ухмесячного отсутствия она с радостью возвратилась домой, вновь
увидела  своего Карлейля, в широкополой белой шляпе, неожиданно возникшего в
дверях  переполненного  омнибуса,  "словно   безутешная  Пери  у  Врат  Рая"
52. Оказавшись снова дома, она высказала мысль, часто приходившую
ей  на  ум,  что,  хотя  многие  любили  ее  гораздо  сильнее,  чем она того
заслуживала, "его любовь -- особенная, и, пожалуй, она единственная подходит
к  такому причудливому существу, как я". К ее огромному облегчению,  наконец
была  написана  книга. Карлейль прочитал  ей вслух  заключительные фразы,  в
которых --  грозная  картина гибели  мира, спасительного очищения от всякого
обмана и  лицемерия:  "Респектабельность с воплями  покидает землю, и все ее
колесницы  пылают высоким погребальным  костром.  Ей  уж не вернуться  сюда.
Пылает Ложь,  накопленная поколениями, сгорает  --  до  времени. Мир -- один
лишь черный пепел -- когда-то зазеленеет он вновь?  Расплавятся  идолы,  как
коринфская бронза; разрушены жилища людей, обрушились горы,  долины черны  и
мертвы. Мир  пуст!.. Это конец царства Лжи, которое -- мрак и густой  смрад;
это  гибель в  неумолимом  огне  всех  Колесниц  Лицемерия,  существующих на
Земле".
     Он сказал ей: "Не знаю, стоит ли чего-нибудь  эта книга и нужна  ли она
для чего-нибудь людям;  ее или не поймут,  или  вовсе не заметят (что скорее
всего и случится), -- но я могу сказать  людям следующее: сто лет не было  у
вас  книги, которая  бы  так прямо,  так страстно  и искренне шла  от сердца
вашего современника".  К этому  он  мог  бы  добавить,  как  ему  показалось
позднее:  "Бедная моя маленькая  Дженни, эта книга чуть  не стоила нам обоим
жизни".

     * * *
     "Французскую  революцию" встретили  гораздо теплее,  чем ожидал  автор:
Диккенс повсюду носил  ее с  собой; Теккерей  написал  о  ней теплый отзыв в
"Тайме"; Саути  высказал  горячую похвалу самому  Карлейлю  лично и  говорил
друзьям, что, пожалуй, прочтет ее раз шесть и что это "книга, равной которой
не  написано, да и не будет написано  ничего на  английском языке".  Эмерсон
считал  книгу  замечательной и  предсказывал  ей  долгую  славу;  он  уверял
Карлейля, что  в  Америке, где  "Сартор"  разошелся  больше,  чем  в  тысяче
экземпляров, эту книгу ждет несомненный успех. Милль обобщил мнения, сказав,
что подзаголовок книги  должен был быть  не  "История",  а  "Поэма". Джеффри
высказался  осторожнее, заметив, что, читая эту книгу, нельзя "не сознавать,
что ее автор (каково бы  ни  было  в  остальном  мнение о  нем)  обладает  и
талантом, и оригинальностью и способен  создать даже более великие творения,
чем это".
     С другой  стороны, такие ярые виги,  как Маколей и Брогам, признавали в
Карлейле сильного и опасного  противника,  осуждали его пафос разрушения;  в
это же время Вордсворт написал против книги сонет и выражал сожаление о том,
что  Карлейль  и  Эмерсон,  которых он объединил как "философов,  взявших  в
качестве  оружия  язык, принимаемый  ими  за английский", не посвятили  себя
"единственно подходящему им обоим занятию  -- взаимному восхищению".  Однако
враждебные  голоса  потонули в  хоре похвал, которые заслужила первая книга,
вышедшая с именем Карлейля на обложке. Не прошло и  нескольких месяцев после
ее выхода в свет, как  он был  уважаем,  даже знаменит  в литературном мире.
Джейн  высказывала опасения, что ее когда-нибудь разорвут  почитательницы ее
мужа, и шутливо перечисляла их: глухая Гарриет Мартино,  которая, "кокетливо
краснея, обращает  к  нему  свою  слуховую трубку";  некая  госпожа  Батлер,
которая врывается в дом  в  костюме для верховой езды, в шляпе  и с хлыстом,
"но  при  том  -- никакой  лошади нет  --  только  коляска, а  хлыстом  она,
очевидно,  стегает  подушки  --  ради   упражнения";  рассеянная  пышнотелая
красавица американка, которая  уверяет, что она безумно обожает Карлейля, и,
уходя, всегда восклицает  со  страстью: "О  мистер  Карлейль! Я хочу  долго,
долго с  вами  говорить -- о Сарторе!"  Не странно ли, что сочинения ее мужа
встречают полное понимание и одобрение только у женщин да у сумасшедших?
     Круг друзей Карлейля, приобретенных благодаря успеху книги, вряд ли был
так  узок,  как  иронически  изображает его Джейн. Такие  консерваторы,  как
Саути,  хвалили  книгу  за  ее свободу от  всякой доктрины и были еще больше
обрадованы, увидев при встрече, что ее автор  по  многим вопросам согласен с
ними.  Радикалы  восхищались силой слова, защищавшего,  как  они считали, их
точку   зрения.  Ссыльные  революционеры,  такие,  как  Маццини  и  Годефруа
Кавеньяк, стали постоянными гостями на Чейн Роу.
     Сегодня, когда прошло больше столетия с выхода "Французской революции",
мы  во  многом иначе  оцениваем и  ее  достоинства,  и ее недостатки, нежели
современники  Карлейля. Эта борьба в одиночку  с морем неуловимых фактов уже
не  вызывает  изумления  в  наш  век,  когда  к  услугам  историка  дотошные
ассистенты и  подробные  картотеки.  Некоторые личности,  не  пользовавшиеся
симпатией  Карлейля,  такие,  как Робеспьер и  Сен-Жюст,  обрисованы  у него
однобоко,  а  его  оценка  Мирабо  совершенно  неприемлема  с  точки  зрения
современной науки.  Но  еще  более серьезным  недостатком придется  признать
неполное  использование источников.  Начиная со  смерти  Людовика XVI  и  до
назначения  Бонапарта генералом в 1795 году  повествование  ведется  в очень
узких пределах,  не забегая  ни вперед, ни назад,  чем достигается,  правда,
большая сила и сжатость, но зато революция от этого предстает  в лицах, а не
в  событиях.  Карлейль  понимал,  что  революция  имела  свои  экономические
причины, он видел,  что она  знаменовала конец феодализма во Франции. Однако
при его  подходе к  изложению эти важные  соображения оставались  на  втором
плане.
     "Копились многие столетия, и  каждое приумножало  сумму Порока, Фальши,
Угнетения  человека человеком. Грешили  Короли,  грешили Священники  и Люди.
Явные Плуты торжествовали, увенчанные,  коронованные, облаченные  в ризы; но
еще  опаснее Скрытые  Плуты,  с их  благозвучными заклинаниями,  благовидной
внешностью,  респектабельностью,  пустые  внутри.  Шарлатанов  этой   породы
расплодилось не меньше, чем песка на морском берегу. Пока, наконец, не стало
Шарлатанства  столько,  что  Земля  и  Небо  изнемогли  от  него.   Медленно
приближался   День   Расплаты;  незаметно  наступал  он,   среди   треска  и
фанфаронства  Царедворств,  Завоевательств,  Христианских Великомонархизмов,
Возлюбленных  Помпадурств;  и все же  взгляни -- он  все  время  надвигался,
взгляни  -- он настал, вдруг,  никем  не  жданный!  Урожай  многих  столетий
созревал и белел -- все стремительней; и вот  он  созрел  совсем -- и теперь
пожинается разом, в одночасье. Пожинается  в  этом Царстве Террора; и вот он
уж дома, в Аду  и в Могиле! -- Несчастные Сыновья Адама: так  бывает всегда,
но они не ведают -- и никогда не узнают. Приняв беззаботный и спокойный вид,
они день за  днем, поколение  за  поколением, подбадривая друг друга  -- Эй,
поторапливайся!  --  трудятся,  сея  Ветер. Но есть  Бог:  они пожнут  Бурю;
воистину  иначе не может быть, ибо в Боге -- Истина, и в Мире, им созданном,
-- Истина".
     Происходившая в  душе Карлейля борьба между пуританизмом, воспитанным с
детства,  и  стремлением  к  социальным  преобразованиям   путем   свержения
существующего строя разрешилась таким образом, как  это было возможно только
в  XIX  веке и только  у  английского  мыслителя.  Социальные преобразования
необходимы,  причем  достичь  их можно лишь  революционным  путем --  в этом
Карлейль  был самым  крайним радикалом  и  не разделял  веры  своих друзей в
парламент,  а  отстаивал  необходимость  насилия. "За  всю  историю  Франции
двадцать пять миллионов ее граждан, пожалуй, страдали  меньше всего именно в
тот  период, который  ими же  назван  Царством Террора",  --  писал он.  Эти
крайние взгляды сочетались у него с верой в то, что люди нуждаются в лидере,
причем лидер в его понимании во многом  походил на  сурового кальвинистского
бога его отца. Поскольку революция, несомненно, была предначертана богом, то
ее смысл состоял прежде всего в том, чтобы  возвестить рождение нового мира,
а  последнее возможно  лишь при  благотворном влиянии  признанного вождя  --
самого мудрого, героического и дальновидного человека Франции.
     Из современников Карлейля привлекали наиболее гуманные и душевно щедрые
люди,  именно  среди  них  и   искал  он  героя,  в  лице  которого  история
человечества   достигла   бы   нового  величия.   Французскую  революцию  он
приветствовал как шаг вперед на этом пути. Непреходящая ценность книги в том
и  состоит,  что  волнующая  человеческая   драма  превращается  талантливым
художником  в хвалебную песнь  живительным  силам общества,  отметающим прах
прошлого и с надеждой устремленным в будущее. Только черствое сердце прочтет
без  волнения  сцены  этой драмы: взятие Бастилии,  поход женщин на Версаль,
натиск и ярость  последних лет  революции. В этой грандиозной картине гибели
старого мира и нарождения нового предмет книги и личность писателя редчайшим
и  прекраснейшим образом сливаются; результатом этого слияния является книга
о революции -- по-своему гениальное литературное произведение.
     Удача "Французской революции"  служила блестящим (и единственно полным)
оправданием избранному Карлейлем своеобразному стилю. Эффект  его, по словам
Кольриджа, состоял  в том, что  читатель  видел события  как бы при вспышках
молнии. Эти вспышки  освещают поразительно живые  картины,  людей и событий,
нарисованных  с сочувствием и осуждением,  юмором и  печалью. В книге тысячи
комических историй, подобных рассказу о Ломени де Бриенне, который всю жизнь
чувствовал  "признание   к   высшим   служебным  чинам"   и   стал   наконец
премьер-министром: "Жаль  только, что столько  таланта  и  энергии  ушло  на
достижение  цели,  и  совсем не оставалось ни того, ни другого  на то, чтобы
проявить  себя на посту".  Иные  эпизоды поражают своим мрачным драматизмом,
как  этот  портрет герцога  Орлеанского, ставшего позднее  Филиппом  Эгалитэ
53: "Багровая луна, покачиваясь, идет дальше; лучи ее темны, лицо
как  неокисленная   медь,  в  стеклянных  глазах  беспокойство,   он  ерзает
нетерпеливо в своем кресле, как бы  желая  что-то сказать. Среди неслыханной
пресыщенности  --  неужто  новый  аппетит,  на  новые  запретные  плоды,  --
проснулся в нем? Отвращение  и жадность,  лень, не знающая покоя; бесплодное
тщеславие, мстительность, ничтожность: О!  Какая смута смут в этой гноящейся
шкуре!"
     Он  умеет  обрисовать  ситуацию одной  метафорой: "Хаос дремлет  вокруг
дворца, как  Океан  вокруг  водолазного  колокола". Иногда же ему достаточно
иронического замечания: "Был бы Людовик умнее -- он бы в  тот  день отрекся.
Не странно  ли, что короли так редко отрекаются; и ни один из них, насколько
известно, не покончил с собой?"
     Конечно, главное  в  книге не  ирония и жестокий юмор, не  яркие образы
Мирабо, Дантона,  неподкупного  Робеспьера,  не способность оживлять мертвый
документ  прошлого.  Главное  в  этой  книге,  более  чем  в  остальных  его
сочинениях, -- это  ее пророческий дух,  призыв к высоким идеалам,  звучащий
здесь  еще сильно  и ясно,  чисто, без ноток разочарования.  "Что ж, друзья,
сидите и смотрите;
     телом или в мыслях, вся Франция и вся Европа пусть сидит и смотрит: это
день, каких  немного.  Можно рыдать, подобно Ксерксу  64: сколько
людей  теснится в этих рядах;  как крылатые  существа, посланные с Неба; все
они, да и многие другие, снова исчезнут в выси, растворясь в  синей глубине;
все же память об этом дне не потускнеет. Это день крещения Демократии; хилое
Время родило ее,  когда истекли назначенные месяцы.  День соборования настал
для  Феодализма! Отжившая система Общества, измученная  трудами (ибо  немало
сделала,  произведя  тебя  и  все,  чем  ты  владеешь  и  что знаешь)  --  и
преступлениями, которые называются в ней  славными победами, и распутством и
сластолюбием, а более всего --  слабоумием и дряхлостью,  --  должна  теперь
умереть; и так, в муках смерти и муках рождения, появится на свет новая. Что
за  труд, о Земля и Небо, --  что за труд! Сражения и убийства, сентябрьские
расправы, отступление от  Москвы, Ватерлоо, Питерлоо,  избирательные законы,
смоляные бочки и гильотины;  и, если возможны тут пророчества, еще  два века
борьбы, начиная с сегодняшнего дня! Два столетия, не меньше; пока Демократия
не пройдет  стадию  Лжекратии,  пока  не  сгорит  пораженный  чумой Мир,  не
помолодеет, не зазеленеет снова".
     Совместим  эти  черты  Карлейля: иронию  и  сострадание,  возмущение  и
нескончаемый юмор, плащ  ветхозаветного пророка на плечах великого художника
--  не  напрасно опасался  он,  что  создал, вопреки  всем своим пуританским
устремлениям, произведение искусства.

     ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
     ПРИЗНАНИЕ
     "В конце концов, -- спросил меня на днях Дарвин, -- что  это за религия
такая у Карлейля,  -- да есть  ли она у него вообще?"  Я  покачала  головой,
сказав, что знаю об этом не больше, чем он.
        "Из письма Джейн Уэлш Карлейль -- Томасу Карлейлю, 1838"
     Успех  "Французской  революции" радовал, но на  материальном  положении
Карлейлей  он сказался не сразу,  и  Карлейль незадолго  до ее выхода в свет
договорился при содействии  Гарриет Мартино прочесть  курс из шести лекций о
немецкой литературе. Программа,  объявленная в проспекте,  была  грандиозна:
она включала историю германцев,  строй немецкого языка,  Реформацию, Лютера,
мейстерзингеров, возрождение немецкой литературы, характеристику современной
немецкой  литературы,  драму. Все  это завершалось замечаниями  об  итогах и
перспективах. Ясно было, что лекции задуманы не  с целью поразвлечь публику,
не  требуя от нее умственного усилия. Тем не  менее билеты, по гинее за весь
курс, расходились  очень  бойко,  а  публики  собралось много, притом  самая
фешенебельная.
     Мы видели, каких мук  стоило Карлейлю  уже в  зрелом возрасте выступить
даже с небольшой формальной речью  в  Эдинбурге. Несомненно, это первое свое
публичное  испытание  он перенес гораздо  тяжелее. Он настаивал на том,  что
лекции  не будут заранее  подготовлены --  под  тем  предлогом (а  это можно
расценивать  только  как предлог),  что  он занят  корректурой  "Французской
революции".  Поэтому  никаких  записей  для  лекций  не  было  сделано.  Ему
необходимо  было появиться перед  публикой таким же безоружным, как она, и в
противоборстве мнений победить ее. За неделю до первой лекции  он дрожал при
одной мысли  о ней. Себя он сравнивал с человеком, выброшенным за борт: либо
научится плавать, либо утонет. Он  молил о том, чтоб спокойствие не покинуло
его в тот момент и -- хоть это, возможно,  ему  и не угрожало -- чтоб его не
одурманила  слава.  Один  друг  дома  опасался,  что  Карлейль  от  волнения
обратится к публике "Господа и дамы" и обидит своих  слушательниц, но  Джейн
успокаивала  его:  скорее  всего  Карлейль выйдет  и скажет:  "Ну-ка, глупые
создания, послушайте, что я вам расскажу". Ее больше волновало другое. Может
быть, Карлейль и не опоздает к началу лекций  -- к трем часам, особенно если
она  подведет  все часы в доме  на полчаса  вперед, но вот закончить  лекцию
ровно в четыре он вряд ли сумеет, разве  только с ударом часов на столе сама
собой  появится  зажженная сигара.  Всю  зиму  Джейн  болела  простудами,  и
Карлейль,  сидя у себя среди книг и бумаг, очень расстраивался, слыша  из-за
стены  ее  кашель.  К   первой  лекции  она  немного  поправилась,  но   так
волновалась,  что не пошла на нее. На остальных она  присутствовала  и перед
каждой наливала Карлейлю  рюмку бренди с водой  точно так же, как сделала  и
много лет спустя перед его поездкой в Эдинбург.
     К  счастью,  Карлейль  не сказал "Господа  и  дамы",  а  если  лекция и
кончилась позднее срока, то это произошло  с согласия публики. И очень  даже
возможно, что волнение лектора способствовало успеху  лекции: публика видела
ту борьбу, в которой  рождается каждая высказанная  им  мысль. Глаза  его во
время лекции были опущены вниз,  на стол перед ним, который нервно ощупывали
пальцы, речь была  более отрывистой,  чем обычно, а лицо, по  словам Гарриет
Мартино, -- желтое, как золотая гинея.
     Трудно  слушать,  когда  говорящему доставляет  муку  его  выступление,
поэтому поразительно, что с каждой лекцией аудитория  все росла. Более того:
впоследствии  Карлейль   прочитал  еще  три   курса  лекций,  и  всякий  раз
фешенебельная  публика  благодарно  слушала  его.  В  1838  году  он  прочел
двенадцать лекций о европейской  литературе начиная  от древних греков --  о
римских,   испанских,  немецких,   итальянских,   французских  и  английских
писателях. Через год он читал на  тему "Революции  в современной Европе",  и
опять все  прилегающие улицы  были  запружены  экипажами, а лекции  прошли с
огромным  успехом,  хотя  сам  он  считал  лекцию  о  французской  революции
неудавшейся и  отметил,  что публика "в основном состояла  из  тори и от нее
нельзя было  ожидать сочувствия к теме". Последний из  прочитанных курсов  в
1840 году  и  единственный  опубликованный  и  поэтому дошедший  до  нас был
посвящен  роли  героя  в  истории.  Список  выбранных героев  может  вызвать
недоумение:  языческий  бог  древних  германцев Один, пророк Магомет,  затем
Данте, Шекспир, Лютер, Джон Нокс, Руссо,  Берне,  доктор Джонсон, Наполеон и
Кромвель.   Сами  лекции  в  записанном  виде  производят   гораздо  меньшее
впечатление и менее убедительны, чем другие  сочинения Карлейля. Эти  четыре
курса  принесли  и некоторый доход -- несколько сот  фунтов. После 1840 года
Карлейль уже не нуждался в деньгах, и его редко удавалось подвигнуть даже на
короткое выступление.
     На  протяжении  этих  четырех курсов  он так  и не привык  к  публичным
выступлениям.  Накануне лекции  о героях и культе героев он сравнивал себя с
человеком,  идущим  на  казнь.  Иногда  же  скованность исчезала,  и он  мог
проговорить двадцать минут сверх  положенного  часа,  ни разу не заглянув  в
свои  записи. Порою своим пылом  и  красноречием  он увлекал  аудиторию, как
всякий, кто испытывал насущную необходимость выразить то, что он  чувствует.
В такие минуты лицо его оживлялось, глаза блестели, а голос звучал страстно,
и его жена находила, что он на редкость красивый мужчина. Но она судила
     предвзято.  Другие же замечали и его акцент, непривычный для ушей южан,
и  гримасы, искажавшие  его  лицо, когда он  искал нужное слово, и неуклюжие
жесты.
     Ясно, что  не  манерой  чтения  он  удерживал  свою  аудиторию;  и  его
слушатели не  были ярыми радикалами,  чтобы  прощать недостатки  формы  ради
провозглашаемых им истин. Среди них были  люди противоположных  политических
взглядов,  как,  например, канцлер лорд Брогам, виг  по убеждениям, прусский
дипломат  Бунзен, аристократы вроде  маркизы Лэнздаун,  молодые повесы вроде
Монктона Милнза  и  актеры  -- такие, как знаменитый Макреди  55.
Числом  они  гораздо  превосходили  сидящих  там  и сям  радикалов, которые,
впрочем, также  не приходили в восторг от  всего, что слышали.  Тори Бунзен,
например, с  улыбкой  рассказывал, что во время одной из лекций  о революции
публика сидела в немом изумлении от того, что ей приходилось слышать; однако
на другой лекции Милль вскочил и крикнул: "Нет!", когда Карлейль сказал, что
идея  Магомета  о  Рае и Аде  и  Страшном суде  исходит  из  более глубокого
понимания мира, чем взгляды утилитариста Бентама. Лектор продолжал говорить,
как будто  ничего не произошло,  но этот крик протеста, вырвавшийся у друга,
сочувствующего, был важным симптомом.
     Секрет успеха этих лекций, если судить по отзывам  современников, был в
том,  что присутствующие  воспринимали  Карлейля  как  пророка, возвещающего
грядущие  перем