е о
нем, он должен принять во внимание спрятанные за внешним неуклюжим фасадом и
щедрость  натуры,  и  потребность любить,  и  стремление  создать для  людей
лучший, более  справедливый миропорядок и  не должен забывать, сколь реальны
были его физические страдания,  каково бы ни  было их происхождение. "Сердце
просит хоть какого-нибудь сочувствия", -- писал он брату Джону, и этот  крик
Души, лишь однажды вырвавшийся у него, уже этим трогает нас.
     На двадцать шестом году жизни он нашел наконец если и не сочувствие, то
по крайней мере возможность употребить часть нерастраченного идеализма души.
В мае  1821 года Ирвинг приехал в Эдинбург, чтобы повидать своего  Друга,  и
застал его, как  обычно,  в  угнетенном  состоянии  духа.  Ирвинг  предложил
прогулку в Хэддингтон, где он в юности столь успешно начал  учительствовать.
Погода была  чудесной,  и  за  время  шестнадцатимильной  прогулки  Карлейль
немного  повеселел. "Вот и  все, что  я  помню  о  путешествии,  -- писал он
позднее. -- Однако то, чем оно окончилось, и то, что я там нашел,  будет мне
памятно, покуда останется во мне жизнь или мысль".

     ГЛАВА ПЯТАЯ
     ОТ ДЖЕЙН БЕЙЛИ УЭЛШ...

     Господин Карлейль пробыл у нас два дня, большую часть времени мы читали
с ним по-немецки. Какой благородный язык! Я делаю огромные успехи. Он ужасно
поцарапал каминную решетку. Нужно мне к следующему разу приготовить для него
пару мягких туфель и наручники. На свободе следует оставить только его язык:
все остальные его члены просто фантастически неуклюжи.
        "Из писем Джейн Бейли Уэлш, 1822"

     По  мнению  Ирвинга,  Карлейль  вел  слишком  уединенный  образ  жизни;
поэтому,  отчасти имея в виду пользу  друга, он обошел с  ним  в Хэддингтоне
всех  друзей и знакомых, кого  только мог. В поисках подходящей компании они
навестили  и местного священника, у которого  была  дочь  Огаста  ("высокая,
воздушная, хорошо  сложенная хохотушка,  но  круглая  дурочка", сказал о ней
Карлейль), а также  дом госпожи Уэлш,  вдовы  местного  доктора. В  гостиной
этого дома Карлейль и увидел впервые Джейн Бейли Уэлш.
     Карлейль описывает эту гостиную со всем  присущим ему талантом вызывать
к жизни прошлое. По его словам, это была самая красивая  комната, в какой он
когда-либо бывал: во всем добротность, порядок и чистота, только  на  столе,
"пожалуй,  избыток  всяких  изящных побрякушек". Но  в то время  он вряд  ли
обратил  на  все это много внимания: он  был  слишком  очарован  внешностью,
словами и несомненным умом дочери госпожи Уэлш.
     Джейн  Бейли  Уэлш тогда  не исполнилось  еще  двадцати лет.  Она  была
среднего роста,  изящно сложена, о белой  кожей, слегка вздернутым  носиком,
большими красивыми  темными глазами, чаще смотревшими насмешливо, чем нежно,
и копной вьющихся черных волос над широким белым лбом.  Ее считали красивой,
хотя по обычным меркам ей, пожалуй, недоставало для этого правильности черт.
Зато в разговоре она положительно пленяла  живостью ума и одухотворенностью.
Очень  начитанная,  умная, остроумная,  чувствительная,  она все же при всем
самоуверенном  лукавстве, иногда  даже дерзости,  явно  робела  перед  более
сильным умом.
     Она мечтала о собственной славе, но с радостью приняла бы роль спутницы
жизни  гениального  мужа.  Гениального   и,  следует  добавить,  не  чуждого
чувствительности:  среди ее  кумиров  были  Байрон  и  Руссо, и она полушутя
говорила,   что  выйдет  замуж   за  какого-нибудь   Вольмара   или  Сен-Пре
17.  У  этой  острой  на  язык и  привлекательной  провинциальной
обольстительницы  было  уже немало  претендентов  на руку, и она  беспощадно
высмеивала  их  оплошности  в  письмах  к своей  эдинбургской  подруге  Бэсс
Стодарт.  Был среди  них джентльмен, который имел  обыкновение перед  обедом
исчезать в гостинице  Джорджа и "выплывать оттуда вновь  во всем великолепии
двух  жилетов --  один из  тисненого  бархата,  другой  из  небесно-голубого
атласа,  --  в  тончайших  шелковых чулках  и  сафьяновых туфлях".  В  таком
облачении он  сидел и  рассказывал госпоже Уэлш и ее дочери о званом вечере,
на котором побывал накануне... Был тут и  местный врач, и сын преуспевающего
инженера... А теперь к этой  свите прибавился еще и Томас Карлейль. Не нужно
даже  особенно  сочувствовать Карлейлю,  чтобы  признать,  что  ему,  с  его
неуклюжей серьезностью, с его склонностью к пространным рассуждениям, должно
было прийтись здесь несладко.
     Карлейль  с Ирвингом провели в Хэддингтоне три  или  четыре дня, причем
остановились  в  той же гостинице Джорджа.  Они часто  навещали  дом госпожи
Уэлш, ц Карлейль, наверно, помня о своем неуспехе у тетушки Маргарет Гордон,
подолгу  беседовал с  госпожой  Уэлш,  предоставляя  Ирвингу занимать  Джейн
(Ирвинг  в прошлом  был ее  учителем). Грейс  Уэлш обладала высоким ростом и
красотой;  с  ней  Карлейль  легко  находил  темы   для  разговоров,  однако
впоследствии он считал ее взбалмошной и капризной. Теперь же, разговаривая с
матерью,  он  чувствовал  на себе испытующий взгляд  дочери. Он с первой  же
встречи влюбился в нее.  Когда друзья  в тот  вечер  возвратились  к себе  в
гостиницу, Карлейль в шутку спросил Ирвинга, что бы он взял, если бы женился
на  мисс Огасте, на что Ирвинг ответил таким же вопросом: "А что бы взял ты,
если б женился на мисс Дженни, как ты  думаешь?" Карлейль ответил:  "Ха, тут
меня,  кажется,  нетрудно  было  бы  уговорить!"  С   такими  мыслями  он  и
возвратился в Эдинбург и описал это счастливое  путешествие  в письме  брату
Алеку.  "Я вернулся  переполненным радостью настолько, что с тех пор не могу
ничего делать, кроме как мечтать о ней".
     И  он принялся обращать свою  мечту в  действительность. Он условился с
Джейн, что будет руководить  ее занятиями немецким языком  и в целом следить
за  ее  чтением. Все это давало прекрасный повод  написать письмо.  Повод-то
давало, но не для такого  письма, какое Карлейль послал ей с книгой мадам де
Сталь "О Германии" и  стихами Мильтона. Стиль его писем за последние два или
три года стал заметно более свободным и естественным, но тут он снова впал в
свою педантичную  манеру, спрашивая ее,  не "соизволила  ли  она хотя бы раз
окинуть взором  своей  памяти те  краткие  райские часы,  проведенные вместе
столь недавно",  и  предлагая  приехать в  Хэддингтон  и прочесть  ей "такую
лекцию о германских корнях, какой она никогда не слыхала". Может быть, так и
подобает выражаться  учителю,  но  как оправдать  неловкие попытки  добиться
близости  в письме,  начинающемся словами "Мой дорогой друг" и называющем ее
то "леди Джейн", то просто "Джейн"? "Мне положительно необходимо увидеть Вас
скоро -- или я  приду в совершенно  безумное состояние. Если я приду открыто
для того, чтобы увидеть Джейн -- что скажет Джейн об этом? Что скажут друзья
Джейн?"  То,  что Джейн  сказала на это, было предельно кратко и откровенно.
Она  вернула ему  книги через  несколько дней, и Карлейль, ожидавший найти в
посылке  письмо,  обнаружил  лишь  карточку с  надписью:  "От  мисс  Уэлш  с
почтением  и искренней  благодарностью мистеру Карлейлю", причем его фамилия
была написана неверно.
     То,  что  для  другого  означало бы  полное  поражение, лишь  заставило
Карлейля на  время  переменить тон. Он  понял, что его  письмо  было слишком
фамильярным, теперь он перешел на чересчур, пожалуй, формальное: "Милостивая
сударыня!"  Он  выразил  свое огорчение тем, что нашел только "почтение мисс
Уэлш в адрес некоего господина со странно написанной фамилией, в котором я с
трудом узнал себя".  Тем не менее он  продолжал посылать  ей очередные книги
мадам де  Сталь  и  писал  о  других  книгах, которые они могли бы прочитать
вместе. Ответом на это письмо были пять-шесть вежливых строчек, адресованных
опять  тому же господину, с ошибкой в фамилии.  Поскольку содержание записки
не давало поводов для пылких излияний, он  стал  восторгаться ее печатью, на
которой была  надпись-девиз "A l'amista" *: "Вы простили бы мне мое желание,
чтобы это  стало  на  деле  нашим с  вами девизом  --  раз  и навсегда!"  Он
спрашивал,  не  позволит  ли  она ему  также приехать  в  Хаддингтон,  чтобы
"проверить и ускорить  ваши успехи  в немецком языке". Мы не  знаем, было ли
это предложение принято.
     * "A l'amista" -- к дружбе (исп. ) -- Примеч. коммент.

     Уроки  немецкого  по почте,  бесспорно, необычный  способ ухаживать  за
девушкой. Но чувство не  подводило  Карлейля, говоря  ему, что  для него это
самый  верный  путь  к  сердцу  Джейн  Уэлш.  Он  не привлекал  женщин своей
внешностью, хотя его загорелое лицо с твердыми чертами и живые голубые глаза
придавали его наружности обаяние;  к  тому же  он  был  неуклюж и неловок  и
отлично это сознавал. Когда он смиренно просил Джейн Уэлш "забыть о наружной
грубости, если я кажусь вам сносным внутри",  жаловался на свою неловкость и
говорил, что, "если б Природа предназначила меня для светских церемоний, она
сделала бы меня  более богатым  и  нахальным"  --  все  эти доводы  Карлейля
попадали прямо в цель. Он понимал, что если и может чем-либо понравиться, то
только своим интеллектом,  и именно благодаря своему интеллекту он добился в
конце  концов ее благосклонности. На свое  счастье, он обладал  особым даром
лести,  которая была тем эффективней, что была  совершенно искренна: он безо
всякого труда убедил самого себя в том, что  Джейн  Уэлш из Хэддингтона была
вторая мадам де Сталь, и переписывался с ней на чисто интеллектуальные темы.
Недостатки и несуразности в характере Карлейля обнаруживаются сразу, гораздо
труднее нам  представить ту силу  ума и тот блеск красноречия, которые  были
вынуждены  отмечать  даже его  недоброжелатели. Знания, накопленные за  годы
одиночества  и  печали,  начали  приносить  плоды,  по   крайней   мере  они
сказывались  в Карлейле-собеседнике:  поражали  равным образом  и широта,  и
глубина его познаний, а яркие и неожиданные сравнения, то и дело возникавшие
в  его речи,  были  почерпнуты  из  самых  разнообразных источников. Даже  в
беспощадной  иронии  он  не  опускался до  цинизма, но,  напротив,  с  такой
страстью  и  убежденностью доказывал  то,  во что  верил,  что  способен был
тронуть  сердце  всякого человека,  даже  гораздо менее склонного к высокому
романтизму,  чем  Джейн  Уэлш.  В своем письме к  подруге  Джейн  сравнивала
Карлейля со своим  идеалом,  Сен-Пре.  Карлейль,  писала  она,  "обладает  и
талантами,  и сильным  и развитым умом, и живым воображением, и  независимым
духом,  и  высокими принципами чести.  Но, --  ох уж эти  "но"!  --  Сен-Пре
никогда  не опрокидывал  каминных приборов, не макал хлеб  в  чашку  с чаем.
Недостаток изящества!  Недостаток изящества, --  говорил Руссо, -- на это ни
одна женщина не может закрыть глаза".
     Через три или четыре месяца после первой встречи Карлейль  и Джейн Уэлш
увиделись в Эдинбурге и читали вместе  Шиллера, Гете и Лессинга. Когда после
ее  отъезда  домой  он  снова попытался  в письме завести речь о том,  чтобы
приехать  к ней  в Хаддингтон, она постаралась  отговорить  его.  В письме к
своей  матери он  писал,  что "некая  совершенно  замечательная миссис  Уэлш
приглашала  его почаще бывать у них в  Хэддингтоне, как у себя дома"; но  на
самом деле миссис Уэлш, напротив, переменила свое отношение к Карлейлю и уже
не питала к нему былой дружбы.
     Миссис Уэлш -- капризная женщина, к тому же гордилась своей несомненной
красотой. Ей  не было еще пятидесяти,  и она, как считают, поначалу  приняла
Карлейля за своего поклонника, а потом начала ревновать, узнав, что на самом
деле он  ухаживает  за ее  дочерью.  Быть  может,  это и  так, но, поскольку
доказательств никаких  нет,  было бы  милосерднее,  да,  впрочем,  и  вернее
предположить, что  Карлейль просто  не устраивал  ее  в  качестве жениха для
Джейн Уэлш. К этому у нее было достаточно веских оснований -- и финансового,
и социального, и психологического характера.
     Психологические  моменты,  должно  быть, в последнюю  очередь волновали
миссис Уэлш, но  тем не менее  они существенны. Джейн Уэлш была единственным
ребенком, в детстве ее баловали, ее природную властность характера поощряли.
Она стремилась как можно больше походить  на мальчика и  требовала, чтобы  с
ней так и обращались. Характер у нее был пылкий, страстный и  романтический.
В школе она однажды так ударила  мальчика по  носу, что у  того пошла кровь.
Когда  дома ей сказали, что девочке, которая  уже читает Вергилия, не к лицу
играть в куклы, она устроила погребальный костер и торжественно сожгла  свою
куклу. Ее своенравию потакали обожавшие ее дедушка и бабушка, не противилась
ему и мать, с которой у нее были частые ссоры. Она считалась только со своим
отцом и  Ирвингом, который  преподавал в  местной  школе и давал ей  частные
уроки.  Желание  учиться  у нее было удивительное. Она вставала в  пять утра
каждый день и очень скоро  овладела математикой и алгеброй.  Ее честолюбивые
замыслы, однако, касались литературы, и в  четырнадцать лет она уже написала
трагедию в стихах.
     Привязанность между этой  избалованной  сорвиголовой и ее  на  редкость
красивым  и  благородным  отцом  носила  самый  пылкий  характер.  Когда  он
заразился тифом и ей  запретили  входить  к  нему  в  комнату, она всю  ночь
пролежала  под его дверью. Через несколько дней он умер, и она надела траур,
который носила на протяжении следующих шести лет.
     Многое в характере Джейн Уэлш, каким он предстает в этом кратком очерке
ее  прошлого, заставляло сомневаться в  том,  что она смогла  бы  спокойно и
счастливо  прожить с Карлейлем. Ухаживая за  ней,  он  находил ее своенравие
милым и подчинялся ему, но вряд  ли он потерпел бы такое качество в жене. Он
уважал и поощрял  в  ней то,  что  считал  ее литературным талантом,  но она
должна  была очень скоро  понять,  что Карлейль ожидал от  жены безусловного
исполнения   всех  тех  хозяйственных  обязанностей,  от  которых  она  была
совершенно  освобождена у себя в Хэддингтоне. Однако  прежде всего очевидно,
что эта страстная молодая женщина не испытывала  к  нему никакой  физической
любви. Ее чувства к нему напоминали преклонение перед умом и мудростью отца.
"Я  не слыхала слов гения,  кроме как из уст моего отца, -- писала она после
полутора лет знакомства с Карлейлем. -- Вы говорили  так  же,  как он;  ваше
красноречие пробудило  в  моей  душе  те дремавшие восторги  и  честолюбивые
мечты,  которые  его  красноречие  впервые зажгло  в  ней".  В  этих  словах
почтение, даже преклонение, но -- страсть?
     Миссис Уэлш,  очевидно, больше  заботила денежная и социальная  сторона
дела.  Если взять  на  себя труд проследить родословные  Карлейлей  и Уэлшей
достаточно  далеко,  то  окажется,  пожалуй,  что  род,  восходящий  к лорду
Карлейлю из Торторвальда,  ничуть  не менее  знатен, чем Уэлши,  традиционно
связываемые с  Джоном Ноксом и  Вильямом  Уолласом 18. Но  задним
числом  хорошо рассуждать; миссис Уэлш же не обладала ни такими знаниями, ни
достаточной проницательностью  для этого. Она знала  лишь, что  Карлейль был
сыном деревенского каменщика и что крестьянское происхождение выдавали и его
неуклюжие  манеры,  и  одежда,  и  простонародный  говор  Аннандэля.  Уэлши,
напротив,  веками жили господами в  своем маленьком имении в  Крэгенпуттоке.
Джон  Уэлш занимал заметное  положение сельского врача, женатого  на  дочери
богатого  фермера.  В Хаддингтоне же  Уэлши  были самым  знатным семейством.
Вдобавок  к социальному неравенству у  Карлейля  не было денег, и для миссис
Уэлш это должно было означать  его полную  непригодность на роль жениха.  Ее
муж, который был старшим из четырнадцати детей, вложил все свои сбережения в
покупку фермы Крэгенпутток, которая так или иначе должна была перейти к нему
по наследству. Он  сделал это для того,  чтобы его деньги  покуда  приносили
доход братьям и  сестрам, а вышло из этого, что, когда он умер,  его вдова и
сирота-дочь  остались с одной лишь рентой с  этой фермы  в 200 фунтов в год.
Хуже  того:  сама  ферма  по  неизвестным  причинам  была  завещана   Джейн.
Разумеется,  выйди она  замуж  за  богатого человека,  доходы от фермы будут
переведены  на мать. Но  что, если она  выйдет  за  бедного?  У миссис  Уэлш
решительно  не было  никаких  оснований  поощрять  ухаживания Карлейля.  Эти
соображения, или некоторые из них, не были тайной для Джейн. Зато Карлейль о
них не подозревал: он в простоте своей не видел, почему бы сыну каменщика не
жениться на дочери врача, к тому же деньги никогда не играли заметной роли в
его решениях. Он не  понимал  перемены, происшедшей  в этой девушке, которая
была такой послушной  ученицей  в Эдинбурге.  Не понимал  он и того, что  ее
раздражает  его самоуверенность:  то, что  он  не  допускает  и мысли  о  ее
возможном отказе.  Резко и одновременно кокетливо она  выговаривала  ему  за
фамильярный тон его писем. "Можно  подумать, этот  человек  вообразил, что я
влюблена в  него  и  лелею  светлые  мечты  послужить ему  наградой  за  его
литературные  труды.  Право  же,  сэр,  я  не  предполагала  для  вас  столь
недостойного вознаграждения". На его  предложение  приехать в Хаддингтон она
писала:  "Поскольку вас нимало  не  занимают мои  желания и вы нисколько  не
озабочены  моим удобством, я  не стану понапрасну  говорить, насколько  этот
визит нежелателен для меня  и сколько  обидных предположений  в мой адрес он
вызовет в настоящий  момент  среди здешних  любителей злословия.  Поэтому  я
предоставляю вам решать, приезжать вам или нет, но предупреждаю, что если вы
приедете, то пожалеете об этом". Если же он хочет знать ее желания, то лучше
обратиться к ней "через несколько недель".
     Когда Джейн  писала это  длинное и резкое  письмо, она  ожидала Джорджа
Ренни, который,  по  всей  вероятности,  нравился ей больше  всех среди  тех
молодых  людей,  которые  окружали  ее, и  ей  не хотелось,  чтобы  Карлейль
присутствовал при решающей, как ей казалось, встрече. Поэтому  она нисколько
не обрадовалась, получив  ответное  письмо  Карлейля --  письмо смиренное по
тону  ("Это состязание в колкостях вряд ли может удовлетворить  или  ущемить
какие-либо истинно благородные чувства в вас  или во мне; я готов с радостью
смирить мое  тщеславие,  если вам  этого  так хочется"),  но выражавшее  его
непоколебимое намерение приехать в Хэддингтон. "Я убедил  себя, -- писал он,
-- что вы не рассердитесь на меня  за это"; но,  приехав,  он обнаружил, что
больше  он  никого  не убедил. Миссис  Уэлш  говорила  ему колкости, а  дочь
держала его  на  одной  немецкой  грамматике,  притом все время  давала  ему
почувствовать, как неприятны ей его неловкие манеры. Этот визит чуть было не
положил конец их отношениям: в отчаянном письме, написанном по возвращении в
Эдинбург, Карлейль просил ее не быт: с ним столь суровой и отрекся от всяких
притязаний  на ее  любовь. "Я понимаю ваше положение и вашу будущность...  я
знаю также и свои". Совершенно ясно, что Джейн Уэлш и ее мать преподали  ему
урок социальных ценностей и различий.
     В течение целого года Джейн Уэлш и Карлейль не встречались, возможно, и
переписка  их  оборвалась  бы, если бы сын  инженера, красавец Ренни, сделал
долгожданное  предложение:  но  тут   Джейн  постигло   столь   же   горькое
разочарование, как  Карлейля во время  его  приезда. Джейн знала, что  Ренни
собирался в Италию, чтобы стать скульптором; за несколько дней до отъезда он
пришел повидать Джейн, по не застал ее дома. Примечательно, что мать даже не
сказала  ей  об  этом визите.  Наконец, в последний день  перед отъездом  он
пришел опять. Дальнейшее описано в  письме Джейн  к подруге: "Он шагнул  мне
навстречу,  чтобы пожать руку. Я холодно поклонилась. Он пододвинул мне стул
и продолжал разговаривать с моей матерью. Он прекрасно выглядел --  был даже
красив  -- очевидно, находился в полном здравии и превосходном  расположении
духа. Я почти ни сло