кажущийся гигантским из-за длинного, привинченного к стволу глушителя и внушительной надстройки лазерного прицела, "ТТ". Он смотрел на Артёма беспокойно и внимательно.
     - С тобой всё в порядке? Ты можешь идти?
     - Да. Наверное, - храбрился Артём, но в этот момент его интересовало совсем другое. - Вы живы? У вас всё получилось?
     - Как видишь, - устало улыбнулся тот. - Спасибо тебе за помощь.
     - Но я не справился, - мотнул головой Артём, и его жгучей волной захлестнул стыд.
     - Ты сделал всё, что мог, - успокаивающе потрепал его по плечу Хантер.
     - А что случилось с моим домом? Что с ВДНХ?
     - Всё хорошо, Артём. Всё уже позади. Мне удалось завалить вход, и чёрные больше не смогут спускаться в метро. Мы спасены. Пойдём.
     - А что здесь произошло? - Артём оглядывался по сторонам, с ужасом видя, что почти весь зал завален трупами, и кроме их голосов, больше не слышно ни одного звука.
     - Не имеет значения, - Хантер твёрдо смотрел ему в глаза. - Ты не должен об этом беспокоиться, - и, нагнувшись, он поднял с пола свой баул, в котором лежал чуть дымящийся в прохладе зала армейский ручной пулемёт. Дисков почти больше не осталось.
     Он двинулся вперёд, и Артёму оставалось только догонять. Оглядываясь по сторонам, он увидел кое-что, что раньше ему было незаметно. С мостика, на котором он стоял, когда зачитывали приговор, свисали над путями несколько тёмных фигур.
     Хантер молчал, широко вышагивая, словно забыв о том, что Артём еле передвигается. Как тот ни старался, расстояние между ними всё увеличивалось, и Артём испугался, что тот так и уйдёт, бросив его на этой страшной станции, весь пол которой был залит скользкой, тёплой ещё кровью, а население составляли сплошь мертвецы. Неужели я того стою, думал Артём, неужели моя жизнь весит столько же, сколько все их жизни, вместе взятые? Нет, он был рад спасению, но это тут было ни причём. Но все эти люди, наваленные сейчас беспорядочно, как мешки с тряпьём, на гранит платформы, друг на друга, на рельсы, оставленные навечно в той позе, в которой нашли их пули Хантера, - они умерли, чтобы он мог жить? Хантер с такой лёгкостью совершил этот обмен, как жертвуют в шахматах несколько мелких фигур, чтобы сберечь крупную... Он ведь просто игрок, а метро - это его шахматная доска, и все фигуры - его, потому что он играет сам с собой. Но вот вопрос - такая ли крупная, важная фигура - Артём, чтобы ради него умертвить стольких? Отныне, эта вытекшая на холодный гранит кровь, наверное, будет пульсировать в его жилах - он словно выпил её, отнял у других, чтобы продолжить своё существование. Неужели теперь всегда, всегда в нём будет течь стылая кровь всех этих убитых людей? Ведь тогда ему больше никогда не удасться согреться...
     И он через силу побежал вперёд, чтобы нагнать Хантера и спросить, сможет ли он ещё когда-нибудь согреться, или у любого, самого жаркого костра ему будет так же холодно и тоскливо, как в зимнюю студёную ночь на заброшенном полустанке.
     Но Хантер был всё так же далеко впереди, и может, потому Артёму не удавалось догнать его, что тот опустился на четвереньки и мчался по туннелю с проворством какого-то животного. Его движения казались Артёму неприятно похожими на... Собаку? Нет, крысу... Боже...
     - Вы - крыса? - вырвалась у Артёма страшная догадка, и он сам испугался того, что сказал.
     - Нет, - донеслось в ответ, - Это ты - крыса. Ты - крыса! Трусливая крыса!
     - Трусливая крыса! - презрительно повторил кто-то чуть не над самым ухом и смачно харкнул.
     Артём потряс головой и тут же пожалел о том, что это сделал. Ноющая тупой нудной болью, от резкого движения она буквально взорвалась. Потеряв контроль над своим телом, он начал заваливаться вперёд, пока не утнулся саднящим лбом в прохладное железо. Поверхность была ребристой и неприятно давила кость, но остужала воспалённую плоть, и Артём замер в этой позе на некоторое время, не в силах решиться ни на что большее. Отдышавшись, он осторожно попробовал приоткрыть левый глаз.
     Он сидел на полу, уперевшись лбом в решётку, уходящую вверх до потолка и забиравшую с обеих сторон пространство низкой и тесной арки, спереди открывался вид в зал, сзади проходили пути. Все ближайшие арки напротив, как, надо думать, и с его стороны, были превращены в такие же клетки, и в каждой из них сидело по нескольку человек. Эта станция была полной противоположностью той, где его приговорили к смерти. Та, не лишённая изящества, лёгкая, воздушная, просторная, с прозрачными колоннами, широкими и высокими закругляющимися арками, несмотря на мрачное освещение и покрывающие её надписи и рисунки, казалась по сравнению с этой просто банкетным залом. Здесь же всё подавляло и пугало - и низкий, круглый, как в туннеле, потолок, едва в два человеческих роста высотой, и массивные, грубые колонны, каждая из которых была много шире, чем арки, прорубленные между ними. Они к тому же ещё и выступали вперёд, и в выдающуюся часть были вделаны решётки из сваренных толстых арматурных прутьев. Потолок арок жался к земле, так что до него без труда можно было бы достать руками, если они не были бы скручены за спиной проволокой. В ничтожном закутке, отсечённом решёткой от зала, кроме Артёма, находились ещё двое. Один лежал на полу, уткнувшись лицом в груду тряпья и коротко, глухо стонал. Другой, черноглазый и сильно небритый брюнет, сидел на корточках, прислонившись спиной к мраморной стене и с живым любопытством рассматривал его. Вдоль клеток прогуливались двое крепких молодцев в камуфляже и неизменных беретах, один из которых держал на намотанном на руку поводке крупную собаку, время от времени осаживая её. Они-то, надо думать, и разбудили Артёма.
     Это был сон. Это был сон. Это всё приснилось.
     Его повесят.
     - Сколько времени? - с трудом ворочая разбухшим языком, выговорил он, косясь на черноглазого.
     - Половина десятого, - охотно ответил тот, выговаривая слова всё с тем же странным акцентом, что Артёму приходилось слышать на Китай-Городе: вместо "о" - "а", вместо "и" - "ы", и не "е", а, скорее, "э", и уточнил, - вэчера.
     Половина десятого. Два с половиной часа до двенадцати - и ещё пять до... до процедуры. Семь с половиной часов. Нет, пока думал, пока считал - времени осталось ещё меньше.
     Раньше Артём всё пытался себе представить - что же должен чувствовать, о чём должен думать человек, приговорённый к смерти за ночь до казни? Страх? Ненависть к палачам? Раскаяние?
     Внутри него была только пустота. Сердце тяжело бухало в груди, в висках стучало, во рту медленно скапливалась кровь, пока он её не проглатывал. Кровь была запаха мокрого, ржавого железа. Или это влажное железо имело запах свежей крови?
     Его повесят. Его убьют.
     Его больше не будет.
     Осознать это, представить это себе у него никак не получалось.
     Всем и каждому понятно, что смерть неизбежна. В метро смерть была повседневностью. Но всегда кажется, что с тобой не случится никакого несчастного случая, пули пролетят мимо, болезнь обойдёт стороной. А смерть от старости - это так нескоро, что можно считать, что этого не будет. Нельзя жить в постоянном сознании своей смертности. Об этом надо забыть, и если такие мысли приходят всё-таки, надо их гнать, надо душить их, иначе они могут пустить корни в сознании и разростись, и их ядовитые споры отравят всё существование тому, кто поддался. Нельзя думать о том, что и ты умрёшь. Иначе можно сойти с ума. Только одно спасает человека от безумия - неизвестность. Жизнь приговорённого к смерти, которого казнят через год и он знает об этом, жизнь смертельно больного, которому врачи сказали, сколько ему ещё остаётся - они отличаются от жизни обычного человека только одним: те точно или приблизительно знают, когда умрут. Обычный же человек пребывает в неведении, и поэтому ему кажется, что он может жить вечно, хотя не исключено, что на следующий день он погибнет в катастрофе. Страшна не сама смерть. Страшно её ожидание.
     Через семь часов.
     Как это сделают? Артём не очень хорошо представлял себе, как вешают людей, у них на станции был однажды расстрел предателя, но Артём был ещё маленький и мало что смыслил, да и потом на ВДНХ из казни не стали бы делать публичное представление. Ну, наверное, верёвку на шею... и либо подтянут к потолку... либо на табурет какой-нибудь... Нет, об этом не надо думать.
     Хотелось пить.
     С трудом он переключил заржавевшую стрелку и вагонетка его мысли покатилась по другим рельсам - к застреленному им офицеру. К первому человеку, которого он сам убил. Перед глазами снова встала та картина - как невидимые пули впиваются в широкую грудь, перетянутую портупеей, и каждая оставляет после себя прожжённую чёрную отметину, тут же набухающую свежей кровью. Он не ощущал никакого, ни малейшего сожаления о сделанном, и это удивило его. Когда-то он считал, что каждый убитый будет тяжким грузом висеть на совести убившего, являться ему во снах, тревожить его старость, притягивать, словно магнит, к себе все его мысли. Нет. Оказалось, что это совсем не так. Никакой жалости. Никакого раскаяния. Только мрачное удовлетворение. И Артём понял, что если убитый придёт к нему в кошмаре, он просто равнодушно отвернётся от него, и призрак бесследно сгинет. А старость... Старости теперь не будет.
     Ещё меньше времени осталось. Наверное, всё-таки на табурет. Когда остаётся так мало времени, надо ведь думать о чём-то важном, о самом главном, о чём раньше никогда не удосуживался, всё откладывал на потом, о том что жизнь прожита неправильно и, будь она дана ещё раз, всё сделал бы по-другому... Нет. Никакой другой жизни у него в этом мире быть не могло, и нечего тут было переделывать. Разве только тогда, когда этот делал контрольный выстрел в Ванечкину голову, не бросаться к автомату, а отойти в сторону? Но не получилось бы, и уж Ванечку и Михаила Порфирьевича ему точно никогда не удалось бы прогнать из своих снов. Что стало со стариком? Чёрт, хоть глоток бы воды!
     Сначала выведут из камеры... Если повезёт, поведут через переход, это ещё немного времени, если не наденут опять на глаза проклятую шапку, он увидит ещё что-нибудь, кроме прутьев решётки и бесконечного ряда клеток.
     - Какая станция? - разлепил ссохшиеся губы Артём, отрываясь от решётки и поднимая глаза на соседа.
     - Твэрская, - отозвался тот и поинтересовался, - слушай, брат, а за что тэбя сюда?
     - Убил офицера, - медленно ответил Артём. Говорить было трудно и совсем не хотелось.
     - Эээ...- сочувственно протянут небритый. - Тэпер вэшат будут?
     Артём пожал плечами, отвернулся и опять прислонился к решётке.
     - Точно будут, - обиженно заверил его сосед.
     Будут. Скоро уже. Прямо на этой станции, никуда не поведут.
     Попить бы... Смыть этот ржавый привкус во рту, смочить пересохшую глотку, тогда, может, и смог бы он разговаривать дольше, чем минуту. В клетке воды не было, в другом конце стояло только зловонное жестяное ведро. Попросить у тюремщиков? Может, приговорённым делают маленькие поблажки? Если бы можно было высунуть за решётку руку, махнуть ей... Но руки были связаны за спиной, проволока врезалась в запястье, кисти вспухли и потеряли чувствительность. Он попробовал крикнуть, но вышел только хрип, переходящий в раздирающий лёгкие кашель.
     Оба охранника приблизились к клетке, как только заметили его попытки привлечь внимание.
     - Крыса проснулась, - осклабился тот, что держал на поводке собаку.
     Артём запрокинул голову назад, чтобы видеть его лицо и натужно просипел:
     - Пить. Воды.
     - Пить? - деланно удивился собачник. - Это ещё зачем? Да тебя вздёрнут вот-вот, а ты - пить! Нет, воду на тебя мы переводить не станем. Может, раньше подохнешь.
     Ответ был исчерпывающим, и Артём устало прикрыл глаза, но тюремщики, видимо, хотели с ним ещё поболтать о том, о сём.
     - Что, падла, понял теперь, на кого руку поднял? - спросил второй. - А ещё русский, крыса. Из-за таких вот подонков, которые своим же нож в спину засадить норовят, эти вот, - он кивнул на отодвинувшегося вглубь клетки Артёмова соседа, - скоро всё метро заполонят, и простому русскому человеку дышать не дадут.
     Небритый скромно потупился. Артём нашёл в себе силы только опять пожать плечами.
     - А ублюдка этого твоего славно шлёпнули, Сидоров рассказывал, пол-туннеля в кровище, - вступил первый. - И правильно. Недочеловек. Таких тоже нужно всех уничтожать. Они нам... генофонд! - вспомнил он тяжёлое слово, - портят. И старикашка ваш тоже сдох, - заключил он.
     - Как?..- всхлипнул Артём. Боялся он этого, боялся, но надеялся, вдруг не умер, не убили, вдруг он где-то тут, в соседней, может быть, камере...
     - А так... Сам подох. Его и поутюжили-то совсем чуток, а он возьми да отбрось копыта, - охотно пояснил собачник, довольный, что Артёма наконец задело за живое.
     "Ты умрёшь. Умрут все близкие твои..." Он словно снова увидел, как Михаил Порфирьевич, обо всём на свете позабыв, остановившись посреди тёмного туннеля, листает свой блокнот, а потом взволнованно повторяет последнюю строчку. Как там было? "Дер тотен татенрум"? Нет, ошибся поэт, славы деяний тоже не останется. Ничего не останется. Потом вспомнилось ему почему-то, как Михаил Порфирьевич тосковал по своей квартире, особенно по кровати. Потом мысли, загустевая, потекли всё медленней и под конец совсем о