ены в мире. В каком-то смысле Карлейль, в  понимании стоявших
перед ним задач, был похож на своего друга Ирвинга. Он говорил нервно, тогда
как Ирвинг завораживал свободно льющейся речью;  неуклюже размахивал руками,
тогда как у Ирвинга каждый жест был эффектен и красив. Но в главном они были
похожи: Карлейль был так же уверен  в  скором конце --  правда, в социальном
смысле, а Ирвинг в религиозном, -- которого можно  избежать, ступив  на путь
истины.  В середине прошлого  века публика легко верила таким  пророчествам:
наиболее талантливые  и  просвещенные ее представители  чувствовали  вину за
бедственное  положение своих  ближних,  и это  находило  выход  в  спорах об
истинности Библии или в  интересе к вопросам внутренней политики. Такие люди
слушали Карлейля как пророка. Что же проповедовал  этот пророк? Ответить  на
этот вопрос непросто. В чем состояла его религия, как  справедливо спрашивал
старший  брат  Чарльза  Дарвина,  Эразм?  Или  хотя  бы  в  чем  заключаются
политические  убеждения этого санкюлота, которого с таким  интересом слушают
тори? Добивался ли он насильственного  свержения строя? Так можно  подумать,
если  прочесть  наиболее  сильные  места из  "Французской революции".  Тогда
почему он говорил о достоинствах Новой  Аристократии, ведомой Героем, как  о
надежде человечества? И наконец,  какую программу действий мог он предложить
своим последователям, помимо прекрасных нравственных позиций?
     Современники не задавались этими вопросами, во всяком случае,  в первую
пору его славы,  когда  он  с  горящим  взглядом, громовым  голосом  бичевал
тупость  политических  лидеров и закоснелость интеллектуальной элиты. Спустя
много лет один современник в письме к Эмерсону выразил общее мнение, сказав:
"Подумать  только, где мы оказались. Карлейль завел нас в  пустыню и оставил
здесь". Будущее  несло разочарование, но пока пророку удавалось  обращать  в
свою веру.
     Новообращенных  было много. Их равным образом привлекало и убеждение  в
правоте Карлейля, и обаяние  Джейн. Гарриет Мартино, эту  львицу со слуховой
трубкой, поднаторевшую в политэкономии, мы уже видели. Она часто приходила к
Карлейлям  и  приводила  друзей, среди которых были  самые  глубокомысленные
борцы за преобразования, которые только встречались в этот век глубокомыслия
и  жажды преобразований. "Ее  любовь велика, нет -- даже  слишком велика, --
писал  Карлейль.  --  Эта  толпа  странных  темных  личностей,  которую  она
напускает на вас -- все эти проповедники, памфлетисты, борцы против рабства,
талантливые  редакторы  и  прочие  Атланты (не  известные  никому), держащие
мироздание на своих  плечах,  -- их  даже  слишком  много". Карлейль  иногда
огорчал ее. То он высмеял ученых, то  заявил,  что  ему безразлично, есть ли
потусторонняя жизнь, или нет.  Однако  она находила здесь  и свои  маленькие
радости: можно было два часа проговорить с Джейн, очень красивой в ее черном
бархатном  платье,  "о  подробностях жизни знаменитых литераторов,  которые,
кажется, оправдывают те слухи, которые о них распространяются". Да и в самом
Карлейле, если  только она  не расспрашивала его о  бессмертии души, Гарриет
видела  под внешней резкостью большую  доброту,  сострадание  к другим. Она,
возможно,   удивилась   бы,   узнав   его   мнение   о   ней.  Похвалив   ее
проницательность, самообладание и искренность, он сказал: "С ее талантом она
могла  бы  стать  прекрасной  начальницей  в  каком-нибудь  большом  женском
заведении,  но  сложные нравственные и  социальные проблемы ей  явно  не  по
силам".
     Немало поклонников  Карлейля было  среди литературной  молодежи. Самыми
заметными из них были Диккенс, поэты Теннисон и Браунинг; самым преданным --
Джон Стерлинг.  Восхищение Диккенса  перед  талантом  Карлейля --  писателя,
мыслителя было безгранично. Карлейль, напротив, довольно сдержанно относился
к Диккенсу. Оп прочел "Записки  Пикквикского  клуба" по рекомендации Чарльза
Буллера и сказал о них, что "более жидкого кушанья, со столь мало различимым
вкусом, еще никогда  не предлагалось  читателю". Чем же объяснить тогда, что
он просидел почти  весь день за  чтением этой книги? Сама личность Диккенса,
которого он  встретил  в  гостях,  вызвала у него  только  приятные чувства:
"Умные,  ясные  голубые  глаза,  удивленно поднятые брови, большой, довольно
мягкий  рот,  лицо,  до  крайности подвижное,  которое он  странным  образом
приводит в движение, когда говорит: брови, и глаза, и рот -- все!"
     Теккерей, по его мнению, обладал куда большим литературным талантом, но
Карлейль  всегда относился к романам как  к  досадным пустячкам и потому  не
делал  больших  различий  между  двумя  писателями. О Диккенсе он  говорил с
некоторым снисхождением, что он единственный писатель, чьи писания сохранили
искреннее жизнелюбие.
     Более  теплое  чувство  питал оп к Теннисону, с которым  познакомился у
себя  дома.  Карлейлю,  как  правило,  больше  нравились  высокие  люди, чем
маленькие, а Теннисон обладал  большим  ростом: "человек с лохматой головой,
крупными  чертами лица,  туманным взглядом и  бронзовым цветом  лица --  вот
каков Альфред"; к тому же Карлейль любил курящих людей, а Теннисон был "один
из  самых крепких  курильщиков,  с которыми  мне  приходилось  иметь  дело".
Теннисон, разумеется, был еще и поэтом, и хотя в более поздние годы Карлейль
поставил  стихи  в  один ряд с  романами как пустячное  занятие, недостойное
внимания в такое серьезное время, он уговорил  Монктона Милнза похлопотать о
пенсии для Теннисона.
     Замечено, что Теннисон -- почти единственный поэт в окружении Карлейля,
которого тот не  уговаривал перейти на прозу. Впрочем, поскольку поэзия тоже
падала в глазах Карлейля, ничего лестного в этом нет. Другой поэт, Браунинг,
послав на Чейн Роу свои произведения  "Сорделло" и "Пиппа проходит", получил
дружеский, хоть и  не очень полезный, совет: Карлейль находил у него  редкий
дар, поэтический, изобразительный, а может  быть, интеллектуальный, который,
однако, пока не имел возможности полностью развиться. Не попробовать  ли ему
в  дальнейшем  писать  прозой? "Следует  сперва  добиться верного воплощения
мысли, тогда  может получиться и верное поэтическое воплощение", -- писал он
ему,   впрочем,   довольно   туманно.   "Всякие  картинки   --   всего  лишь
геометрическая игра, и  их можно нарисовать только после того, как тщательно
составлены  простые  диаграммы".  К  Джону  Стерлингу, сыну редактора газеты
"Тайме". Карлейль испытывал самую сильную личную привязанность. Англиканский
священник,   одолеваемый   сомнениями,   самый   незначительный   изо   всех
второстепенных  поэтов, автор дидактического  романа,  в котором  в качестве
персонажей  действовали  Карлейль  и  Гете,  --  таков  был  этот  мягкий  и
обаятельный  человек, уже во время встречи с Карлейлями обреченный на смерть
от туберкулеза.  В своих  письмах  он  шутил  с  Джейн  и отчаянно спорил  с
Карлейлем о стиле и этике в то время, как жизнь потихоньку угасала в нем.
     Монктона   Милнза,  молодого,  любезного,  очень  остроумного  и  очень
влиятельного  молодого  человека,  привел  на  Чейн  Роу Чарльз  Буллер.  Он
приходил  сюда часто,  и  ему Карлейль обязан многими знакомствами  в высших
литературных кругах. На обеде Карлейль встретился с Галламом 56 и
Гладстоном, которые, впрочем, ничем особенным себя там не проявили. На одном
из знаменитых завтраков Роджерса 57 он встретил Маколея, которого
считали тогда надеждой английской  литературы. Маколей 58, только
что возвратившийся из Индии, завладел всеобщим вниманием за столом и говорил
один  весь  завтрак.  Милнз,  выходя на улицу  вместе с  Карлейлем,  выразил
сожаление по поводу говорливости Маколея. Карлейль развел руками в напускном
изумлении: "Так это был  Почтенный Том?  Я никак не думал,  что  это  и есть
Почтенный  Том. Ага,  зато теперь  я  знаю  Почтенного Тома". Хозяина на том
завтраке, Роджерса, Карлейль запечатлел в блестящей  меткой зарисовке, каких
немало было в его письмах:  "Старый  полузамороженный сардонический господин
из вигов:  волос нет  вовсе,  зато  череп  необыкновенно бел  и  гол,  глаза
голубые,  хитрые,  грустные и  злые; беззубый  подковообразный рот поднят до
самого  носа: тягучий квакающий голос, злой  ум, безукоризненные манеры; это
парадные покои, где всякий пустой вздор принимается благосклонно; по сути же
-- жилище Синей Бороды, куда никто не ступит, кроме хозяина".
     Среди гостей Роджерса  был и некто  Рио, французский  роялист, заметная
фигура  своего  времени,  теперь  совершенно  забытая.  Он  был  противником
Наполеона, но и Бурбонов не любил. Господин Рио в течение часа наблюдал, как
спорили между собой Галлам и Маколей,  и  был поражен  их дружелюбным тоном.
Они, должно быть,  были  бы не менее поражены, если б узнали, что Рио принял
их  обоих за консерваторов, только разных оттенков. В Англии, однако, бытует
и другая точка зрения, писал в своем дневнике господин Рио. Эту точку зрения
представляет шотландец Карлейль. Рио не мог не восхититься его  "Французской
революцией",  однако  одобрительный  взгляд автора на террор  наполнил  душу
французского  роялиста  ненавистью, которую, казалось,  ничто не  пересилит.
Каково было его удивление, когда, встретясь  с  Карлейлем  через вездесущего
Милнза,  он  вместо "дикого  республиканца"  нашел  в  нем  "дружелюбного  и
приятного человека, приемлемого  со всех  точек зрения". По  многим вопросам
политики и религии они были  совершенно одного мнения. Неужели это тот самый
человек,  который поддерживает  дружбу  с  людьми самых  крайних  убеждений?
Очевидно, он  самый. "Он  пригласил меня к себе  на обед, -- писал Рио, -- в
обществе  Годефруа  Кавеньяка,   во-первых,  а  во-вторых,  самого  ужасного
Маццини".
     Годефруа Кавеньяк  был  республиканцем,  старшим братом  того  генерала
Кавеньяка, который  после революции 1848 года короткое время был президентом
Французской   республики.  Это  был,   по   описанию   Джейн,   "французский
республиканец  самых прочных убеждений, который пользовался славой человека,
настолько замечательного,  что  он  не только  сидел  в  тюрьме, но чуть  не
лишился головы; мужчина с красивым, смуглым, немного жестоким лицом, с каким
обычно рисуют падших ангелов". Джейн, возможно, не без злого умысла спросила
Рио,  знаком  ли он  с  Кавеньяком, и,  если верить ее  записи,  между  ними
произошел весьма живой диалог:
     "--  А  кто же  не слыхал  о Кавеньяке? Но  я,  как вы  знаете, являюсь
жертвой его партии, а он -- жертва Луи-Филиппа. Кавеньяк бывает у вас?
     -- Да, мы давно с ним знакомы.
     -- Боже  мой!  Как  странно  было  бы  нам оказаться  в  одной и той же
комнате. Вот было бы забавно!
     -- Почему нет, он обедает у нас в понедельник.
     -- Я тоже приду. Ах, это будет так странно!"
     По мнению Джейн, Рио  был в восторге от этой перспективы, но едва гость
ступил за порог, как Карлейль спросил ее, о чем она думала, приглашая вместе
таких  ярых  противников.  Джейн  заказала пирог с мясом вдобавок к бараньей
ноге,  которой собиралась угостить  Кавеньяка и  его друга Латрада, и решила
надеяться на лучшее. Лучшего,  однако, не случилось: "Рио явился  на сцену в
половине четвертого, как будто ему  не терпелось. Латрад пришел,  когда часы
пробили четыре. Но Кавеньяк -- увы! Два его друга поссорились, и он пошел их
мирить. Пока он их не урезонит, на обед не приедет. ...И вот прошло полчаса,
и я уже  собиралась предложить, чтобы его не ждали, как подъехала коляска  с
актером  Макреди  и его сестрой. Удивительно не везло  бедной бараньей ноге!
Однако  делать  нечего -- приходилось быть  любезной.  ...Через полтора часа
после того, как обед был сварен, мы наконец сели за  стол: Рио, Латрад и мы.
А когда начали  убирать  со стола,  явился Кавеньяк с какими-то  бумагами  в
руках и бог знает с чем в голове; он не промолвил ни одного путного слова за
весь  вечер. Рио,  правда,  ничего плохого  о нем  не сказал,  но  наверняка
подумал: "Боже мой! Лучше бы никогда не оказываться с ним в одной комнате!"
     Посетители  Чейн Роу принадлежали  к самым разнообразным группировкам и
национальностям, и всем оказывалось гостеприимство в  этом доме, в  то время
вовсе не богатом. В этот  дом мог  неожиданно прийти граф д'Орсэ,  известный
денди,  и  предстать  пред  Карлейлем  в  сером  костюме  с  небесно-голубым
галстуком, весь  в золотых цепочках, в белых перчатках  и пальто с бархатной
подкладкой.  В этом доме  ссыльные  революционеры  пили чай с аристократами,
глубокомысленные  вольнодумцы  вступали в  спор со  священниками-радикалами,
профессиональные политики беседовали с начинающими поэтами.
     Иногда  давали  обед  для узкого  круга друзей,  а  однажды Джейн  даже
устроила, как писал Карлейль в  письме матери, "нечто под названием суаре...
это когда гостям нечего делать, кроме как бродить  по  комнате или комнатам,
они  толкаются и разговаривают друг с другом как  только могут". Все  прошло
вполне  удачно, писал  Карлейль, но,  закуривая последнюю ночную трубку,  он
все-таки молился, чтобы как можно дольше не устраивали бы таких, суаре. Надо
думать, что он молился не про себя и не в полном одиночестве.
     Самого  замечательного  из  революционеров-эмигрантов,  посещавших  дом
Карлейля,  привел  сюда   простоватый  и  прямодушный  муж  Гарриет  Тейлор,
приятельницы  Милля.  Это  был  человек  немного  ниже   среднего  роста,  с
поразительно красивым  лицом:  смуглость  кожи  оттеняла совершенство  черт,
выражение  было  открытое  и необыкновенно  приятное, темные  глаза блестели
природным весельем. Это был Джузеппе Маццини, двадцати с  небольшим лет,  но
уже легендарный герой у себя на родине, в Италии, где основанная им "Молодая
Италия"   была  разгромлена  в  первом   же  восстании  --   одном   из  тех
многочисленных  неудачных  или  удавшихся  лишь  наполовину  выступлений,  с
которыми  было связано имя Маццини. К моменту своего знакомства с  Карлейлем
Маццини пробыл  в изгнании уже три  года. В Англию он приехал из Швейцарии и
чувствовал  себя очень неуютно  в этой  незнакомой,  холодной  стране. Жизнь
политического эмигранта в любом случае печальна. Денег у Маццини было  мало,
да и те он делил с еще более бедными друзьями. Он попал  в руки ростовщиков,
которые  давали  ему деньги  под  тридцать,  сорок  или даже сто  процентов.
Питаясь одной картошкой и рисом, не имея  доступа к книгам, не зная поначалу
языка, Маццини чувствовал себя так, как будто и его жизнь, и время проходили
бесплодно. Если б он мог заглянуть в будущее, то увидел бы еще больше причин
для  разочарования и  отчаяния:  крушение  своей  мечты  о  единой Италии, о
республике, в которой всеми  гражданами руководит лишь высокое религиозное и
нравственное чувство. Но в то время он боялся лишь одного: что не сможет сам
участвовать  в великой национальной  революции, которой  он надеялся достичь
путем заговоров.  "Молись  за меня,  --  писал он другу,  --  чтобы я  успел
принести пользу, прежде чем умру". В другие моменты он начинал верить в свое
бессмертие -- иначе он давно умер бы от физических страданий и душевных мук.
     В более поздние годы,  когда  Карлейль далеко отошел от республиканских
симпатий  тех  лет,  он  писал  с  несвойственной   ему  забывчивостью,  что
разговаривал  с  Маццини "раз  или два", но что  они  "скоро  наскучили друг
другу".  В  действительности Маццини  был в течение нескольких  лет одним из
самых частых  посетителей  их дома.  Поначалу Маццини  сидел  молча, говорил
только по-французски,  стеснялся  своих ошибок  в  английском.  Постепенно и
Карлейль и Джейн полюбили его. Карлейль признавал в нем святого человека, до
конца преданного  делу родной Италии, и эти качества Карлейль всегда глубоко
уважал, хотя в конце концов они с Маццини и разошлись. В Джейн Маццини вновь
вызвал к  жизни романтические  чувства,  которые  дремали в ней, скрытые  за
внешней язвительностью. Ее поразила и его  красота,  и  неукротимый характер
революционера.  Она  любила  в  письмах  к  друзьям  и  родным приводить  те
причудливые английские  фразы, которые часто  слетали  с его языка:  "заботы
хлеба",  "надену  мой  чепец"  и другие. Она  писала короткие записки матери
Маццини в  Геную и  даже зашла  так далеко, что послала ей  медальон с двумя
переплетенными локонами  -- своим и Маццини. Медальон, однако,  мог ввести в
заблуждение, и Маццини  поспешил  написать  матери,  что  он  любит  синьору
Карлейль  "как брат".  Джейн  помогла  Маццини  найти  другую квартиру --  в
нескольких минутах ходьбы от Чейн Роу, где он наслаждался  почти деревенской
тишиной. В течение  восьми  лет, пока  революция  1848 года не заставила его
поспешить обратно в Италию, он  неизменно раз в неделю обедал у Карлейлей. В
остальные дни Карлейль  мог  пригласить  его  на  прогулку  или  Джейн могла
прислать записку,  прося  его  сопровождать ее к  собору  св. Павла  или  по
магазинам, или  во  время визита к знакомым. Карлейли  так  старались, чтобы
Маццини больше встречался с людьми, что временами он даже этим тяготился.
     Во многих вопросах мнения Карлейля и Маццини совершенно совпадали.  Оба
восхищались  Данте и  Гете,  оба  ненавидели  распространенную  в  то  время
доктрину утилитаризма. Они  оба  придавали большое значение вере  и  считали
добром труд, даже независимо  от  его цели. Однако вера Маццини  (которую он
пронес через  всю жизнь) в  то, что Италию можно  возродить путем стихийного
подъема всего народа,  казалась Карлейлю беспочвенной.  Даже  с практической
точки  зрения  такое восстание, по мнению Карлейля,  имело  мало  шансов  на
успех.  И  правда, во  все планы Маццини,  даже осуществленные,  обязательно
вторгалось какое-нибудь глупое недоразумение. Например,  его попытка поднять
восстание  через двух  молодых  аристократов из Венеции нелепо  провалилась,
когда какой-то полицейский шпион уговорил их пойти на помощь несуществующему
восстанию в Калабрии. Позднее оп участвовал в еще более безнадежном заговоре
в   Генуе.  Маццини   был   жертвой   самого  опасного   заблуждения  многих
революционеров:  он  переносил  свои  мечты  непосредственно  в  реальность.
Однажды  он  в присутствии Джейн  пришел  в  необычайное  волнение от  плана
вторгнуться в Италию  на  воздушном шаре. В таком случае, сказала Джейн, она
не участвует. Маццини был искренне изумлен. Разве  ей не казалось прекрасным
спуститься  с  неба  для  того,  чтобы  спасти  страдающий  народ?  Все  это
говорилось, по воспоминаниям Джейн,  "с глазами, сияющими  надеждой, верой и
щедрым  самопожертвованием! Не  кощунственно ли,  не  преступно  ли шутить с
таким человеком? Он живет, движется и существует только в истине, а вынь его
оттуда -- и он всего-навсего несмышленый, доверчивый двухлетний ребенок".
     Карлейль  также  находил  доверчивость Маццини трогательной,  но это не
мешало  ему  нападать  на   него   за  то,  что   он  называл  революционным
прожектерством. В это самое время, когда он становился известным как великий
оратор  монологического  склада,  Карлейль  начал  ценить  золото  молчания.
Некоторые слова  или громкие  фразы, часто  повторяемые друзьями, немедленно
вызывали с его стороны пространные дифирамбы молчанию. На эту тему он иногда
говорил  в течение  получаса, а если  кто-либо его прерывал,  на  его голову
сыпался град метафор, сказанных тоном, одновременно и ироническим, шутливым,
и предупреждающим  о близкой грозе. Один гость  в  присутствии Маццини  имел
неосторожность сказать:  "В конце концов, главная задача -- добиться счастья
для  народа",  за  что  на  него  обрушился  сокрушительный  удар Карлейлева
красноречия.  Молнии сыпались вокруг  незадачливого  болтуна,  имя которого,
кстати,  осталось неизвестным. В конце концов,  "скорее мертвый, чем живой",
он  поднялся,  и Джейн проводила его  до двери, на  ходу шепотом утешая его.
Гроза  тем  временем  перекинулась  на  Ма